Страсти по Лейбовицу

Одним из источников вдохновения для разработчиков серии игр Fallout послужила книга Уолтера Миллера «Гимн Лейбовицу».
Ну и конечно, мне захотелось с ней познакомиться, и я не пожалела о своем решении! Оказалось, что это философское и весьма актуальное произведение, полное интересных мыслей.

Книга состоит из трех частей, между которыми в мире произведения проходят по 600 лет, и первая действительно частично перекочевала в игру, но остальные две части совершенно отличаются от лора Fallout. Поэтому те, кто открыл книгу ради встречи с супермутантами, гулями и когтями смерти, будут разочарованы.

После ядерного взрыва выжившие  приняли доктрину Упрощения, с ненавистью относятся к науке (надо же кого-то обвинить в конце света), образованных людей прогоняют и убивают. История посвящена монахам, которые стараются найти любые рукописные, печатные тексты, в надежде сохранить крупицы знаний.

Книга полна размышлений о войне, науке и религии, а вторая часть — это вообще сплошные беседы. И хоть «Гимн» читается не прям уж чтобы захватывающе, и я не была уверена, нравится ли мне, однако произведение оставляет долгое послевкусие и пищи для ума здесь очень много. В целом, книга пацифистская и посвящена цикличности истории.

Хочу отметить мрачный, ироничный юмор, вот этого я вообще от книги не ожидала) Из героев особенно запомнились Фрэнсис, старик-паломник и аббат из второй части.

«Гимн Лейбовицу» я рекомендую. В нем полно цепляющих сцен, скрытых смыслов и острых тем для обсуждения.

Сухой старик в обрывках одежды шел по дороге. Он давно уже догадался, что дорога - кольцевая, но продолжал шагать, опираясь на такую же старую клюку, как он сам.

Круг был широк, но все же это был круг.

Вот на обочине его дороги человечество вырастило города, большие и красивые. Вот оно развивается, изучает, познает. Получает запретные знания, строит оружие и бункеры, должные защитить от него. Но они не защищают или защищают не всех.

Старик идёт дальше.

Вот на развалинах рождается новая жизнь: человек, вышедший из бункера ищет себя в новом мире, на время находит и уходит в небытие на костре.

Старик идёт дальше.

Вот на кострище появляется обитель, в которой "человек из бункера" почитается как мученик. Юный послушник молится ему, почитает его, стареет с его именем в мыслях и погибает, пронзенный стрелой варвара там, где раньше стояли великие города.

Старик идёт дальше.

Вот обитель растет, "человек из бункера" уже считается святым, да и "монах, пронзенный стрелой" уже почитаем в обители и возможно его тоже ждёт канонизация. Варвары плодятся и размножаются, они считают себя человечеством, они хотят открыть, но не хотят признавать, что все уже открыли до них - и оттого они злы и жадны.

Старик идёт.

Вот человечество вернуло города, большие и красивые, но обитель стоит там же, где и восемнадцать веков назад... "Человек из бункера" перестал быть реальным хоть для кого-то. Уже нет никого, кто считал бы его реально жившим на этой земле. О "монахе, пронзенном стрелой" и вовсе забыли, хотя его кости, вместе с обломком той самой стрелы лежат в крипте обители. Старик знал их обоих, но кто его спросит? Кому он нужен? Старики не подходят для полетов к дальним звёздам, их место на земле. Или в ней.

Но дорога кольцевая. И старик идёт.

Я никогда не слышала об этом авторе. Теперь не могу понять, как так могло получиться.

Был древний бенедиктинский монастырь в Италии. Вряд ли кто-то мог предугадать, что его уничтожение во время Второй мировой станет вдохновением для одного из участников экипажа. Завязав с войной, Миллер-мл. начал писать, подарив в своих немногочисленных произведениях жизнь новому миру из своей головы. Там человечество тряхнуло ядерной войной и откатилось на задворки цивилизации: наглядный пример движения истории по спирали.

Лейбовиц - выдуманный автором физик (по хронологии его современник и до обращения к гуглу я верила, что это реально существовавший чел). После ядерной катастрофы и потери жены, он ударился в религию и основал вокруг себя монашеский орден. Их цель была в сохранении знаний и артефактов прошлых лет в эпоху хаоса и озлобленности в отношении любого интеллектуального имущества. С первых страниц мы оказываемся в некоем аббатстве его имени, а вокруг - обломки привычной нам жизни, после катастрофы утратившие свой смысл.

