Другие берега

Настолько волшебно, что сердце замирает и мурашки бегут по коже. Не устану повторять, что если вы не читали Набокова, вы многое теряете. Слова льются рекой, переливаясь во всей красе, как цветные камешки на пляже под закатным солнцем; слова рождают яркие по ощущениям образы, но по цвету слегка приглушённые, как под неяркой лампой с тёплым, чуть дрожащим светом, - такими и должны быть воспоминания о далёком прошлом.
Биографии всегда мне казались чем-то настолько скучным, что читать их можно только при яром фанатизме по автору или исторической личности. Но Набоков выходит за рамки этого, казалось бы, скучного жанра - не зря он сам называет "Другие берега" "автобиографической повестью" - и действительно, он так интересно и захватывающе, с иногда проскальзывающей лёгкой иронией, но с неизменной теплотой рассказывает о событиях своей жизни: череда гувернанток и воспитательниц, страсть к бабочкам и шахматам, которые появляются в каждой его книге; весёлые детские забавы и приключения; юношеская пылкая, но недолгая любовь; учёба в Кембридже, а позже - эмиграция в Германию.
Однако в первую очередь книгу стоит читать хотя бы из любви к прекрасному слогу - здесь он мелодичен, певуч и волшебен как ни в каком другом романе писателя.

в этой книге, помимо необыкновенной судьбы, мне примечательны три вещи.
во-первых, это восхитительные композиционные извороты, загогулины, где надо - плавности, где надо - кувырки. это что-то идеальное, впрочем, как всегда.
во-вторых, это "персональный авторский русский язык", узнаваемый и любимый, но в данном случае переходящий местами в своей самости все границы приличий. стоит только попробовать прочитать вслух - и от всех этих синтаксических завитушек можно задохнуться. но я оправдываю это не только тем, что в книге о себе уж можно себе позволить все, что угодно, но и тем, что именно такие штучки дорисовывают (в дополнение к содержанию) образ этого человека до некоторых необходимых мелочей: вот хитрые морщинки у глаз, вот вызывающее движение губ...
но больше всего меня занимает "в-третьих", и в главных.
одна мысль то навязчиво топорщится, то мягко вкладывается в каждую строчку книги: жизнь складывается, сложилась закономерно, правильно.
но как ни крути, получается, что какая-то потребность в непогрешимости против истины (что бы это слово тут ни значило) так и не дала назвать роман "Исчерпывающим доказательством". и мне слышится в каждом вводном слове, каждом обрыве болезненного воспоминания это сомнение: правильно ли все?
и вот что меня больше всего беспокоит. если даже ВВН, такой уверенный, такой принципиальный, такой искушенный в конце концов человек, на знает как правильно, то что же делать с раздумьями над своими жизнями остальным запуганным, запутанным семи миллиардам?

Есть писатели, чьи биографии (а лучше автобиографии, при наличии, как в данном случае) безразлично когда читать: до знакомства с творчеством автора,  во время или сильно после. Опыт показал, что Набоков к таким не относится. Я имела глупость перечитать почти все его "русскоязычные" романы ( доамериканского периода) плюс "Лолиту", и только потом дойти до автобиографии. А надо было СТРОГО НАОБОРОТ.

Потому что, как выяснилось из "Берегов", почти все его указанные романы в каком-то плане автобиографичны, повествуют о тех или иных событиях жизни автора, его характерных чертах, мечтах или мыслях. Это в каком-то смысле способствуют лучшему пониманию его творчества, потому что Набоков очень не прост. Первая любовь, учеба в Англии, желание попасть нелегалом в Россию, шахматы - это все его, личное, что-то очевидное, что-то потаенное. Я уж молчу о том, что о многом из его автобиографии я просто не знала - например, что он не просто дворянин, а из семьи аристократов, что тоже объясняет корни его стиля мышления и повествования. В общем, эта автобиография - абсолютный мастрид для набоковцев, причем по очередности один из первых.

