Рецензия на книгу

• 

  Аноним24 июля 2017 г.

  Крестословица, осенний сорт

  Какой обман таят в себе произведения Набокова!
  Отчего-то похожи они на яблоки с дачи моей бабушки: побитые градом, подъеденные червячками, неказистые с виду, но такие ароматные и вкусные, стоит только начать есть, преодолев отторжение и приняв эту форму, чтобы потом не оторваться от содержания, и, не насытившись, хотеть ещё, ещё и ещё.
  Слог Набокова витиеват и сложен, это резная, искусно сделанная ручка, приводящая в движение механизм из шестерёнок (то есть извилины читателя), и не стоит винить эту красивую старинную ручку, если шестерёнки должным образом не смазаны и двигаются со скрипом. Невозможно не влюбиться в эти строки, где писатель словно волшебной палочкой взмахнул пантонным веером и рассыпал все эти цвета на белизну листа:
  

  
  В красном треугольнике темно-рубиновая листва густела над розовым мелом аллеи.
  
  ...море превратилось на снимке в бельмо, но в действительности оно было серебристо-голубое, с фиалковыми темнотами там и сям.
  

  Там и сям тёмными пятнышками мелькают неизвестные рядовому читателю слова, вот ты напоролся зубом на такую оспинку, и рука сама потянулась в энциклопедию: а что такое плерез? куда едет шнельцуг? что за брик-а-брак украшал кабинет? какие речи велись в чапаррале? И ведь нет вины его в том, что читатель не знает трёх языков (плюс ещё латынь пускает пыль в глаза), а если даже и знает, то не в состоянии так быстро переключаться с одного на другой язык, чтобы в мгновение ока с полуслова, с полунамёка понимать эту шараду из слов. Ведь это у него, а не у тебя была нескончаемая вереница нянек, гувернанток и гувернёров, различных национальностей и наклонностей, научивших или не научивших его и брата французскому, английскому и дерзким убеганиям из дома.

  Есть в воспоминаниях Набокова и кислинка — этот снобистский налёт, придающий яблочным бокам аристократический лоск, и если задуматься и откусить с того бока побольше, то можно набить и оскомину. Грусть-печаль по ушедшим годам, нелинейные, нелогично-подробные не в тех местах (какие нам хочется знать) воспоминания о семье, детстве, об утратах былого нет-нет, да и перемежаются откровенно снобскими замечаниями типа: «Как назло в тот день автомобиль за мной не приехал, пришлось взять извозчика», в то время как другие школяры седлали трамвай. Или вот ещё случай: «не особо талантливая» Зинаида Гиппиус, имевшая смелость сказать Володиному отцу: «Пожалуйста, передайте вашему сыну, что он никогда писателем не будет», за что была навсегда увековечена злопамятным Володей, через десятилетия протащившим и выплюнувшим эту желчь на девственно-белую бумагу. Мнемозина, к которой так часто обращается Набоков, в эти разы не подвела, сумела оттиснуть эти горьковатые воспоминания, но где же она была, что теперь на месте воспоминаний о жене, о жизни в эмиграции откусанными яблочными ломтями зияют лакуны. И все эти детали, написанные наверняка не дрогнувшей рукой, так же приятны, как и «теплый, вялый запашок не совсем здорового, пожилого мужчины Алфёрова», навсегда знакомый нам из «Машеньки» или ржавчина яблок, пахнувшая из открытой комнаты воспитательницы Mademoiselle.

  Но, чёрт возьми, не могу не любить Набокова, этого «пятидесятилетнего толстяка в трусиках», как он сам себя называет, скачущего по холмам с сачком и, словно бабочку, пришпилевшего память о себе и в лепидоптерологию, и в литературоведение (не иначе как от великой жадности и желания доказать, утереть нос всем этим Зинаидам и редакторишкам занюханных газет). Люблю за этот узорный язык, за эту грусть и осенние вздохи по утраченной молодости, за любовь к удобствам и прелестям жизни интеллигентной семьи, за правду и утаение, за всё то, что заставляет не проглотить и поглотить писанину, а медленно и вдумчиво пережёвывать, перетирать это жёсткое повествование в яблочное пюре, удобоваримое и понятное. Люблю его, стервеца.

  
  Были похожие на леденцы зеленые, розовые, синие стеклышки, вылизанные волной, и черные камешки с белой перевязью, и раковинки, распадающиеся на две створки, и кусочки глиняной посуды, еще сохранившие цвет и глазурь: эти осколки он приносил нам для оценки, и, если на них были синие шевроны или клеверный крап иди любые другие блестящие эмблемы, они с легким звоном опускались в игрушечное ведро. Не сомневаюсь, что между этими слегка вогнутыми ивернями майолики был и такой кусочек, на котором узорный бордюр как раз продолжал, как в вырезной картинке, узор кусочка, который я нашел в 1903-ем году на том же берегу, и эти два осколка продолжали узор третьего, который на том же самом Ментонском пляже моя мать нашла в 1685-ом году, и четвертого, найденного ее матерью сто лет тому назад, — и так далее, так что если б можно было собрать всю эту серию глиняных осколков, сложилась бы из них целиком чаша, разбитая итальянским ребенком Бог весть где и когда, но теперь починенная при помощи этих бронзовых скрепок.
  

  Так вот, читатель, ищущий в этой автобиографии чашку, найдёт только неполную колоду карточек, скреплённых подёрнутыми патиной скрепками.

  41

  624