Основа романа - это жизнь монахов и мира вокруг них в разные последующие эпохи. Три малосвязанных между собой сюжета каждой главы показывают рождение, становление и гибель новой цивилизации. Сценарий и неизбежно печальный конец - это не новость: такова человеческая природа, вечно тяготеющая к саморазрушению. А грифы тут как тут, ждут, когда их обед будет готов.

Когда заранее знаешь, что все закончится плохо, какой смысл жить? Миллер уклоняется от прямого ответа, но и чересчур пессимистичной книгу назвать тоже нельзя. Я ответила для себя так: повторяемость плохих событий не мешает повторяться и хорошим тоже. Неизбежность смерти учит ценить то, что есть здесь и сейчас.

Очень жаль, что Миллер в итоге покончил жизнь самоубийством, так и не пережив смерти любимой жены. А "Гимн" остался единственным его произведением, опубликованным при жизни.

Гимн Лейбовицу—постапокалиптическая научная фантастика с сильной религиозно-философской составляющей.

Роман пытается соединить две больших темы XX века — страхи ядерной эпохи и вечный конфликт веры и разума — в масштабную аллегорию о цикличности истории. Миллер показывает, как попытки сохранить знания, интерпретировать их и применить снова неизбежно сталкиваются с человеческими слабостями и политическими амбициями; этот вопрос остаётся актуальным и сегодня.

Роман явно разделён на три части, которые идут последовательно через столетия и показывают разные этапы «жизни» цивилизации и монастыря:

Часть I — «Fiat Homo» («Да будет человек»). Молодой монах Брат Фрэнсис обнаруживает в пустыне реликвии допотопной эпохи — остатки технологии и бумаги, которые монахи воспринимают как святыни. Эти находки запускают цепочку событий, в которой церковь, простые люди и маргинальные сообщества реагируют на «свидетельства прежней цивилизации».

Часть II — «Fiat Lux» («Да будет свет»). Происходит возрождение науки: мир из «Средних веков» выходит в новую эпоху знаний. В монастырь приходят учёные и политические фигуры, вокруг сохраняемых «памяток» разгораются споры: что можно открыть, как и кому отдавать знания, — и вместе с научными открытиями появляются вопросы ответственности.

Часть III — «Fiat Voluntas Tua» («Да будет воля Твоя»). Тон становится более глобальным: цивилизация снова овладевает энергией и техникой, международная политика нагнетает напряжение, а центральные вопросы романа — что значит хранить знание, кто им распоряжается и к каким последствиям это приводит — достигают кульминации. Я сознательно не раскрываю финальных поворотов, но отмечу, что третья часть повышает ставки и ставит читателя лицом к проблемам, которые сопровождали все предыдущие столетия.

Главные действующие лица (монахи, учёные, полити­ческие фигуры) в целом убедительны как архетипы: есть искренне верующие и интеллектуально любопытные, есть прагматики и властолюбцы. Стиль Миллера — сдержанный, иногда с тёмной иронией; он больше склоняется к описанию ситуаций и идей, чем к психологической «глубинке» персонажей. Это даёт сильные концептуальные сцены, но делает некоторых героев плоскими на уровне личности.

Сильные стороны:
— Идея и амбиции. Миллер ставит грандиозную задачу: проследить «жизнь» знания через века и показать, как память о прошлом трансформируется. Это даёт роману вес и заставляет думать о судьбах цивилизации.
— Образы монастыря и монашеской жизни. Монастырь у Миллера — не только хранилище артефактов, но и живой социальный организм; сцены быта, ритуалов и внутренней жизни ордена читаются убедительно и конкретно.
— Философская глубина. Вопросы о соотношении веры и науки, о ценности памяти и о том, готовы ли люди извлечь уроки из истории, поставлены ясно и многослойно.
Слабые стороны:
— Темп и равномерность качества. Роман порой кажется неоднородным: отдельные эпизоды остро и убедительно написаны, но есть фрагменты, где повествование затягивается или теряет драматическое напряжение.
— Исторические и культурные неточности. Миллер использует религиозные и языковые детали как символический материал; иногда это выглядит несколько условно или ошибочно с точки зрения специалистов (например, имитации древних надписей). Для читателя-историка или филолога такие моменты могут быть отвлекающими.

