Чтец

Эта книга, крошечная по размеру — огромна.

Это роман о любви не меньше, чем о послевоенных следствиях. Даже не о любви, а о человеческих отношениях, об отношении человека - к самому себе, своей семье и друзьям, к совершенно незнакомым людям. Роман-рассуждение, где нет выводов, итогов и следствий, только история жизни, только чужой опыт, который так или иначе тебя меняет.
Не меньше в "Чтеце" о честности. Насколько честным ты можешь и должен быть с собой и с окружающими тебя людьми, близкими и теми, кого завтра или через месяц ты навсегда забудешь. Насколько ты вправе решать за другого человека, независимо от чистоты мотивов.
Мне почему-то крайне сложно собрать в слова то ощущение, которое владело мной при чтении и после того, как я закрыла книгу. Но в любом случае это было очень правильное ощущение. И мне ни разу не казалось, что повествователь где-то схитрил, что-то скрасил, о чем-то умолчал. Это история, рассказанная так, как она должна быть рассказана, - как бы ее написала я или кто-то мне очень близкий.

В "Чтеце" нет ужасов, практически нет описаний физического насилия, и психологически он тяжёл постольку, поскольку тяжело всё, касающееся фашистского режима. Много где пишут, что это книга о Холокосте, я такого сказать не могу, скорее так: произведение затрагивает историю послевоенной Германии.

Здесь про иное, здесь не так, как везде пишут, показывают, спорят. Здесь про то нечто человеческое, что чуждо или нет.
Здесь главный и самый страшный вопрос в попытках понять или отвергнуть другого человека. Вопрос, который в жизни ты задаешь или слышишь в ответ на свою реплику, который оказывается так важен и обычно абсолютно неразрешим, вопрос, который ставит в тупик, сбивает с толку, после него очередной раз вспоминаешь, что всё относительно, что нет никакой объективности вообще, это несмешная выдумка человечества.

— <...> А что бы Вы сделали на моем месте?
Ханна задала свой вопрос вполне серьезно. Она действительно не знала, как должна была или как могла поступить тогда иначе, и поэтому хотела услышать от председательствующего, как бы он поступил на ее месте.
Воцарилась тишина. В немецком суде не принято, чтобы обвиняемый в ходе следствия задавал судье вопросы. Но вопрос был задан, и теперь все ждали ответа. Судья должен был ответить на этот вопрос, от него нельзя было отмахнуться, отделаться выговором или встречным вопросом. Всем это было ясно, в том числе и ему самому, поэтому я вдруг догадался, почему он так часто изображал недоумение на своем лице. Недоумение было его маской. Скрывшись за нею, он выгадывал время для ответа. Однако времени у него было немного; чем дольше тянулась пауза, тем больше росло напряжение и тем лучше должен был быть ответ.

"Чтец" ничего не судит; никому не выносит приговор, никого не оправдывает, никому не сострадает. Повествователь младше и старше тебя, он вырос в другой стране, в другое время, у него была совсем другая жизнь; но он знает не больше, чем знаешь ты, читатель. Он только задает вопросы, которые мы, многие, оставляли без ответа, оставляли на потом; вопросы, на которые каждый должен ответить сам; вопросы, на которые - есть ответы?

Я до сих пор задаю себе вопрос, который начал мучить меня еще тогда: что делать нам, новому поколению, с ужасными фактами истребления евреев? Нам нельзя претендовать на понимание того, чего нельзя понять, нельзя пытаться с чем-то сравнивать то, что не поддается никаким сравнениям, нельзя задавать лишних вопросов, потому что спрашивающий, даже если он не подвергает пережитые ужасы сомнению, заставляет говорить о них вместо того, чтобы, содрогнувшись перед ними, оцепенеть в стыде, сознании своей вины и в немоте. Стало быть, мы должны цепенеть в стыде, сознании вины и немоте? До каких пор? Нельзя сказать, чтобы правдоискательское и разоблачительское рвение, с которым я прежде участвовал в работе семинара, полностью исчезло в ходе судебного процесса. Но и его результат, когда осуждены были очень немногие, а нам, следующему поколению, оставалось лишь цепенеть от ужаса, стыда и сознания собственной вины, — разве он должен был быть именно таким?

