Другие берега

Пожалуй, такую автобиографию мог написать только Набоков. Это не сухой рассказ с достоверными фактами, точными датами и до мельчайших подробностей восстановленным историческим фоном. Это наброски, зарисовки, что-то столь тонкое и легкое, что сложно удержать в памяти. После прочтения не остается фактов, остаются ощущения, запахи, вкусы. Это жизнь, которую человек не стремиться рассказать читателю, это жизнь, воспоминания о которой он хочет сохранить только для себя. Найденный на пляже красивый осколок, лента в волосах маленькой подружки-француженки, лукошко грибов, собранное матерью, звук туго накачанных велосипедных шин, утаптывающих лесную дорожку в именье под Петербургом.

Рассыпанные как маячки по тексту памятные моменты могли бы быть неинтересны читателю - человеку, непосвященному в те события и не знающему тех людей. Возможно, если бы не одно «но». Как же это написано! Это как изысканный праздничный обед с бесчисленной переменой блюд. Нельзя объедаться, надо пробовать, вкушать, смаковать, возвращаться к полюбившимся строчкам и вертеть их на языке, давая проникнуть внутрь тебя. Выписывать цитаты бесполезно, пытаться передать ощущения от чтения невозможно. Это одна из тех редких книг, которую я не буду задвигать в дальний угол шкафа, ее можно в любой момент, когда захочется снова пережить это удовольствие от изысканно написанных строчек, просто достать, открыть любую страницу, надкусить-прочесть несколько подглав и снова отложить, дабы не объесться.

Дальше...

Если бы вам пришлось писать автобиографию, на скольких страницах уместилась бы ваша жизнь?

Я задавалась этим вопросом, прочитав "Автобиографию" Агаты Кристи, и задаюсь этим вопросом повторно, перечитав "Другие берега" Набокова.
280 страниц - таких наполненных, таких многоцветных, таких глубоких. 280 страниц, в которых хотелось погружаться с головой и тонуть, тонуть, дать каждой клеточке пропитаться каждой буквой. 280 страниц, на каждой из которых хотелось закрыть глаза и видеть жизнь автора его же глазами: прогуляться по родовому имению Выра под Петербургом, где в старом парке росли грибы, которые так любила в одиночестве собирать мама; услышать крики крестьян, что подбрасывали в воздух своего барина в знак благодарности; проследить за полетом первой пойманной бабочки, которая отказалась умирать в запертом шкафу; поиграть с таксой - правнуком чеховских Хины и Брома, между прочим; следить, как качается на волнах греческое судно с ироничным названием "Надежда", на котором семья Набоковых покидала захваченный большевиками Крым; переживать из-за несостоявшейся дуэли отца, жизнь которого годы спустя забрала пуля, выпущенная в спину; познакомиться с немецким студентом, коллекционировавшем снимки казней, что так любовно делались им самим по всей Европе, и который так жаждал сфотографировать самоубийство друга, но тот (подлец!) захотел еще пожить.
Жизнь Набокова - это причудливая галерея образов и лиц, коими автор в итоге напитал свои книги.
В прошлый раз я сделала ошибку - прочитала автобиографию прежде всего, решила, что, познакомившись с автором, смогу разглядеть в его творчество нечто, скрытое от глаз непосвященного. Я ошиблась. Корни проще проследить, если видел расцвет творчества писателя целиком.
В этот же раз я имела удовольствие находить параллели между сюжетами и персонажами выдуманного автором мира и событиями и людьми из мира реального. Я узнала, например, что Аннабеллу (первую любовь Гумберта Гумберта) в реальности звали Колетт, она была хрупкой девочкой с темными кудряшками и на руках ее были синяки от щипков жестокой матери. А прообразом Машеньки (саму книгу, к слову, автор называет "неудачной") была некая Тамара, тоска по которой в воспоминаниях Набокова прочно сплелась с тоской по утраченной родине.
На протяжение всей книги я испытывала некое чувство сродни дежа вю - узнавала целые сцены из "Отчаяния", "Защиты Лужина", "Лолиты", "Машеньки" и это, по непонятным причинам, было чертовски приятно :)

В целом же описать книгу можно одним лишь словом - образы. Образы, образы, образы...
В "Куколках" Джона Уиндема группа детей могла телепатически обмениваться картинками-образами, которые полностью вытесняли необходимость слов. Читая "Другие берега" я поняла какого это - общаться при помощи таких вот образов-картинок, ведь именно их неустанно посылает Набоков со страниц автобиографии, с бесконечной любовью и гордостью похваляясь своим прошлым.

Я обязательно перечитаю эту книгу еще раз сразу после того, как прочту все работы Набокова, чтобы снова испытать это прекрасное чувство дежа вю - целые строки, украденные из собственного прошлого, призванные вдохнуть жизнь в обитателей книг.

Попробую написать рецензию, в довольно необычном формате.
На полотнах раннего Кватроченто, художники порой изображали удивительных ласточек.
Они были вне «фокуса» основного сюжета об ангелах и святых, но казалось, что они робко касаются освещённой зарёй листвы, на верхушках деревьев, не менее таинственно, чем все перелётные ангелы, касались человеческих чувств и снов.
Вот так же нежно и я постараюсь коснуться воспоминаний Набокова.

Ван Гог писал своему брату, что наши болезни, похожи грустные и таинственные поезда, доставляющие наши души — к звёздам (воспоминания, тоже своего рода, болезнь, раскрывающие как цветы — раны времени).
Просто кто-то выходит раньше..
У вас был соблазн нажать стоп-кран в поезде, словно.. приложив дуло револьвера к груди, выйдя в вечернее поле?
Вдали, ласково синеет лесок, первые звёзды накрапывают на листву одинокой липы в поле.
Лучше, конечно, с любимой выйти в это поле и пройтись до леса, держась за руки..

Набоков посвятил эти мемуары — жене.
Её милый, незримый силуэт, стал подобием Горация, которого Данте встретил в аду: гид по аду, выводящий душу из ада.
Набоков не спускался в ад, но спустился в сумерки воспоминаний.
В воспоминаниях всегда сумерки, вы замечали?
И даже если там светло, то словно на «фотографическом негативе» картины Рене Магритта — Империя света, сумерки всегда рядом, как на грустной планете с разряженной атмосферой, словно у нашей памяти нет защитной кожи — атмосферы, и словно в раю — космос виден даже днём.