Как постапокалиптическая проза роман полностью отвечает ожиданиям жанра (восстановление знания, моральные дилеммы, политические конфликты), но делает это в необычном, «монашеском» ключе — это не боевик и не техно-триллер, а философская сага. Композиция в три части — удачная форма для демонстрации цикличности, но для некоторых читателей такая «эпизодичность» может восприниматься как раздробленность.

Кому может понравиться:
— Читателям, интересующимся классикой научной фантастики и постапокалиптическими аллегориями;
— Тем, кто любит романы-размышления о судьбе цивилизаций, памяти и ответственности науки;
— Любителям идейной, «медленной» прозы, где сюжет служит платформой для философских вопросов.

Кому, возможно, не подойдёт:
— Читателям, ожидающим динамичного футуристического сюжета или современных представлений о героях и социальной репрезентации;
— Тем, кто чувствителен к медленному темпу и желает плотной психологической прозы.

«Гимн Лейбовицу» — масштабная и идейно насыщенная книга, но лично для меня она оказалась средней по исполнению. Высокие смыслы и впечатляющие концептуальные сцены (сохранение знаний, конфликт науки и церкви, моральные дилеммы) гаснут на фоне неустойчивого темпа, эпизодичности и некоторых устаревших или «условных» приёмов в изображении социальных ролей.

Роман издавали с разными названиями:"Страсти по Лейбовицу", "Кантикум по Лейбовицу", "Гимн по Лейбовитцу". В 1961 году книга была отмечена премией Хьюго как лучший роман года и неоднократно включалась в списки лучших произведений научной фантастики.

Из-за произошедшей в ХХ веке ядерной катастрофы человечество оказалось отброшено  в развитии на несколько веков, а то и тысячелетий назад. И только церковь в лице монашеской общины имени технического инженера Лейбовица (впоследствии причисленного к лику святых) бережно хранит осколки знаний предыдущих поколений.

Повествование разделено на три части: в  первой описывается время спустя несколько десятилетий после ядерной войны. Время тёмное и мрачное, похожее на Средние века.
Во второй части прошло уже не одно столетие после катастрофы и  постепенно пробуждается наука, идёт борьба с устоями церкви, не желающей уступать свои права на хранение знаний.  И, наконец, третья часть описывает время спустя тысячелетия от применения ядерного оружия. Наука и технологии шагнули далеко вперёд, но мир вновь на пороге катастрофы.

Роман очень грустный, автор словно хочет внушить нам мысль, что все это уже случалось раньше и повторится ещё не раз; человечеству предстоит снова и снова строить новый Эдем, в котором люди будут разочаровываться и уничтожать его, потому что это в природе самого человека, и мы обречены вечно повторять свои ошибки. Даже на другой планете люди будут обречены опять и опять страдать и ошибаться, и конца этому не будет. После прочтения трех частей складывается ощущение, что мир будет принадлежать стервятникам— вот им хорошо, когда кто-то умирает, ведь им всегда нужно чем-то питаться, они целиком поддерживают упадок.

Очень печальная книга, Миллер даже не оставляет надежды на благополучный финал, но читать однозначно стоит, наводит на множество размышлений.

«Гимн Лейбовицу» - очередной постапокалиптический опус, повествующий о том, как некий Лейбовиц потерял жену, ударился в религию и основал католический орден. Сам он был ученым, монахи его ордена находили и сохраняли, вернее пытались сохранить, крупицы знаний, которыми обладало человечество перед тем как само себя уничтожило. Впрочем, пинок под зад в виде атомной войны отбросил остатки человеческого вида во время аналогичное средним векам, а потому любые научные знания воспринимались, как ересь и дьявольщина или вовсе не понимались.
Книга состоит из трех частей: Да будет человек, Да будет свет и Да будет воля твоя. Первая часть соответственно рассказывает о новых средних веках в соответствующем антураже: богобоязненные остатки людей, монахи, попы и прочее церковное. Вторая часть — новое возрождение на в том же околоцерковном фоне, и третья — новое время, когда корабли бороздят просторы большого театра, мир готов к очередному рукотворному концу света. Первый две части заканчиваются милым описанием из жизни грифов, последняя — жалеет акулу, которой придется голодать.
Как я поняла, весь смысл данного произведения сводится к тому, что человечество не способно учиться на ошибках и обречено циклично повторять историю от возрождения до пламени огненного. Феникс, блин.
Теперь об оценке. Я поставила единицу по чисто субъективным причинам. Мне не понравилось абсолютно ничего в этой книге: ни тема, ни как ее обыграли, клерикализм в каждой букве, от которого у меня зубы скрипели.
В общем, прочитать и забыть.