Красивый  слог в этом произведении стал для меня проблемой, поскольку   здесь в полной мере раскрылась Набоковская формула "форма важнее содержания". Наша память не может охватить книгу  полностью, мы лишь скользим взглядом по предложениям, не способные полностью овладеть написанным, но в конце   всё же остаётся какая-то цельная картинка из  сюжета, эмоций, переживаний. Но прочтя этот роман, я почувствовала какую-то упущенность, жемчужная вода языка ушла сквозь пальцы. Может быть, в этом ускользании слов и была идея – роман о памяти, который легко ускользает от читателя. И может, Набоков специально ускользает от какого-то поледовательного нарратива, и подражает работе нашего мозга, который выдаёт не последовательность событий прошлого, а отдельные его всполохи.
Пару раз у меня возникало раздражение (и тут чистая субъективщина, автор никому ничего не должен и тд.) из-за жеманности написанного. Как будто все естественные человеческие реакции вынесены за скобки, с нами, как с читателями, не хотят говорить откровенно, попросту водят за нос. Вот тебе описание шахматных задач вместо рефлексии о смерти отца, вот тебе рассуждения об энтомологии вместо  разговоров с людьми. Рассказ о любви к Тамаре настолько повторил "Машеньку", что мне стало совсем непонятно, зачем  писать тоже самое (почему бы не уделить это время рассказу о жене).  В общем, моменты эмоционального волнения написаны нарративом, а сцены, к которым приближено увеличительное стекло, показывают нам не людей, а яркие, но мёртвые (как искусственные цветы) декорации. Вот ещё один образ: пустынные ослепильно-яркие залы памяти, по которым автор бродит в абсолютном одиночестве.
Мне кажется, что называть данный текст автобиографией нельзя. Я бы сказала, что это зарисовки из прошлого в жанре натюрморт.

Смог приступить к написанию рецензии только на 4й день после прочтения книги. Это настолько по-набоковски узнаваемо и в то же время столь необычно, что даже не знаю, с чего начать….
В некоторых рецензиях я уже писал, что не любитель биографий, автобиографий и мемуаров. Однако Ремарк и Набоков стоят особняком в моём литературном топе, поэтому мне действительно хотелось узнать об их жизни побольше.

Что касается именно Набокова, то я просто давно его не читал, соскучился по неподражаемому языку Владимира Владимировича, по психологическим уловкам и неожиданным сюжетным поворотам, характерным для его произведений. Получил ли я всё это от его мемуаров? Язык, как всегда, потрясающий, истинное наслаждение для глаза и мозга! Мало кто может орудовать словами столь виртуозно!

Однако при всей безупречности формы к содержанию есть некоторые вопросы. Пока расскажу о тех частях, которые понравились больше всего.

Начнём с детства. Было очень любопытно читать о тех играх, которыми занимал себя мальчик, смотрящий на мир совершенно иначе. Он видел всё вокруг под другим углом, чувствовал жизнь острее, думал больше, глубже проникал в суть вещей. На мой взгляд, такое мироощущение можно назвать проклятием гения.

Особое место в жизни Набокова занимала синестезия. Очень любопытное явление, о котором почитать всегда интересно, ибо невозможно представить, каково это – видеть все слова в цветовой гамме?! Особенно поражаюсь тому, как Набоков описывает вкус слов! Само это словосочетание уже прекрасно!
Вот что об этом пишет сам Набоков:

Кроме всего, я наделен в редкой мере так называемой audition colorée – цветным слухом. Тут я мог бы невероятными подробностями взбесить самого покладистого читателя, но ограничусь только несколькими словами о русском алфавите: латинский был мною разобран в английском оригинале этой книги.
Не знаю, впрочем, правильно ли тут говорить о «слухе»: цветное ощущение создается, по-моему, осязательным, губным, чуть ли не вкусовым путем. Чтобы основательно определить окраску буквы, я должен букву просмаковать, дать ей набухнуть или излучиться во рту, пока воображаю ее зрительный узор. Чрезвычайно сложный вопрос, как и почему малейшее несовпадение между разноязычными начертаниями единозвучной буквы меняет и цветовое впечатление от нее (или, иначе говоря, каким именно образом сливаются в восприятии буквы ее звук, окраска и форма), может быть как-нибудь причастен понятию «структурных» красок в природе. Любопытно, что большей частью русская, инакописная, но идентичная по звуку, буква отличается тускловатым тоном по сравнению с латинской.