Великолепный перевод Б. Хлебникова. Смотрела в интернете у Мошкова перевод авторства другого товарища, по-моему, он намного хуже хлебниковского по всем пунктам.

Читать оригинальную книгу после просмотра снятого по ней кинофильма - это в любом случае кошмар, какая бы сторона ни перевешивала на весах сравнения. Но "Чтец" оказался исключением, тем более приятным, что крайне редким. Просмотренная лента абсолютно не мешала мне читать книгу. Может быть, это связано с тем, что фильм снят точно по книге, воспроизведено всё, вплоть до деталей: одежды, характерных жестов и реплик персонажей; отсутствует только несколько сцен, не проходных, но и не важнейших. Да, пожалуй, я не смогу уже представить, выдумать свою Ханну Шмиц, не Кеит Уинслет, но актриса так хорошо сыграла свою роль, что это совершенно не мешает - нет расхождений книжного/экранного образов. А вот образ мужского персонажа для меня после прочтения оригинала немного изменился, что неудивительно, потому что произведение написано от первого лица, многие нюансы такого повествования сложно перенести на экран. Но тут ничего не поделать, и мне было спокойно, потому что я не особо запомнила обоих актеров, игравших Микаэля.
Это первый раз, когда в моей голове фильм и книга дополняют друг друга, чисто и честно. В книге есть что-то, так или иначе опущенное в экранизации, а фильм помогает визуально представить далекую, чужую реальность. Такие вещи не могут не радовать.

Книга не отпустила меня даже когда была прочитана последняя строчка, я все время обдумываю всю эту историю, я как-то по-новому посмотрела на всю эту ситуацию с судами над нацистскими преступниками, я раньше считала их вполне обоснованными и правильными, но вот прочитав книгу, задумалась, а почему судили отдельных людей, которые в большинстве случаев были винтиками в огромной машине фашизма, а не судили скажем тех, кто отмалчивался, отсиживался, кто жил по-соседству и подавал им руку (хотя я мало знаю эту тему, так на уровне обывателя).
Конечно, и любовная линия тут не проста - она его обманула, потому что не могла иначе из-за своей гордости, а он ее предал, потому что не мог иначе из-за своей трусости. И еще самое главное эта книга заставила меня пожалеть - жестокое, попытаться понять - необъяснимое - я всю книгу жалела Ханну и боролась с собой, напоминая себе - ты не имеешь права ее жалеть - она надзирательница концлагеря. Понимаю, что рецензия сумбурная и, как мне кажется, я не смогла передать всю глубину книги, просто нахожусь все еще под огромным впечатлением, под каким-то мрачным очарованием Ханы.

Миллион оттенков у чувства вины. Немцы-немцы, ох.

Дотошно, исповедально, без маскирующей иронии выволакивать на поверхность не то, что выгодно/удобно/правильно было бы чувствовать в этой ситуации - а то, что чувствуешь на самом деле. И безжалостно препарировать свои чувства - в том числе и мелочное желание слиться со всеми в едином порыве, в том числе и трусость, в том числе и эгоизм.

Это про принятие себя, безусловно. Холокост - только тема; принятие себя, желавшего предать - и предавшего. Принятие того, что человек - вот таков, что вот это его природа. И несмотря на это понимание, человека - человечество - и себя в его лице - любить. Принимать.

Трудно, да.

А еще это про многогранность, мм, типов людей. С анатомической точностью, достоверностью вырисованы люди - нет возражений, нет неестественности, почему герои поступили так или иначе. Конечно, как же еще они могли поступить. Вот этот холодный свет операционной - без осуждения или возвеличивания, без вечной нашей жажды показаться кем-то. Нет; здесь без покровов.

Три части, жизнь, разделенная натрое, любовь, перечеркнутая невозможностью переступить через - через что? через условности, через то, что принято осуждать, через стыд, через эго?
Очень непросто писать хоть что-то об этой книжке. Слишком айсберг велик.

Банка из-под кофе и банка из-под печенья, все мы одинаковые. История права и неграмотность - переступить через незнание. Заточить себя сперва в тюрьме, а потом в келье тела, наказав его небрежением к гигиене.