ʽ
Я начинаю этот текст со странного названия и с запятой, висящей в пространстве пустой строки, потому что любая постапокалиптическая фантастика, несмотря на обилие и жирную жизненность точек, является лишь запятой в многовариантности нашего будущего. Иногда — многоточием, если автор хочет показаться многозначительным и многозагадочным, но Canticle по Лейбовицу — это однозначная запятая, грустная и оставляющая надежду.
Я иду по тексту Canticle как по выжженной пустыне. В центре пустыни развалины древнего аббатства, в котором когда-то кипела жизнь. Может, и не аббатства, музейной таблички к развалинам не прилагается. Они очень грустны и безжизненны, и если бы я был тем, кто разрушил эту обитель, меня бы по ночам мучили кошмары. Но я лишь свидетель Canticle.
Я назвал этот текст предсмертной запиской без задней мысли. Сейчас я жив и в будущем умирать не планирую, так что не стоит пугаться. Но это, наверное, для вас слабое утешение, ведь в конце человечество непременно погибнет (и нет, это не спойлер), не с первой попытки, так с шестой, никого не предупредив, не оставив записки, и только стервятники вечности будут кружить над страницами, высматривая ваши тела.

Я, наверное, кажусь вам немного странным. «Что за дурак?», может спросить кто-то несдержанный. На самом деле я могу оказаться кем угодно: китайской старлеткой с русскими корнями или интернет-ковбоем дальнего плавания, вашей гранд-бабушкой или даже судьей в День Гнева, настоящим Дугласом О'Райли или последним евреем на Земле. (Ничего себе, я полон сюрпризов!) Кем бы я ни оказался, как человек, читающий эту книгу, я не смогу избежать депрессивных мыслей. Canticle Миллера произведет на меня удручающее впечатление, представив столь ужасное будущее, что я с невольной душевной дрожью буду всматриваться в прошлое и пытаться понять, пошел ли мой мир по предсказанной дорожке или еще нет?.. (Как же хорошо, что я не планирую умирать, а то заголовок показался бы мне зловещим намеком).

Я смотрю на свое отражение и вижу человека, для которого фантастическое будущее стало кошмарной реальностью без конца. Кто я? Пóлно, да и человека ли?.. Скорее старика, лишь условно относящегося к человеческой расе... Душа, столько выстрадавшая на страницах этой книги, состарилась, и я чувствую себя так, будто мне три, нет, пять тысяч лет. Я слишком стар… для новых переживаний.

Я читаю книгу и медленно старюсь, ожидая, когда придет Мессия, чтобы спасти этот странный мир. Я практически смотрю автору в лицо, вижу на нем следы бессонницы отчаявшегося человека, — но все равно надеюсь, что спаситель придет. Между мной и автором только тонкий бумажный лист (тут наверняка найдется какой-нибудь брат Фрэнсис, который снова все неправильно поймет в силу своей наивности, но я достаточно уверен в себе, чтобы не беспокоиться об этом), и я могу с близкого расстояния наблюдать за Миллером и его кошмарами. Может быть, я — это он? Выбор монастыря как места действия — повторяющийся ночной кошмар Миллера. Церковь, которая, несмотря на все свое материалистическое несовершенство, единственная в силах спасти человечество, — дань чувству вины Миллера. Даже разочарование от того, что в научной фантастике так много истории и так мало будущего, — это не более чем желание Миллера предостеречь вас на доступном примере. А вот структура книги — это и растерянность автора, и его мастерство. Миллер, мне кажется, был немного растерян, принимаясь за это произведение. В романе три повести, и начиная первую, Миллер не мог знать, чем закончится последняя. Он выплескивал на бумагу всю свою боль, смятение и кошмары, желания и страхи. Возможно, имел общее представление и смутные цели, но это, все же, скорее была настойчивая потребность выговориться, чем продуманный план. И все-таки мастерство не пропьешь (и не вышибешь из мозгов даже самым крупным калибром). Три повести выстраиваются в стройную историю (ничего удивительного — после авторской обработки то), но каждая совершенна в собственных пределах: самостоятельными героями, самостоятельными темами, размеренным развертыванием событий. Миллер не зря считается мастером короткой формы, а таким писателям большие романы удаются только при условии, что будут составлены из коротких повестей или рассказов. Так и здесь. «Да будет человек!» — о том, как маленькое аббатство сумело сохранить кое-какие знания после всеобщего краха благодаря горстке отважных духом людей. «Да будет свет!» — о том, как аббатство стало островком света/просвещения/возрождения во всеобщем мраке невежества, жажды власти и войны. «Да будет воля твоя!» — о том, как аббатство попыталось спасти человечество и слово божие, убрав их куда подальше от людей, ведь те, даже наученные горьким опытом, все равно собирались в очередной раз уничтожить мир, убивая друг друга из ненависти и из милосердия и больше не считая убийство грехом.