Черно-бурую группу составляют: густое, без галльского глянца, А; довольно ровное (по сравнению с рваным R) Р; крепкое каучуковое Г; Ж, отличающееся от французского J, как горький шоколад от молочного; темно-коричневое, отполированное Я. В белесой группе буквы Л, Н, О, X, Э представляют, в этом порядке, довольно бледную диету из вермишели, смоленской каши, миндального молока, сухой булки и шведского хлеба. Группу мутных промежуточных оттенков образуют клистирное Ч, пушисто-сизое Ш и такое же, но с прожелтью, Щ.

Переходя к спектру, находим: красную группу с вишнево-кирпичным Б (гуще, чем В), розово-фланелевым M и розовато-телесным (чуть желтее, чем V) В; желтую группу с оранжеватым Ё, охряным Е, палевым Д, светло-палевым И, золотистым У и латуневым Ю; зеленую группу с гуашевым П, пыльно-ольховым Ф и пастельным Т (все это суше, чем их латинские однозвучия); и наконец, синюю, переходящую в фиолетовое, группу с жестяным Ц, влажно-голубым С, черничным К и блестяще-сиреневым З. Такова моя азбучная радуга (ВЁЕПСКЗ).

Исповедь синэстета назовут претенциозной те, кто защищен от таких просачиваний и смешений чувств более плотными перегородками, чем защищен я. Но моей матери все это показалось вполне естественным, когда мое свойство обнаружилось впервые: мне шел шестой или седьмой год, я строил замок из разноцветных азбучных кубиков – и вскользь заметил ей, что покрашены они неправильно. Мы тут же выяснили, что мои буквы не всегда того же цвета, что ее; согласные она видела довольно неясно, но зато музыкальные ноты были для нее как желтые, красные, лиловые стеклышки, между тем как во мне они не возбуждали никаких хроматизмов. Надобно сказать, что у обоих моих родителей был абсолютный слух: но увы, для меня музыка всегда была и будет лишь произвольным нагромождением варварских звучаний. Могу по бедности понять и принять цыгановатую скрипку или какой-нибудь влажный перебор арфы в «Богеме», да еще всякие испанские спазмы и звон, – но концертное фортепиано с фалдами и решительно все духовые хоботы и анаконды в небольших дозах вызывают во мне скуку, а в больших – оголение всех нервов и даже понос.

Не меньший философский интерес представляет для меня описываемый Набоковым страх заснуть и не проснуться, утратить контроль над миром и сознанием. Поймал себя на мысли, что сам испытывал нечто подобное. Никогда в детстве не спал днём, например. … Да и ночью сейчас «выключаюсь « довольно долго, ибо непросто освободиться от множества мыслей в голове.

С удовольствием приведу отрывок из книги на эту тему:

Всю жизнь я засыпал с величайшим трудом и отвращением. Люди, которые, отложив газету, мгновенно и как-то запросто начинают храпеть в поезде, мне столь же непонятны, как, скажем, люди, которые куда-то «баллотируются», или вступают в масонские ложи, или вообще примыкают к каким-либо организациям, дабы в них энергично раствориться. Я знаю, что спать полезно, а вот не могу привыкнуть к этой измене рассудку, к этому еженощному, довольно анекдотическому разрыву со своим сознанием.

В зрелые годы у меня это свелось приблизительно к чувству, которое испытываешь перед операцией с полной анестезией, но в детстве предстоявший сон казался мне палачом в маске, с топором в черном футляре и с добродушно-бессердечным помощником, которому беспомощный король прокусывает палец. Единственной опорой в темноте была щель слегка приоткрытой двери в соседнюю комнату, где горела одна лампочка из потолочной группы и куда Mademoiselle из своего дневного логовища часов в десять приходила спать. Без этой вертикали кроткого света мне было бы не к чему прикрепиться в потемках, где кружилась и как бы таяла голова. Удивительно приятной перспективой была мне субботняя ночь, та единственная ночь в неделе, когда Mademoiselle, принадлежавшая к старой школе гигиены и видевшая в наших английских привычках лишь источник простуд, позволяла себе роскошь и риск ванны – чем продлевалось чуть ли не на час существование моей хрупкой полоски света.