И эта беседа героя с отцом: "- Нет никакого оправдания тем случаям, когда одни люди ставят то, что они считают подходящим для других, выше того, что эти другие считают подходящим сами для себя. - Даже если другие были бы позже только рады этому? - Речь идет не о радости, а о достоинстве и свободе". Добро и зло, граница мифического "так лучше" и "прайваси", вопросы, вопросы. Достоинство и свобода.
"Если разобраться, справедливость была для меня не главным. На самом деле я не мог оставить Ханну такой, какой она была или хотела быть".

Мне гораздо интересней тут характер Ханны, нежели героя. Герой, со всеми его рефлексиями, как раз понятен. А она - нет. Эта ее удивительная цельность - во всем, от поз и непосредственных литературных суждений - до вопроса в зале суда, "как я должна была поступить". Это не желание оправдаться, не желание выглядеть лучше (или хуже) чем есть. Это желание правды. Но тут мы в позиции наблюдателя, в его позиции. Проникнуть внутрь, в ее границы, не удастся.

"Много лет позднее я понял, что не мог отвести от нее глаз не из-за ее фигуры, а из-за ее движений и поз. Я не раз просил потом своих подруг одеть чулки, но не желал объяснять им свою просьбу, рассказывать о загадке той встречи между кухней и прихожей. Поэтому моя просьба воспринималась ими как желание увидеть на женском теле подвязки и кружевное нижнее белье и предаться эротической экстравагантности, и когда эта просьба высполнялась, то происходило это в кокетливой позе.

Нет, это было не то, от чего я не мог отвернуть тогда своих глаз. Она не позировала, она не кокетничала. Я также не помню, чтобы она делала это в других случаях. Я помню, что ее тело, ее позы и движения иногда производили впечатление неуклюжести. Не то чтобы она была такой тяжелой. Скорее, казалось, она уединилась в глубинах своего тела, предоставила его самому себе и его собственному, не нарушаемому никакими приказаниями головы спокойному ритму, и позабыла о внешнем мире.

То же забвение окружающего мира было в ее позах и движениях, когда она надевала чулки. Однако тут она не была неуклюжей, а напротив - плавной, грациозной, соблазнительной, и соблазн этот находил свое выражение не в ее груди, бедрах и ногах, а в приглашении забыть внешний мир в глубинах ее тела".

"Почему, когда мы оглядываемся назад, то вдруг то, что некогда было прекрасным, утрачивает свою силу из-за того, что скрывало тогда ужасную правду? Почему воспоминания о счастливо проведенных супружеских годах омрачаются, когда вдруг выясняется, что один из супругов все эти годы изменял другому? Потому, что в таком положении нельзя быть счастливым? Но ведь счастье-то было! Порой воспоминание уже тогда искажает впечатление о счастье, если конец был горьким. Потому, что счастье только тогда бывает полным, когда оно длится вечно?"

"Отречение является неброским вариантом предательства. Снаружи не видно, отрекается ли человек или только оберегает какой-то секрет, проявляет тактичность, избегает неприятностей или неловких ситуаций. Однако тот, кто не признается, все очень хорошо знает. И отречение в той же мере обрекает на гибель любые отношения, как и самые эффектные варианты предательства".

"Я видел ее со спины. Я видел ее голову, ее шею, ее плечи. Я читал ее голову, ее шею, ее плечи".

"Гертруда была рассудительной, старательной и лояльной женщиной, и если бы нам в нашей совместной жизни суждено было вести крестьянское хозяйство с большим количеством подсобных рабочих и работниц, множеством детей, кучей работы и недостатком свободного времени друг для друга, то эта жизнь была бы наполненной и счастливой. Но наша жизнь была действительностью, состоявшей из трехкомнатной квартиры в доме новой постройки в пригороде, забот о нашей дочери Юлии и нашей работы юристами-стажерами".

"Сначала я хотел рассказать нашу историю, чтобы отделаться от нее. Однако для этой цели воспоминания отказывались идти ко мне. Потом я заметил, как наша история стала ускользать от меня, и захотел вернуть ее изложением на бумагу, но и это тоже не выманило воспоминания из-под их укрытия. Вот уже несколько лет, как я оставил нашу историю в покое. Я заключил с ней мир. И она вернулась ко мне, деталь за деталью, такой четкой, полной и законченной, что она больше не наводит на меня грусти. Долгое время я думал: какая печальная история. Не то чтобы у меня сейчас появилась мысль, что эта история счастливая. Просто я думаю, что она точна, и что на фоне этого вопрос, печальная она или счастливая, не имеет никакого значения".