Я бы сказал, что эта предсмертная записка скорее свидетельствует о смерти духа человеческого, чем о самоубийстве конкретного индивидуума. И это — уже наполовину сбывшееся пророчество. Всю книгу я ждал, что придет кто-то, чтобы спасти мир грядущего, но Мессия опаздывал. Вот уже последние страницы, вот уже закрывается люк космического корабля за покидающими планету монахами, а Мессии все нет. Я так и не дождался его, пришлось уйти ни с чем. Но даже в конце я не отчаялся, у меня будет еще много времени, чтобы дождаться его — не здесь, так в других книгах или других мирах. Все-таки, я не Миллер, который нашел время, чтобы написать продолжение Canticle по Лейбовицу, но не нашел времени, чтобы дождаться спасения. Если не он, то даже и не знаю, кто я…

Я считаю, что это хорошее свойство для постапокалиптического романа — заставлять читателя задумываться о печальном прошедшем и опасном грядущем, о своем мире и о себе. Иногда у меня даже возникает стойкое чувство, будто я читаю альтернативную историю, ведь все это уже было: и казни, и темные века, и войны, и угрозы, и взрывы, — просто автор переместил события в будущее и предложил посмотреть на них с точки зрения оскотинившегося после великой катастрофы человечества. Ученые сомневаются, что предыдущая цивилизация была высоко технологичной и вообще сколько-то разумной? Могла ли высокоразвитая цивилизация так опуститься? Ага, и не осталось никаких свидетельств — ни двигающихся машин (растащили на металлолом), ни думающих машин (чипы и схемы растащили на украшения), ни искусства (легко сгорает), ни науки (легко забывается), да и какими идиотами надо быть, чтобы уничтожить самих себя? Ученые в созданном Миллером мире были логичны в своих доводах, но это не отменяло факта, что перед этим в их двадцатом веке Часики Судного Дня все-таки дотикали. И спасибо еще, что я не должен был на страницах Canticle переживать Огненный потоп «лично», всего лишь воспринимая его в разговорах потомков, уже всё интерпретировавших. Такой прием мог бы стать хорошим эмоциональным обезболивающим, но его одного не достаточно. Вот и получается, что я…

Я, наверное, и есть Лейбовиц (хотя и не еврей, но это не точно). Я тот, кто побывал на каждой странице. Я тот, кто страдал за каждого оступившегося и погибшего. Тот, кто видел своими глазами всю историю, каждую смерть, каждое поражение и каждую победу, оборачивающуюся поражением. Я тот, кто был везде и всюду, но так ни разу и не вышел на сцену основного действия (во всяком случае, никто об этом не знал). Я тот, кому было больно, хотя я и не обязан был страдать. И я пишу этот текст, чтобы у человечества всегда в запасе была предсмертная записка, надеясь, что она никогда не пригодится.