Наверно, некоторые будут разочарованы этими мемуарами, думая встретить в них что-то привычно буколическое, о детстве, муках творчества, любви..
Набоков — не Горький и не Паустовский.
В их мемуарах, быть может есть страницы, которые лучше, нежнее описывают те или иные стороны жизни.
Но прелесть мемуаров Набокова не в этом. Есть в них что-то от акустики и гравитации луны, с её прохладным светом и резкими тенями, похожими на вспугнутых ласточек, есть в них некие лунные миражи, с январскими сугробами света.
Но мы ведь и приходим в искусство за миражами, правда?
Набоков очаровывает прежде всего — музыкой воспоминаний.
Он был первый, кто дал памяти — мелодию, в той же мере, как Рэмбрандт дал теням — качество музыки, а Моне, — дал мелодию — воздуху.
Да, наверно можно было бы лучше составить «мелодию», но Набоков был первопроходец.
Теперь мы все знаем: душа памяти — музыка.

Как на месте Набокова, в своих мемуарах, описали бы встречу с возлюбленной, Бунин, или Паустовский?
Ах! это было бы сердце мемуаров! Жаркое, яркое..
А что делает Набоков?
Нет, всё же есть в нём что-то от наивной, божественной простоты раннего Кватроченто.
Уже в конце мемуаров, говоря о чём-то забавном и милом, он как бы случайно, оборачивается голосом на возлюбленную, и мы с улыбкой понимаем, что она всё это время была рядом, пусть и молчала.
И голос памяти обращается к ней: мы с тобой поехали ловить бабочек..
Боже! В этом огляде сердца, памяти сердца — вся нежность и рай Орфеева огляда, словно душа обернулась на тёплую вечность.
Читатели с чутким сердцем догадаются, пусть и не сразу, как тонко и райски, образ мнемозины, сливается с образом возлюбленной..

Можно с упоением описывать детстве на десятках страниц, а можно.. как Набоков, дать увидеть космос на ладошке детства, как когда-то Блейк показал весь мир, отразившийся в росинке, в чашечке цветка.
Скажем прямо: для Набокова, детство, это не самоцель, как у других писателей. И юность не самоцель и любовь, муки творчества, дружбы.
Всё это — печальные странники, «нажавшие» стоп-кран в поезде жизни.
Нет, у Набокова вы найдёте гениальные описания детства и всего остального, но он словно уходит в сторону, как.. в лес, по непроторенной тропинке.
Что же волнует Набокова? Красота.

Да, та самая красота, которая у Достоевского должна спасти мир, но у Набокова.. это ещё девственная красота мира, как ребёнок Христос, ещё не знающая о степени безумия этого мира и своей участи в нём: по сути, она никому не нужна. Разве что для развлечения.
Так Христос, будучи ребёнком, быть может с кроткой улыбкой играл в траве с котёнком, которого.. воскресил.
Скажем ещё более прямо: Набокова, как и иконописца, не волнует посюсторонний человеческий лик, смертельно-важные декорации жизни, его не волнует биография атомов и те фатальные узоры в каждом детстве, юности, зрелости, которые похожи на те змеистые следы, которые оставляют после себя волны на берегу, одинаковые и в Акапулько, и в Крыму, и на Волге.
Игры, трагедии, влюблённых мальчиков и девочек в 14 веке, в 19 и в 21, не так уж и отличаются на уровне чувств.

Набокову важно разглядеть в сумерках воспоминаний — потусторонний лик своей души, тот образ и подобие божие, который был.. ещё до её рождения в мир. И будет после смерти тела.
Как выражается этот подлинный лик, если нас ещё нет?
В некой квантовой, волновой периодичности вспышек красоты.
Помните, как в детстве вы едете на велосипеде по парку, а чеширское солнце, словно едет с тобой, улыбчиво сквозясь в быстрой листве, и ты.. в своём стремлении к чудесной смуглой девочке, с удивительными глазами, цвета крыла ласточки, словно бы впервые ощущаешь, что и солнце и земля и твоё сердце, несётесь в космическом пространстве.
У Набокова есть в мемуарах изумительная по красоте глава, о нём, совсем ещё мальчишке, на велосипеде, и о кроткой крестьянке.
И не случайно Набоков эту главу сделал отдельным рассказом (её можно найти во многих сборниках), назвав её по тургеневски — Первая любовь.
Хотите нежно улыбнуться, представив нечто райское, невозможное? Тургенева на велосипеде.. в 20 веке, и новый, ласточковый виток трагедии любви?

К слову, у «Других берегов», есть чудесный двойник, в смысле поиска в воспоминаниях, водяного узора судьбы и мелодии вечности.
Это книга Юрия Олеши — Ни дня без строчки.
В ней он чудесно описал один момент, в тональности Набокова.
Папа и мама Олеши, впервые встретились в парке, возле зацветшей сирени, и он, спустя года, в старости уже, спрашивал себя: может моя душа уже робко мерцала в аромате сирени?
Сирень — как ангел встречи. Сиреневый ангел..
Женщины смутно понимают это неземное очарование вещей: может.. когда женщина, нежно, как умеет лишь она одна, гладит подаренные ей цветы, прижимая их к груди и к лицу.. она общается со своим нерождённым ребёнком?
Или.. с самой собой, или с возлюбленным, но 300 лет назад или через 500 лет?
Приглядитесь.. женщина гладит, колыбелит цветы, так же чутко, блаженно, как и свой лунно округлившийся живот во время беременности. Так женщина гладит порой и воспоминания..
Но откуда это всё.. у Набокова? Может он в прошлой жизни был женщиной?