В петербургском доме ей отведенная ванная находилась в конце дважды загибающегося коридора, в каких-нибудь двадцати ударах сердца от моего изголовья, и, разрываясь между страхом, что ей вздумается сократить свое торжественное купанье, и завистью к мирному посапыванию брата за ширмой, я никогда не успевал воспользоваться лишним временем и заснуть, пока световая щель в темноте все еще оставалась залогом хоть точки моего я в бездне. И наконец они раздавались, эти неумолимые шаги: вот они тяжело приближаются по коридору и, достигнув последнего колена, заставляют невесело брякать какой-нибудь звонкий предметик, деливший у себя на полке мое бдение. Вот – вошла в соседнюю комнату. Происходит быстрый пересмотр и обмен световых ценностей: свечка у ее кровати скромно продолжает дело лампы, которая, со стуком взбежав на две ступени дивного добавочного света, тут же отменяет его и с таким же стуком тухнет. Моя вертикаль еще держится, но как она тускла и ветха, как неприятно содрогается всякий раз, что скрипит мадемуазелина кровать…

Наступает период упадка: она читает в постели Бурже. Слышу серебристый шелест оголяемого шоколада и чирканье фруктового ножа, разрезающего страницы новой Revue des Deux Mondes. Я даже различаю знакомый зернистый присвист ее дыханья. И все время, в ужасной тоске, я стараюсь приманить ненавистный сон, ибо знаю, что сейчас будет. Ежеминутно открываю глаза, чтобы проверить, там ли мой мутный луч. Рай – это место, где бессонный сосед читает бесконечную книгу при свете вечной свечи! И тут-то оно и случается: защелкивается футляр пенснэ; шуркнув, журнал перемещается на ночной столик; Mademoiselle бурно дует; с первого раза подшибленное пламя выпрямляется вновь; при втором порыве свет гибнет.

Ещё один интересный момент в жизни писателя – его мастерское переключение между русским и английским языком, его совершенное владением одним и другим. Причем здесь ведь речь идёт не только о словах, но и об образе мышления, менталитете. У меня бы точно от такого контраста башню сорвало! Нужно ещё сделать некоторое пояснение: я здесь подразумеваю не разговорную речь, таких примеров много в моей жизни, а именно то, что оба языка одинаково были профессий Владимира Владимировича, средством заработка на хлеб, если угодно! Ну, впрочем, чего я удивляюсь многогранности гения!?

Теперь мы подходим к самому сложному – началу критики произведения. Мне не хватило в книге ощущения того, что Набоков ещё и человек, а не только гений. То есть, я ждал больше описаний его отношений с друзьями, девушками, коллегами по цеху… этого получилось совсем мало… поэтому, самой интересной для меня была глава про знакомство и отношения с Тамарой. Хотя она началась и закончилась слишком быстро…. хоть бы рассказал, как с женой познакомился, как развивалась их история любви, как воспитывали ребёнка…. А то как-то отрывочно рассказал про супругу и сына, будто бы просто галочку поставил….

В целом могу сказать, что книга читалась чуть медленнее, чем я ожидал. Было несколько реально скучных фрагментов: большая глава о родственниках автора, которые всё равно не были столь интересными личностями, как сам Владимир Владимирович. Рассуждения о шахматах и шахматных задачах, в которых я не понимаю ничего от слова совсем. Рассказы писателя об увлечении бабочками тоже не впечатлили, ибо к фауне я равнодушен, уж простите!

Однако, хотя книга и не произвела эффекта разорвавшейся бомбы, я очень рад, что прочёл её! Ведь у меня получилось утолить жажду набоковского стиля и глубже проникнуть в мир этого удивительного человека, ура!