Я думаю, повторяющийся конец каждой из частей Canticle специально наводит на мысли о вечном: вечном искушении, вечной смерти, вечных падальщиках… Это не шутка: каждая из трех частей книги заканчивается чертовыми падальщиками! Возможно, автор хотел сказать, что конец предрешен, и мы все умрем, но это не значит, что не надо думать о будущем, возможно, он вовсе не это хотел сказать. Но я заканчиваю этот текст вовсе не запятой, как кто-то мог бы подумать… (Вечно меня никто не понимает!) Это не запятая, а стервятник, который, опустив голову, высматривает свою добычу… Вряд ли меня, скорее кого-то из вас. Не думайте о себе, подумайте о нем, ему ведь тоже нужно чем-то питаться. А мне пора — мой корабль скоро стартует, не хотелось бы, чтобы кто-то занял мое место на борту и вместо меня дождался спасения человечества. Поэтому оставляю вас наедине:
ʼ

Постапокалипсис, в котором три истории объединены сквозным героем, о котором знают по преданиям - святым Лейбовичем, который в дни тотального уничтожения знаний сумел организовать общину монахов, которая собирала и хранила знания. Три истории, разделенные между собой веками: первая, не слишком далеко от ядерного огня, уничтожившего землю, и пламени, уничтожившего книги, и людского гнева, жертвой которого стали носители знаний. Вторая история, через века после этой, когда к знаниям, которые, как считают монахи, стоит хранить тщательно, а пользоваться ими крайне осторожно, начинают интересоваться и светские люди, так знакомо закрывающие глаза на то, на что эти самые знание могут быть употреблены невежественными и алчными властителями. И третья история, в которой все так знакомо и тревожно: все выжидают, чем же закончатся переговоры о прекращении начавшегося безумия (официально), но чьи-то руки уже тянутся к знакомой кнопке, чтобы снова запылал ад.
И отшельник, живущий и скитающийся по миру все эти нескончаемые века, свидетель всего того, что было, ждет, появится ли человек, способный остановиться безумие человека, стремящегося к разрушению и уничтожению. И наблюдающий вновь и вновь, как монахи вновь собирают то, что уцелело, и укрывают его от людских глаз.

Что я могу изменить в направлении полёта,
В кривизне траекторий, в безумных зрачках пилота,
В странном стечении судеб, в чётном количестве лилий,
Что я могу добавить к облаку серой пыли,
Если вдруг взрывная волна оборвет наши сны <...>
Е. Войнаровская

Адский огонь - что мы знаем об адском огне? И нужно ли о нем что-то знать? Сегодня невозможно всерьез думать о геенне огненной как о поджидающей грешное человечество каре господней, невозможно принимать религию как религию - в том виде собрания мифов, какое она являет. Образ церковного ада (ну да, церковного) приелся за два тысячелетия так, что уже никого не пугает. Однако Миллер воскрешает мертвую метафору, описывая новое адское пламя. "Воплощение Люцифера отвратительным грибом выросло над грядой облаков и медленно вздымалось еще выше, подобно титану, становящемуся на ноги после веков плена в недрах Земли". Жанр антиутопии позволяет перекинуть мостик между церковными догмами и научными достижениями, и мостик этот отнюдь не хлипкий. После радиационного апокалипсиса монахи укрывали от разъяренной полумутировавшей толпы остатки книг и знаний, и теперь, спустя 600 лет, боятся предъявить их внезапно родившемуся гению из страха, что вмешаются царьки-политиканы и их уничтожат, а тот гений - дон Таддео - враждебен к монахам, так как по сути те веками укрывали и укрывают знания от их использования, и сами не могут их использовать. При этом книги прикованы цепями в подвале, поскольку соседнее с монахами село стало благодаря такому соседству шибко грамотным и тащит к себе все тексты, которые только сможет найти. Говорят и пишут на латыни, английский для них неизмеримо сложен из-за многозначности и отсутствия падежей. Еще один перевертыш Миллера, воскресившего мертвый язык. Спустя еще 1200 лет повторяется тот же ужас - несмотря на знание о том, как плохо было тогда, несмотря на мутации, до сих пор проявляющиеся в геноме.