Но можно ли проследить эти вспышки души до рождения?
Или.. ещё интересней: если бы ты не родился, то твоя душа какой мелодией грусти мерцала бы в мире? По каким тропкам бы шла? По тем же самым, как лунатик?
Набоков ставит перед собой почти непосильную задачу: так астроном рассматривает в ночи далёкую звезду в телескоп.
Её быть может нет уже миллионы лет. Там быть может существовала таинственная жизнь..
Но мы видим лишь прошлое этой звезды.

Может, на одной из таких звёзд и живёт душа Набокова?
Он смотрел на земную красоту, как житель.. не совсем земли.
И когда в мемуарах он вспоминает, как однажды с Цветаевой, в сильный ветер, совершил лирическую вечернюю прогулку по холмам, почему так и хочется взять этот образ двух лунатиков от мира искусства, и как цветы, пересадить на далёкую планету, где бы они смотрелись более естественно, чем на земле?
Набоков и Цветаева гуляют по луне..
Почему нас даже не удивляет этот образ, словно это совершенно нормальный для них образ?

Эта тональность, безумно важна при чтении Других берегов. Это мемуары не столько о Набокове, сколько о нас, о мелодии нашей души в вечности, когда мы звучали созвучно с Цветаевой, Набоковым, Лунной сонатой Бетховена..
Разве наша бессмертная душа в соприкосновении с красотой — не Маленький принц, на опасной планете, на которой любовь, дружба и истина, подвергаются равной угрозе «баобабов»?
Вот бы вызвать на спиритическом сеансе дух Набокова и спросить:

- В.В., как вам кажется, те ласкательные имена, которыми мы называем любимых: ласточка, травка, медвежонок, солнышко..
Может это те самые проблески солнца нашей души, в листве времени?
Наша душа до рождения была ласточкой, сиренью после дождя.
Как вы думаете.. если, если.. от одного такого посверка, провести светлую линию к другому посверку, ещё более тайному, похожему на то или иное нарочитое повторение образа в наших стихах, снах, мечтах, то выйдет некое созвездие, силуэт нашей души.. в профиль?

И голос Набокова, тенью от веточки липы в моей руке, двинулся бы на столе, и я бы с удивлением прочёл: И-ди-от.

- Кто идиот, В.В.?

- Ну не я же! Я не Набоков! Я дух Достоевского!
Боже.. это ж надо было так ошибиться «дверью».
Завязывайте пить, молодой человек. Как вы вообще додумались с веточкой липы, голым, с бутылкой вина, сидеть и заниматься спиритизмом?
Разве вы не знали.. что именно эта абсурдная комбинация как раз и открывает портал между небом и землёй?
Её специально изобрели, чтобы никто и не пытался пробовать. Никому в голову бы и не пришло..

- Мне пришло. Простите, Фёдор Михайлович. Вечно я всё путаю.
Можно вас спросить? Вы.. помирились с Набоковым?

- Мы и не ссорились. Не знаю.. сказать ли тебе. Пропустит ли цензура?

- А в раю есть цензура?

- Я о человеческом разуме.
Мне неизвестно, в каком виде мои мысли дойдут до тебя.

- Ласточкой долетят, травкой прошелестят на заре..

- Ты снова о своём смуглом ангеле?

- А вы её знаете, Ф.М.?

- Её тут многие знают. С Боттичелли на днях говорили о ней. А за нами шёл Бельмондо и подслушивал, забавно так закрываясь крылом, словно плащом.
Так вот, здесь, в раю, на заре, есть дивный час, когда всходят 4 луны, и души как бы цветут тысячелетней нежностью воспоминаний.
Я, например, в такие моменты становлюсь огромным кедром на вершине скалы возле бездны, а Набоков, — мотыльковой, перепархивающей синевой в ветвях на ветру, кружит вокруг меня.
Он всегда рядом со мной. Мы с ним славно беседуем. Он.. часть меня.

- Как Иван Карамазов и Чёрт?

- Александр.. мы сейчас с тобой договоримся до того, что меня выгонят из рая, а тебя не пустят в рай.
Кстати.. из тебя бы вышел чудесный клён. Или вечерняя липа.

- Ф.М, у вас же с Набоковым долгие отношения?
Набоков писал, что его прадед был комендантом в Петропавловской крепости, где вы сидели..

- Наши отношения с Набоковым, длятся уже века.
Сказать ли тебе? Не знаю..
Лет 400 назад, недалеко от благословенной Флоренции, я был рыцарем, влюблённым в прекрасную пастушку Лауру..

- Простите, Ф.М., вы хотите сказать, что Набоков 400 лет назад был.. пастушкой?

- Мы любили друг друга. Жить не могли друг без друга, хоть и часто ссорились.
Но потом в её деревеньку приехала театральная труппа. Она влюбилась в Алехандро Непосьедоса, актёра-трубадура и разрывалась между ним и мной.
Боже, как сейчас помню тот тихий вечер в лесу. Тишина накрапывала на листву одинокой липы.
Я покончил с собой..

- Из-за Набокова?

- В общем и целом, да.

- Можно я об этом расскажу другим?

- Тебе всё равно не поверят.
………………

Набоков, в самом начале мемуаров, словно бы описывает палимпсест воспоминаний, как бывало монахи в древности, стирали стирали на манускриптах письмена Платона, и писали поверх них о Христе, но тени слов словно бы соприкасались. Времена, соприкасались, как в квантовой физике, когда на листке пространства, находятся две точки.
По всем законам, ближайший путь от одной точки к другой — прямая.
Так думают и вспоминают Бунин, Паустовский, Горький и т.д.
У Набокова — иначе: можно просто сложить этот листок и точки соприкоснуться.
Но это в квантовой физике, а Набоков в своих мемуарах, словно из бумаги времени складывает различные фигурки: ласточку, велосипед, зонтик, фонарь, похожий на грустный цветок.
И чудесным образом, одна точка (к примеру, сердце ребёнка, или первый поцелуй), может оказаться в сладостной близости от другой точки — звезды, в Поясе Ориона, или тенью мотылька, на которого охотился влюблённый отец Набокова, когда ещё Набокова не было на свете.
Для усиления этой квантовой ноты, Набоков использует шифр шахмат. Тему шахмат.