«Чтец» Бернхарда Шлинка, пожалуй, одна из тех книг, о сюжете которой знают даже те, кто не знаком ни с текстом, ни с экранизацией. Однако при чтении это знание совсем не мешает.

Повествование ведётся от лица 40-летнего Михаэля. Первая часть посвящена его интимным отношениям с 34-летней Ханной, когда герою было всего 15, что, согласитесь, сразу же формирует у читателя определённое отношение к героине – женщине, совратившей несовершеннолетнего. Поэтому, когда во второй части мы узнаём, что её судят за преступления, совершённые в качестве надзирательницы в одном из концлагерей, не удивляемся – моральный облик уже под вопросом, – и даже как-то не очень понятно, о чём тут разговаривать, какой суд, всё же очевидно. Но это не так. И, боже, как хороша эта неоднозначность: терпеть не могу книги – особенно о войне – с чётким делением на своих/чужих, и соответственно – добрых/злых.

Удивила критика на роман: например, историк Дебора Липштадт посчитала, что «изображение нацистских преступников как людей, у которых не было выбора, некорректно». Но с чего она взяла, что у Ханны его не было, непонятно. Может, героиня его и не видела, но она его всё-таки сделала – в силу сложившихся обстоятельств и той личности, которой была на тот момент. Для меня Ханна – вовсе не собирательный образ всех нацистов. Возможно, для Михаэля – если уж искать метафоры – она и стала неким воплощением того поколения и той страны, за поступки которых ему теперь стыдно и он несёт коллективную ответственность, но одновременно и пытается их понять, принять и простить – прежде всего ради себя самого.

Обвинение Липштадт в противопоставлении нацистов-бедняков и жертв-богачей так же вызывает лишь недоумение. К чему эта обобщённость – от историка? Хотя зерно истины тут есть, но всё-таки безотносительно к сюжету романа: зачастую для бедных слоёв населения армия – пусть и не единственный, но самый очевидный путь выкарабкаться из нищеты. И многие им пользуются – и это их выбор. Опять же: обусловленный воспитанием, образованием, средой и т.п. штуками конкретного человека.

Автор на самом деле поднимает интересные вопросы: об индивидуальной и коллективной ответственности, об отношении к этим понятиям права и возможности судить человека за преступление, которое не предусматривалось законом на момент совершения, о преемственности чувства вины и стыда за поступки родителей и своей страны, о желании справедливости (ведь осуждены были лишь немногие и выходили потом по амнистии), о попытках понять мотивы человека, совершившего страшные преступления, но к которому ты неравнодушен, о возможности прощения.

Вопросы Шлинк поднимает, но ответов на них не даёт. Может, потому что их просто нет. Или потому, что для каждого человека они будут свои.

- Что же касается взрослых, тут вообще ничем нельзя оправдать, когда кто-то решает за других, что для них хорошо или плохо.

• Даже если потом выяснится, что это делалось для их же собственного блага?

• Мы говорим не о благе, а о достоинстве и свободе личности. Ведь ты и маленьким хорошо понимал эту разницу. Мама всегда оказывалась права, но тебя это не утешало.

  Нет, я говорю не о приказе и повиновении. Палач не исполняет приказы. Он делает свою работу – безо всякой ненависти к тем, кого казнят, без чувства мести, он убивает их не потому, что они стоят у него на пути или чем-то угрожают ему. Он к ним абсолютно равнодушен. Настолько равнодушен, что ему всё равно – убивать их или нет.

  Все возлагаемые на детей родительские надежды, от которых должно освободиться каждое следующее поколение, были похоронены хотя бы потому, что сами родители обнаружили свою полную несостоятельность во времена Третьего рейха и сразу после. Да и каким авторитетом у собственных детей могли пользоваться те, кто либо совершал преступления во времена нацизма, либо был их молчаливым, не протестующим свидетелем, либо терпимо отнёсся к преступникам после 1945 года. С другой стороны, проблема нацистского прошлого волновала и тех детей, которые не могли или не хотели в чём-либо упрекать своих родителей. Для них нацистское прошлое было действительно проблемой, а не просто выражением конфликта поколений.

  По моему разумению, экспериментальная литература экспериментирует прежде всего над читателем, а это было не интересно ни мне, ни Ханне.