Тело, осязаемое физически, состоящее из клеток плоти и крови, с которым имеют дело доктора, противостоит душе, полагаемой монахами. Во всех трех аббатствах разных времен есть персонажи "с отклонениями", не вовсе мутанты, но и не прежние "чистые" от радиации люди. В первой части это резчик, вырезавший фигуру Лейбовича, в третьей - двуглавая Грейлес-Рэйчел. К резчику, совершенно отвратительному внешне, все очень хорошо относятся, потому что он, угрюмый от природы, стал для окружающих весельчаком, и общение с ним просто приятно. Грейлес же, несмотря на ее природную доброту, игнорируют все монахи, поскольку просит она их, как им кажется, об абсурде - крестить Рэйчел, свою вторую маленькую голову. Во время второй ядерной войны Рэйчел просыпается, или, вернее, рождается, если оперировать понятием души, а не тела. Не могу не привести здесь ответную реплику аббата доктору третьей эпохи: "— Вы не обладаете душой, доктор. Вы сами есть душа. Вы обладаете телом лишь временно". Как бы там ни было, а спор этот упирается в принципиальные разногласия между монахами и учеными. Казалось бы, оба лагеря противостоят тем "идиотам, уничтожившим себя" две тысячи лет назад, однако они спорят и друг с другом из-за нелогичности монахов: если понимаешь, что знание - зло для человеческого рода (а Миллер проводит блестящую параллель науки с запретным плодом), если уже был прецедент, стало быть, знание это не для кого хранить, нужно просто его уничтожить и перестать трястись за то, что оно снова приведет к уничтожению жизни посредством расщепления ядер. Вместо этого монахи умудрились возвести свои "консервы" в ранг святых мощей и реликвий. Эта несуразность оправдывается почитанием душ ученых, истребляемых после первой катастрофы, тем, что орден всегда руководствуется добротой и человеколюбием, а не прагматизмом, велящим доктору третьей эпохи советовать неизлечимо облученным эвтаназию. Дьявольской насмешкой над бдящими благочестивыми святошами стали отказы крестить Рэйчел, основанные на том же прагматизме, на опирающихся на известные знания о предмете и сути человека суждениях. Еще страшнее та последняя надежда - что монахи во второй раз решили хранить человеческую науку и пытаются доставить это зло на Альфу Центавра.

Лейбович - герой, которого в книге и нет, от которого осталась лишь память, спутанные воспоминания, ставшие мифами. Однако этого героя монахи произвели в святые, и вот уже две тысячи лет как чтут. Поневоле задумаешься над парадоксом, почему именно этот, а не тот, другой, выдающийся ученый - все же были затравлены, все скрывались в монастырях. Но главное, что удалось Миллеру - это то, что в реальности описанных им событий не сомневаешься. История часто неожиданна и несправедлива, возвеличивает одних, стирая напрочь память о тех других, о ком, может быть, и следовало помнить, и как раз несуразная история с Лейбовичем (в фамилии которого я так и не определился, как следует ставить ударение: с Ч на конце логичнее ЛейбОвич, как ПрокопОвич и иже с ним, а вот с Ц мой речевой аппарат упорно ставит ударение на последний слог, употребляя его исключительно для названия книги) подчеркивает эту реальность. К слову о реальном, давно я не читал настолько реалистичную книжку (даром, что это фантастика). Если бы автору пришлось снимать фильм по своей книге, я уверен, никакой тревожной музыки перед смертями и катастрофами бы не было и в помине. Он вообще не церемонится, когда умирают его персонажи, совсем. Сказал - и начал уже о другом, никаких растягиваний, слез, соплей - упаси боже. Поначалу удивительно и непривычно - вся первая часть по сути была о Франциске, но когда его убивают, бессмысленно и беспощадно, Миллер уже описывает старика. Старик, кстати, так и остался для меня загадкой: очевидно, что это Агасфер, ожидающий второго пришествия, однако почему всегда его зовут вариациями имени Лазарь?.. Описания монастырских заветов, обетов, обедов (более чем скудных, в пустыне-то) заставляют вспомнить монастырь Эко, и его монахов, которые также занимались списками списков и хранили библиотеку от дурного чужого глаза как зеницу ока, так же, как и монахи Миллера, стерегущие науку (да и вообще всякого рода информацию, вспомним обнаружение Франциском убежища в земле) от распространения, так же, как собака на сене.