Помните тот дивный миг, когда вы влюбились?
Тут какая то тайна, незримый парад планет сошёлся, т.е. — событий.
Вроде бы мы видели этого человека раньше, общались.. и вдруг, некий божественный пустяк — пролитый на вас чай, простая замечтавшаяся улыбка (человек читал что-то и нежно выпал из мира), и всё, вы влюбились
Это похоже на второе рождение, потому что вы отныне живёте не для себя и собой, а для любимого человека, им — живёте.

Так и Набоков описывает своё появление на свет в возрасте 3 лет, словно он только что прибыл на землю с далёкой звезды.
Это случилось в д.р. папы, за городом.
По этому случаю, папа надел свои военные «доспехи», сияющие солнцем.
Мама шла рядом, держа сыночка за руку, в платье, цвета луны.
Набоков пишет, что его осознание себя, фактически, было обусловлено шуткой папы, так нарядившегося.
Эта чеширская улыбка истины, красоты, станет отличительным признаком творчества Набокова.
Будьте осторожны с Набоковым: он может играть с истиной, читателем, памятью.
Но верьте улыбчивому шелесту теней и света в его произведениях.
В одном интервью, Набоков и его жена чуть не поссорились.
Вспоминали, где они впервые увидели друг друга. И.. оба вспомнили разное.

Это была ложь, в смысле факта, быть может даже ложь обоих, как ложен «по факту», может быть и Христос и любовь в этом лживом мире, но не по чувству: есть высшая правда, правда сердца, с ей высшей, смещённой во времени реальностью: увидеть человека, явление, можно и глазами, но это не всегда важно, как и в любви: мы думаем что любимый человек нам причиняет боль, а на самом деле — само пространство и время и память возле нас, болит, без него.
Набоков в других берегах приглашает нас, словно Алису в Зазеркалье, впервые увидеть красоту вещей — сердцем. Точнее — вспомнить.

Набоков описывает до боли родную для каждого из нас платоновскую пещерку детства (моя тональность почтения. Фрейд бы вспомнил о женском лоне, и.. по праву получил бы от Набокова, по голове).
Помните, как мы с упоением строили на полу или на диване, из стульев, подушек диванных и покрывала, свой домик?
Как же сладостно сердцу было пролезать в его доверчивых сумерках.. словно бы следуя за кроликом нашей будущности (В.В., я правильно угадал вашу тональность? Ну перестаньте, не бейте Фрейда зонтиком по голове, не слушайте его..).
Так вот, над этой пещеркой Платона, над диваном, висела картина на военную тему, и картина сумеречного леса с тропинкой в траве (на этой ноте, Набоков позже построит свой чудесный роман «Подвиг»).

Прекрасная цитата, правда? Но она.. не имеет никакого отношения к Набокову. Она моя.
Просто я.. попытался вспомнить чужое воспоминание, как если бы это я вспоминал.
Я так же иногда вспоминаю смуглого ангела.. когда мы ещё даже не встретились.
Помните как в Войне и мире Толстого? Наташа сидела ночью на подоконнике, прижав колени к груди, и, закрыв глаза, говорила Сонечке: мила.. мне иногда кажется, что если вспоминать, вспоминать что-то с упоением, дальше и дальше, то можно довспоминаться до того.. когда тебя ещё не было.
Всё. Дальше этого можно уже не вспоминать. Это — сингулярность памяти. Она есть у каждого.
В этой сияющей точке, смешиваются течения вечностей, времён, воспоминаний твоих и о тебе.

В этом воспоминании Набокова о «пещерке» из детства, уже тайно присутствуют все его романы, особенно Приглашение на казнь, здесь уже присутствует его томление по высшей реальности, где любовь не была бы горбатой, и ходила бы в полный рост..
И эта картина военная, на стене, с ранеными людьми, в пёстрых одеждах, словно пронзённые бабочки — иглами солнца, и раненый барабанщик. Фактически, образ раненой красоты в этом безумном мире, идущей в первых рядах войска.. как Христос в поэме Блока.
Присмотритесь, разве в жесте барабанщика не видно, окарикатуренных, трагических движений души, с её уменьшенными, как во сне, крыльями, и попыткой улететь из этого бреда жизни?
(В.В.! не надо бить Фрейда ногами! А вы, Фрейд, помолчите о барабанщике, и вас не будут бить..
Фёдор Михайлович! Вы то куда! Успокойтесь! Не надо ногами!!!)

Начало мемуаров начинается с почти библейской по силе строки: «Колыбель качается над бездной.
Жизнь - лишь просвет, между двумя идеально чёрными вечностями.»
Чудесно, правда? Так ведь можно сказать и о Земле: колыбель качается над бездной..
Любопытно, что в чудесном стихе — Влюблённость, Набоков схоже определяет и это удивительное чувство.
Или мне так показалось?
Набоков говорил, что знавал одного юношу, который испытывал почти панический ужас от созерцания того полыхающего космоса — прошлого, когда его ещё не было на свете.
Разумеется, этот юноша — сам Набоков, пишущий о себе в 3-м лице, как бывает во сне, когда мы смотрим на себя со стороны, чуточку сверху и сбоку: где заканчивается незримое крыло: память крыла..

Набоков расширяет вселенную Паскаля, как расширяется зрачок кошки в ночи.
Паскаль трепетал «мыслящим тростником» перед необъятной вселенной..
Набоков, в нравственном измерении времени, сделал тоже, что Эйнштейн, для физики.
В одном из рассказов Набокова, гг изумляется: почему землетрясение, случившееся в Португалии 400 лет назад, для нас не является ужасом, в плане гибели тысяч людей, а трагедия с людьми за 400 км от нас, которых мы даже не видим, повергает нас в трепет сострадания?
Или всё от недостатка воображения? В нём — подлинные крылья сострадания и души. И времени, быть может..

И вот тут начинается основная тайна и прелесть мемуаров Набокова: вспомнить себя — в вечности. Вспомнить, как мы были и ласточкой и строчкой Петрарки и перепуганным мальчиком в Португалии 400 лет назад, и нежной частью голубоглазой улыбки юбки на ветру, юбки, очаровательной смуглой девушки, с удивительными глазами, цвета крыла ласточки: мимо неё Набоков проезжал в юности на велосипеде..
(Фрейд! Слезьте с Набокова! Прекратите уже!! Алехандро.. вы то здесь откуда? Да ещё и с палкой. Успокойтесь!).