Следующей станет проба Набокова как автора рассказов. Скорее всего, возьмусь за сборник Весна в Фиальте, но это будет уже совсем другая рецензия…

Первым моим знакомством с творчеством Набокова было прочтение двух коротеньких отрывков из книги «Другие берега» в одном детском журнале. Я помню, что истории про бабочку и девочку Колетт на пляже меня очень впечатлили, и я пообещал себе, что когда вырасту, обязательно найду книгу и прочитаю. Сейчас, спустя примерно пятнадцать лет, слово свое я сдержал.
За это время я прочел не один автобиографический роман и успел понять, что это не мой жанр. К сожалению, это произведение не стало исключением. Мне не понравился тот поток имен, цифр, мест и событий, который обрушивается со страниц книги. Я действительно не понял, зачем мне знать родословную писателя, знакомиться с его дальними родственниками, гувернерами и учителями. Бесполезным кажется перечисление курортов, где ему довелось побывать в детстве. Кроме того, меня не впечатлили психологические и философские размышления автора. Потому из всего произведения мне понравились и запомнились лишь небольшие истории: про разных бабочек, шахматные задачи, французскую гувернантку и девочку Колетт на пляже. Немногим больше впечатлений, чем в детстве.

С тринадцати лет я пробую себя в прозе. Начала писать бессознательно, не думая о писательстве и прочей замечтательной нереальности. А в шестнадцать я прочла "Защиту Лужина" и расплакалась, впервые расплакалась не от сюжета, а от восторженности языка и стиля. Пока подружки мне зачитывали смешные куски из Кассиля или Даррелла (коих я тоже люблю), я маме читала описание карты, которую разглядывал Лужин, описание городских пейзажей, игру цвета и теней, образы, удивительно метафоричные, олицетворяющие эпитеты. Я влюбилась в писателя Набокова и поняла, что литература требует красоты, внимательности, духа творчества, осязательности. Нужно знать на вкус шелест переворачиваемой страницы, слышать рыбу, которая плывет на глубине, видеть прозрачность французского языка... мой любимый Набоков раскрывает для меня всю красоту языка. Я хотела написать "русского" языка... но Набоков - он же писатель планеты. Это русская литература с английской грацией, латинской таинственностью, испанской страстью и интимностью... "Другие берега" четко и изящно рассказывают о том, как расцветал писатель Набоков, как оплетеалась вокруг сюжета его жизни лоза его творчества. Любовь к родителям, любовь к мыслям, к природе, любовь к бабочкам (куда уж без них), любовь к женщине, и эта трепетная наследственная, осознанная любовь к сыну, и, конечно, Боже мой, какая любовь к читателю! После Набоковского языка для меня беднеет всякая книжка, и я теперь долго привыкаю к незамысловатым фонарям по обочинам, незамысловатому описанию тех же бабочек.... Это у Набокова фонари в окне поезда вдруг сваливаются в бархатный карман, "а бабочка "с теплым отливом сливы созревшей". И это не говоря о том, как этим потрясным стилем он размышляет о времени или зарождении человеческой жизни, о глубинах страдающей испуганной души, или даже о чем-то простом, например, о том, как они деликатно и затаив дыхание ждали, когда их сын посмотрит вперед и увидит белый пароход - не игрушечный, не нарисованный, а настоящий... в этом весь Набоков - и в жизни, и в литературе (если эти две дороги можно разделить в его судьбе) - он позволяет читателю думать, и никогда не ткнет носом в истину. "Какой красивый отрывок я только что прочитала" - вздыхала я мужу изо дня в день. Выпивала стакан воды. Смотрела в окно на качающиеся верхушки сосен, муж вздыхал, бродил вокруг и осторожно просил: "а можно и мне прочитаешь?"

Я не буду хвалить книгу: роман великолепен, с этим согласится большинство. Хотел бы поделиться той мыслью, которая, хотя и родилась у меня раньше, но окончательно оформилась именно сейчас, когда я натолкнулся на недвусмысленные подтверждения ее из уст Набокова:

Большая часть литературных гениев того времени - это дворяне, выросшие в культивируемом несколькими поколениями духе русской неторопливой созерцательности, вне суетной заботы о хлебе насущном (это ни в коей мере не упрек "барчукам"). Раздумия и размышления, выливающиеся в литературный шедевр, требуют не только прочного фундамента в виде правильного воспитания и образования, но и соответствующего фона праздности и любования окружающим миром, природой поместий. Пушкин, Гоголь, Тургенев, Набоков, Бунин, Толстой - этот ряд можно продолжать: из хороших ингредиентов сложно приготовить что-то плохое. Только, пожалуй, Чехов явил миру Гений, опровергающий это правило.