Автору вообще не откажешь в чувстве юмора. Первые фразы из Библии разыгрываются как пьеса монахами, приводящими в подвале в действие динамо-машину. Про да будет свет, и увидел Бог, что свет - это хорошо, - вот это вот все. С одной стороны, абсурд, сюр, потому что звучит это все с большим сарказмом, которого в реале просто не может возникнуть, с другой - они с такими сомнениями выполняют указания по запуску, что серьезность их и их веры в свои слова - буквально давящая. Понятно, что это и есть интерлюдия, краткий, в рамках дозволенного, полет авторской фантазии. Однако и снова это метафора, на которые так щедр Миллер - ведь в этом глухом средневековом подвале на самом деле сотворяется новый мир. Разговор Зерчи, аббата третьей эпохи, с черепом не может не напомнить другого любителя поговорить с костями, но за мнимой пародийностью, если вдуматься, кроется тот же смысл. Быть или не быть, только распространяется этот спор на смысл человеческого существования в целом. Еще два эпизода в первых двух частях граничат с низким средневековым юмором - то, как высмеивает Франциска его монастырский собрат, докапываясь до смысла транзисторной управляющей системы для узла 6-В, прекрасно зная, что смысла оба они постичь не могут, и несколько сцен с Поэтом-Эй ты!, зачастую отвратительным персонажем, не считающимся ни с чьими в монастыре правилами и желаниями, но в то же время по меткости своих колкостей отнюдь не уступающим лучшим королевским шутам нашего средневековья. Наконец, прочитав эту книгу, я обогатился на еще одно прекраснодушное ругательство: "старый богохульный кактус!".

Начитавшись других рецензий, утверждающих, что история циклична и все повторяется вновь и вновь, позволю себе несколько не согласиться: между первой и второй катастрофой прошло две тысячи лет, столько же, сколько потребовалось "нулевой", нашей с вами цивилизации, чтобы от античности прийти к распаду ядра. Но у первой выжившей цивилизации случился средневековый вброс данных, так что пары сотен лет им вполне хватило бы на следование прогрессу "нулевых" и развертывание масштабого производства. А значит, как минимум тысячу лет они продержались, не прибегая к ЯО. С другой стороны, невозможно за тысячу лет не найти какую-то высшую причину для жизни (или мне лишь так кажется?..), при должном уровне прогресса не получится зависнуть в развитии на тысячу лет, и здесь, конечно, просчет автора: вторая катастрофа должна была грянуть гораздо быстрее. То, что она должна грянуть, он показывает более чем четко: конфликт возникает главным образом из-за несоответствия слишком большого прорыва в науке варварству стоящих у власти питекантропов (метафора моя, не гоните на Миллера, у него были только канюки, люди и мутанты). Монахи просят объяснить дона Таддео, о чем идет речь в хранящихся у них книгах, простым языком, на что тот смеется: простой язык как раз тот, на котором написаны все эти формулы, упрощение позволяет экономит сотни страниц. Всегда будет разрыв между знающим и массой невежд, между узким специалистом в одной области и узким специалистом в другой, и другая не обязательно должна принадлежать науке. Кроме того, неизбежен по определению разрыв между интересами политики и науки: в разные времена он может быть больше или меньше, но не может не быть. А значит, выводы неутешительные. Из всего, что я вижу и слышу, при всем моем нежелании видеть и слышать, следует, что нам можно не страшиться экологической катастрофы - ибо есть ЯО и политика. Я только мечтаю пожить хоть еще немного, полагая, что на большее рассчитывать не приходится. И уже в детстве отчаянно не понимал, почему никто не написал ничего подобного (оказалось, написал), ощущая угрозу так же, как сейчас, во время чтения "Лейбовица".

Тысяча девятьсот пятьдесят девятый! (Спешл фо Мегерз, старые они богохульные кактусы, расписываю по буквам, все, кто не Мегерз, не серчайте). Я был уверен, что это написано сейчас, ну, лет десять назад, несмотря на множество обложек этой книжки очевидно прошлого века самых разных стран, как и несмотря на то, что сам же рассказывал побокальникам про Хьюго 61-ого года! Но когда читаешь книгу, невозможно думать, что автор не был в курсе всех событий начала 21-ого века. И если есть люди, утверждающие, что после отхода от Второй Мировой книга потеряла свою актуальность - что ж, стало быть, не совсем уж я в скорлупке сижу. Эту историю, про автора, написавшего книгу из чувства вины за разбомбленный им древнеитальянский храм, я встречал раньше не один раз, однако звучала она в духе голливудских завязок про распиаренных авторов, и мне просто не приходило в голову, что книга могла получиться. А она получилась - здесь не так важен сюжет, как рсссуждения, споры, многовековые напряженнейшие дискуссии. Примечательно, что в "Лейбовице" Миллера не сохранилось, какой народ напал первым. Переживший войну Миллер предельно осторожен и политкорректен, полная противоположность сатириков, маскирующих вполне конкретных деятелей другими именами. Да и для чего ему скрывать кого-то конкретного, если инвектива его направлена против всего воинственного человечества.