На днях смотрел какой-то японский фильм. Там парень по вечерам ездил на поезде с понравившейся ему девушкой.
Мило болтали.. девушка выходила, а он ехал дальше. А потом выходил и и шёл 4 остановки назад по рельсам: ему нужно было выходить много раньше, но он не мог расстаться с милой девушкой.
Вот так и Набоков словно бы идёт по рельсам вечерним, в свои воспоминания, к своему дому.. который где-то за гранью рождения: он просто разговорился с красотой и не мог выйти раньше.
А ещё я вспомнил.. как всё чаще и чаще просыпаюсь в последнее время от своего же стона.
Просто мне снится.. моё прошлое, до встречи с моим смуглым ангелом, и оно мне представляется беспредельным, как космическое тёмное безмолвие, и я там ищу примет любимой моей.. и не нахожу, и постепенно исчезаю, как-то чеширски, и моё обнажённое сердце, робко и ало бьётся в тёмном воздухе в парке с друзьями, или в ночной постели, рядом со спящей женой, которой уже нет со мной, бьётся обнажённое сердце и в садике, пугая вскрикнувшую воспитательницу, у которой руки почему-то в крови: она меня долго искала, подняли на уши весь садик.. и нашли меня в тёмном шкафу.

Грустно, что многие не умеют читать Набокова.
И что ещё грустнее, это беда не читателей, а современной культуры чтения.
Если человек идёт в музей смотреть картины Пикассо, Руссо, или в оперу, театр, он понимает, что правильно и чутко будет ознакомиться в програмке, что за опера, кто актёры и т.д.
Но в плане чтения, мы почему-то высокомерно и легкомысленно не делаем этого, читая Платонова, Набоков, так, как мы читали бы Золя, Тургенева, Остин, и сталкиваемся с непониманием, искажением текста.
Каждое сердце в мире, цветок или произведение, заслуживает отдельного восприятия.
Приведу пример с Другими берегами.

Многие читатели искренне недоумевают, зачем в мемуарах Набокова читать побочные ив роде бы лишние страницы р каких-то дядях его? О них написано больше, чем о возлюбленной, о творчестве.
Поясню. Дядя Константин и Василий, по материнской и отцовской линии, были гомосексуалистами, как, впрочем, и брат Набокова — Сергей, погибший в концлагере.
Набоков интересовался темой гомосексуальности. Она для него была не менее таинственна, нежели тема двойничества у Достоевского.
И Набоков впервые в своём творчестве дал зацвести этой теме, как бы дав понять, что ни симметричны, как крылья бабочки; две судьбы, равно чуждые «норме», в той же мере, как и Набоков чужд литературной норме, и что по своему забавно, как его дяди чуждались женщин, так и Набоков в плане искусства, чуждался женщин.

Дяди были игроками. Один был фокусником (а что есть гомосексуализм, как не грустный фокус природы, нежное отклонение от нормы?
Пускай, некоторые негодуют, повторяя слепо с чужих слов, что правильно писать — гомосексуальность, а не гомосексуализм. В первом - и производное - гомосексуал— есть нечто искусственно-эстетское, снобизм гендерный. А в гомосексуализме — нежный и грустный фокус природы, её чудо мимикрии, и это слово так же естественно и прелестно-ненормально, как и пантеизм, поэзия..), другой дядя был— эстетом и почти не говорил по-русски.
Я к тому, что Набоков, с чуткостью энтомолога, проследил на их примере, родословную своей музы: гомосексуализм, словно ласточка на излёте, в своей будущности, может лишь нежно коснуться отражённого неба реки, перейдя в синестезию не пола, но — осязаний.
А может в этом и состоит тайна гомосексуализм и его пути? Гомосексуализм — ещё только куколка бабочки..

Прелесть этих мемуаров ещё и в том, что они первоначально были написаны на английском и французском.
Но, перечитав их, Набоков решил их дополнить и перевести.
Подобно весенней ласточке, память Набоков вернулась в Россию..
Так наша душа однажды вернётся на свою небесную Родину, словно нашу жизнь, боль, любовь, некий гений, переведёт так, как надо, словно чудесный и грустный стих.
«Другие берега», порой словно бы утрачивают вес воспоминаний, и красота, как бы становится на колени, как на постель, в детстве, при молитве, а порой «Другие берега» дивно напоминают таинственную строчку Пушкина: «Парки бабье лепетанье», словно сознание ребёнка ласково вечереет, и прозрачной, прохладной волной, с пеной мурашек, удаляется, с ощущением далёких людей, мира, игрушек, прикорнувших на полу, похожих на юродивых 19 века, которым дали приют в господских сенях, и в этом плане искренне удручают те «читатели», которые обвиняют Набокова в снобизме к писателям, веку и т.д.

Нет, просто душа Набокова, по-шагаловски пролетает с мнемозиной над лунно освещёнными крышами века, искусства, и люди, трагедии, как в детстве, кажутся маленькими и смешными.
Это полёт души Маленького принца, и Набоков нам дарит это умение, так взглянуть на мир. На нашу память.. на наши горести.
Гурманы искусства (а точнее — лунатики искусства!), с нежной улыбкой отметят очередное сближение Набокова и Достоевского (и Платонова!).
И если Достоевский, словно ребёнок, искренне верил в чудо Воскресения их мёртвых в конце времён, то Набоков подходит к этой же теме, но с лунной стороны, приоткрывая тайну физического воскрешения не только людей, но и самого израненного времени, ставшего в любви воспоминания — музыкой, более реальной и нежной, чем сама реальность.

Это не просто мемуары, а — эстетический ковчег.
В идеале, конечно, на обложке «Других берегов» должна быть книга Набокова, лежащая в лунном грунте.
А ещё лучше эти мемуары Набокова запустить со спутником — на луну.
Не раз сталкивался с людьми, самыми разными: снобами, искренними кретинами-ленгвистами, да и просто наивными и милыми людьми, которые искренне и почти хором, негодовали на слово — «вкусный», в отношении к вещам, явлениям: вкусный закат, вкусная книга..
Понятно, что порой бесит не само слово, а как его замызгивают пошляки (мы же не будим стыдится крестика из-за разных кретинов?).
В книге Набокова мельком говорится о том, что это слово появилось у мам и пап, людей Серебряного века.
Он словно напоминает нам.. нет, возвращает нам дар синестетически-райского ощущения мира, когда мы самую красоту вещей и мира, пробуем как причастие, пробуем — небом, рассветным нёбом рта.

Колыбель качается над бездной..
Молодые люди стоят на мосту — Володя и Вера.
В доверчивой синеве, летает ласточка, которую подарит бессмертие, Набоков: ласточка станет ангелом.
Где-то в Португалии 16 века, или в Авиньоне 14 века, или в России 21, дрожит кленовый листок у окна, колыбеля тишину в комнате двух влюблённых..

Не желая никого обидеть, признаюсь сразу, В.В. Набоков - не мой писатель. Я бесспорно признаю его талант, но сердце моё он как-то не трогает. Кроме того автор всегда казался мне человеком надменным и холодным, ничего не зная о его жизни, я чувствую это по его текстам, и сами тексты воспринимаю, как его же коллекции бабочек - прекрасные, но сухие и чуждые мне в своей красоте. Повторюсь, так как преданных поклонников у Владимира Владимировича много, а я никого не хочу задеть, это моё сугубо субъективное впечатление.

Лишь однажды автору удалось растрогать меня до слёз, и был это самый первый его роман, первый и для него и для меня. Конечно, это, до сих пор нежно любимая мною, "Машенька". В этой писательской пробе пера, которую сам Набоков назвал довольно неудачной, я ощутила такую щемящую тоску по ушедшей России, той дореволюционной России, в которой навсегда остались его счастливые детство и юность. Всякий раз, когда автор возвращал своего героя в те далёкие годы, в воспоминаниях его было столько трепетности и теплоты. Словесные образы на страницах книги ожили для меня, и в каждом из них я почувствовала такую искренность, что невозможно было не расплакаться. А вспомнила я об этом потому, что эта книга воспоминаний тоже о царской ещё России, и о сначала маленьком, а потом молодом Владимире Набокове. И в ней я обнаружила прежние, когда-то так растрогавшие меня, отголоски "Машеньки", отголоски первой неудавшейся любви.

Здесь автор говорит не о посторонних ему людях, которых он, кажется, не слишком любит, хотя ему ничего не стоит проникнуть в их души, а о себе самом, о своих близких, о том, что было ему очень дорого. Мне, может быть, было даже чересчур автора. Это ни в коем случае не недостаток книги. Просто мне в первую очередь хотелось почитать что-нибудь именно о дореволюционной России, а это в большей степени оказалась автобиография. Я же предпочитаю читать автобиографии только тех личностей, которые, действительно, много для меня значат, и Набокова нет в этом списке. Но о том, что прочла "Другие берега" ничуть не жалею. Книга оказалась полезным для саморазвития и приятным чтением. К примеру, я даже не догадывалась насколько выдающейся была семья Набоковых, сколько там знаменитых предков. Приятным сюрпризом стало то, как подробно В.В. остановился на любимой книге моего детства "Всадник без головы". Кроме того, он так описал своё увлечение бабочками, что даже меня удалось заинтересовать на какое-то время, не то чтобы я перестала испытывать неодобрение к подобного вида коллекциям, но всё же. Тронули его истории о маленьком сыне, хотя к царской России это совсем никакого отношения не имеет, так как в те времена Набоковы жили уже в Европе.

Сложнее всего было оценить книгу, подобное произошло со мной впервые, и я заколебалась. Ведь это не художественная литература, а личные воспоминания, хотя прежде мне это совсем не мешало. Я не раздумывая оценила автобиографии Агаты Кристи, Чарли Чаплина, Стивена Фрая и Ингрид Бергман, а тут задумалась. Но в конце концов решила всё же не отступать от принципа выставлять оценки любой книге, исходя исключительно из того насколько она мне понравилась или не понравилась.

Как прикажете писать рецензию на автобиографию? Никогда этого не делала и понятия не имею, как. Разве что с т. зр. непосредственного участника (не путать с наблюдателем). Да, за три последних дня я прожила целую жизнь длиною в 40 лет. Пытаться пересказывать ее бессмысленно и бесполезно, т.к. никто не сделает этого лучше самого Набокова. Но я могу определить вехи этого пути, изобилующего в равной степени как спусками, так и подъемами. Могу, но не буду. Оставляю эту привилегию Википедии. Поскольку я не энциклопедия и не справочник, надо мной не довлеет критерий полезности, и я могу позволить себе вольный полет (а если в нем все-таки обнаружится чуть-чуть путного и чуть-чуть дельного, это и будет моей сатисфакцией).

Беря данную книгу в рамках флешмоба «Нон-фикшн», я, конечно, немного схитрила, рассчитывая отдохнуть от всякой научной, философской премудрости. Не знаю, что меня настроило на подобный лад, потому что никаких предпосылок к легкому чтению по моему опыту не наблюдалось. И, принимаясь за Набокова, я должна была понимать, сколь наивно это мое желание бездумного досуга на скорую руку. Отдыхать мне не пришлось, и сейчас у меня в голове волшебная мешанина из образов-вспышек. Отчасти, причиной тому мое замутненное от постоянного недосыпа сознание, а отчасти, сам набоковский текст, обладающий тестообразной структурой. Здесь тебе некогда расслабляться и отвлекаться. Здесь тебе всегда нужно быть на пределе собранности и внимания, чтобы во всех этих словесных перелесках не затеряться. Поэтому все, что мне остается, это вывести и вычислить состав того удивительного содержимого, что я заглатывала большими деревянными ложками, красивыми, звонкими, стилизованными под старину. Перечисляю ингридиенты:

• Это уже не бесплотная тень, но вполне осязаемая фигура. Она приблизилась настолько, насколько это возможно, переправляясь по туннелю времени и пространства навстречу своему читателю. А сейчас я скажу высокопарную фразу (даже две; вы уж меня не ругайте за это): раньше по книгам я знала его как писателя, теперь же, мне кажется, узнала и как человека. И почему-то мне верится, что все это очень правдиво, без ширмы и без налета.
• Это не стандартный набор-сухпаек по схеме: «родился-учился-женился». Здесь все на удивление личностно-переживательно-эмоций-мыслей-описательно. Кроме того, нетипична и цель автобиографии, которая заключалась в том, чтобы «описать прошлое с предельной точностью и отыскать в нем полнозначные очертания, а именно: развитие и повторение тайных тем в явной судьбе». Судьбе, которая развивалась по спирали, или согласно гегелевской триаде, тезис (в России) которой раскрывается перед нами весьма масштабно, антитезис (в Европе) - намного меньше, а синтез (в Америке) предстояло изобразить уже другим.
• Это царство детских и отроческих воспоминаний (тот самый тезис).
• Это семья и бабочки, много-много бабочек (счастье).
• И наконец, это неизбывная, трепетная и пронзительная тоска по родине, потеря которой была равнозначна то потере возлюбленной («Машенька»), то утрате детства (самого совершенного и гармоничного времени).

  Может кому-то это покажется приторным, а для меня, элементы смешались в нужных пропорциях. Так пускай, по прочтении я не выбираюсь из книги, заваленная грудой неизвестных ранее фактов (кому это нужно). Зато осталось ощущение. Ощущение чего-то очень личного, открытого, живого и настоящего.

  P.S. А на языке басков бабочка – «мизериколетея». Как сложно, но как красиво. Не правда ли? Прямо как шахматные композиции – то, ради чего наш автор «загубил столько часов, которые тогда, в наиболее плодотворные, кипучие годы, беспечно отнимал у писательства».

  P.P.S. Интересно, что бы сказали фрейдисты по поводу страсти Набокова к энтомологии? Те, кого он так люто не...любил (единственное, что вызвало недоумение).

Что же такое делается, люди, писателя этого я не люблю и все время его читаю? Как понять? Где логика? Может быть, хватит этого лицемерия? Самообмана? Липкой лжи? Уже признаться себе в вытесненной страсти, в тайном обожании к Набокову, и упасть в его бумажные объятья?
С головой.
Может быть, и надо упасть. Зарыться в милые буквы и прикрылся дорогой обложкой. Фигурально говоря. Или что-нибудь в этом роде. Да только книга его мне опять не понравилась. В очередной раз – ни уму, ни сердцу.
Однако знаете, Набоков все-таки нужен.
И вот почему.
«Другие берега» – книга, которая настраивает вкус к слову. Как настройщик музыкального инструмента дает нам возможность извлекать из него красоту звука, так Набоков помогает родиться красоте слова. Приведу пример. Вот еду я в троллейбусе. Было это несколько дней назад. Грязища везде страшная. Серость мира. У людей лица – не приведи Господь. Лужи талого снега, занесенного с улицы, почти по колено. И можно было бы сказать на это в сердце своем: «Ну и срань господня! Твою мать!» Но не это я сказал. Отнюдь. Я же слушал в телефончике Набокова. Он царил в моей голове и крутил там эстетические колки. В сердце своем сказал я следующее: «Пусть по полу взад и вперед катятся темные струи печально-талой воды, а пассажиры в прилив робко отводят ноги. Пусть будет зима. Все это: и пассажиры, и струи, и «осторожно, двери закрываются» голосом артиста Герасимова – тихая поэзия города моей юности».
Вот так.
Сказал и обвис на поручне.
А Набоков все накручивал про своих бесконечных жирных гувернанток, гувернеров, учителей рисования, про своих бабочек, бабочек, бабочек. Короче, про то, что может быть интересно одному только Набокову. И его лечащему врачу. Смаковал свои детские эмоции, мусолил, рассусоливал. А я смотрел на струи «печально-талой» воды и вдруг подумал, что может быть, бабочки в моем животе – это любовь к тебе.
Фигурально говоря.
Не спрятаться, не скрыться?

Любовь моя с писателем Владимиром Набоковым никак не складывается. Казалось бы, всё должно быть ровно наоборот, ан нет. Я прочитала «Приглашение на казнь», когда весьма была увлечена жанром антиутопии, но ни Цинцинат не увлёк меня, ни его автор. Я пару раз бралась за «Лолиту» и благополучно засыпала. Я целиком и полностью соглашалась с Набоковым в том, что стиль в литературе – главное, потому что без него литературы не существует, есть в лучшем случае беллетристика, но не получала никакого удовольствия от стиля самого Владимира Владимировича. То есть, красиво, даже чересчур красиво. Это чересчур всегда всё портило. Я вязла в бесконечных метафорах, как муха в варенье. «Воздуха! Воздуха!» – вопило нутро. За формой терялся всякий смысл, а потом рассыпалась и сама форма, метафоры осыпались, как перезрелые яблоки, и оставались голые деревья.
Моё мнение о Набокове на какое-то время исправили его лекции – так невозможно было прятаться за словами, нужно было хоть какие-то мысли время от времени демонстрировать. Но вот беру я «Другие времена» – и всё по-новой.
Выспренно, претенциозно, сплошная игра в слова, сплошное самолюбование. Пусто, скучно, мелко, бесконечная россыпь случайных эпизодов и деталей, объединённых причудливой авторской логикой. Я понимаю, что не нужно напрягаться, а следовало бы любоваться россыпью слов, но как-то не любуется. Набоковский принцип «не слова в простоте» невероятно утомляет. В этом есть что-то буддистское, когда важное и неважное уравниваются в правах, перетирается в однородную массу – приторно сладкую, расцвеченную блёстками, да ещё и бантиками украшенную. Вязко. Удушливо.

Какой обман таят в себе произведения Набокова!
Отчего-то похожи они на яблоки с дачи моей бабушки: побитые градом, подъеденные червячками, неказистые с виду, но такие ароматные и вкусные, стоит только начать есть, преодолев отторжение и приняв эту форму, чтобы потом не оторваться от содержания, и, не насытившись, хотеть ещё, ещё и ещё.
Слог Набокова витиеват и сложен, это резная, искусно сделанная ручка, приводящая в движение механизм из шестерёнок (то есть извилины читателя), и не стоит винить эту красивую старинную ручку, если шестерёнки должным образом не смазаны и двигаются со скрипом. Невозможно не влюбиться в эти строки, где писатель словно волшебной палочкой взмахнул пантонным веером и рассыпал все эти цвета на белизну листа:

Там и сям тёмными пятнышками мелькают неизвестные рядовому читателю слова, вот ты напоролся зубом на такую оспинку, и рука сама потянулась в энциклопедию: а что такое плерез? куда едет шнельцуг? что за брик-а-брак украшал кабинет? какие речи велись в чапаррале? И ведь нет вины его в том, что читатель не знает трёх языков (плюс ещё латынь пускает пыль в глаза), а если даже и знает, то не в состоянии так быстро переключаться с одного на другой язык, чтобы в мгновение ока с полуслова, с полунамёка понимать эту шараду из слов. Ведь это у него, а не у тебя была нескончаемая вереница нянек, гувернанток и гувернёров, различных национальностей и наклонностей, научивших или не научивших его и брата французскому, английскому и дерзким убеганиям из дома.

Есть в воспоминаниях Набокова и кислинка — этот снобистский налёт, придающий яблочным бокам аристократический лоск, и если задуматься и откусить с того бока побольше, то можно набить и оскомину. Грусть-печаль по ушедшим годам, нелинейные, нелогично-подробные не в тех местах (какие нам хочется знать) воспоминания о семье, детстве, об утратах былого нет-нет, да и перемежаются откровенно снобскими замечаниями типа: «Как назло в тот день автомобиль за мной не приехал, пришлось взять извозчика», в то время как другие школяры седлали трамвай. Или вот ещё случай: «не особо талантливая» Зинаида Гиппиус, имевшая смелость сказать Володиному отцу: «Пожалуйста, передайте вашему сыну, что он никогда писателем не будет», за что была навсегда увековечена злопамятным Володей, через десятилетия протащившим и выплюнувшим эту желчь на девственно-белую бумагу. Мнемозина, к которой так часто обращается Набоков, в эти разы не подвела, сумела оттиснуть эти горьковатые воспоминания, но где же она была, что теперь на месте воспоминаний о жене, о жизни в эмиграции откусанными яблочными ломтями зияют лакуны. И все эти детали, написанные наверняка не дрогнувшей рукой, так же приятны, как и «теплый, вялый запашок не совсем здорового, пожилого мужчины Алфёрова», навсегда знакомый нам из «Машеньки» или ржавчина яблок, пахнувшая из открытой комнаты воспитательницы Mademoiselle.

Но, чёрт возьми, не могу не любить Набокова, этого «пятидесятилетнего толстяка в трусиках», как он сам себя называет, скачущего по холмам с сачком и, словно бабочку, пришпилевшего память о себе и в лепидоптерологию, и в литературоведение (не иначе как от великой жадности и желания доказать, утереть нос всем этим Зинаидам и редакторишкам занюханных газет). Люблю за этот узорный язык, за эту грусть и осенние вздохи по утраченной молодости, за любовь к удобствам и прелестям жизни интеллигентной семьи, за правду и утаение, за всё то, что заставляет не проглотить и поглотить писанину, а медленно и вдумчиво пережёвывать, перетирать это жёсткое повествование в яблочное пюре, удобоваримое и понятное. Люблю его, стервеца.

Так вот, читатель, ищущий в этой автобиографии чашку, найдёт только неполную колоду карточек, скреплённых подёрнутыми патиной скрепками.

Narcissus Poeticus

Вот всё же классно, а. Цитировать бы тебя, цитировать, до хрипа, срывая голос, переписывать маркером на салфетках, водить пальцем по стеклу, читать перед сном, молясь о том чудесном мире, который ты чувствовал, который ты познал текстом. Который ты переплавил ради меня в слова. И, задыхаясь:

Зеркало насыщено июльским днем. Лиственная тень играет по белой с голубыми мельницами печке. Влетевший шмель, как шар на резинке, ударяется во все лепные углы потолка и удачно отскакивает обратно в окно. Всё так, как должно быть, ничто никогда не изменится, никто никогда не умрет.

И ты влечешь гелиевый шарик моего сердца из своего беззаботного детства в сказочное отрочество, оттуда - в легкомысленную юность, и - дальше, дальше - в жизнь, написанную так, как жил, прожитую так, как писал.
О, как изящен ты, Владимир, как тонок, как поэтичен! Как ты безупречен - ни точки, ни троеточия всуе. Как ловко эпитеты, метафоры, аллюзии и чёрт-знает-что-ещё-за-алхимические-штучки заменили тебе глаза, уши и кончики пальцев.

Ведь ты же прекрасен, Владимир! Да знаю я, знаю, как ты хорош, да, рассыпаюсь же в комплиментах, упиваясь страницами. Да, смакую, смакую "Другие берега" и - любые другие твои берега. Но не обязательно мне напоминать на каждой странице, как превосходны твои степени.

Интересно, кто заметит, что этот параграф построен на интонациях Флобера.

Ведь шикарно же, пока без высокомерного подстрочника, пока не про "азмъ есмь Набоков", а про мир. Пока отражение Нарцисса не затмило блеск камней на дне ручья.
И, пожалуй, снобизм всё это и неуместное самолюбование. Но шарик снова летит по страницам - туда, где

Всё тихо, всё околдовано светлым диском над русской пустыней моего прошлого. Снег - настоящий на ощупь; и когда наклоняюсь, чтобы набрать его в горсть, полвека жизни рассыпается морозной пылью у меня промеж пальцев.

И вот я опять хочу быть твоим маленьким глупым читателем. Смирившимся с гранитной автобиографичностью ради воздушного замка Того Самого Детства.

Шестая книга, прочитанная в рамках Флэшмоба 2011. За рекомендацию спасибо annaangerona.