Избранные сочинения в 3 томах. Том 2. Дар. Весна в Фиальте. Пушкин, или Правда и правдоподобие

Из многих романов Набокова, что я прочитала за последнее время, этот один из сложных для меня, не станет любимым, но я понимаю, насколько он амбициозен. Буду честна – мне просто не хватает интеллекта, чтобы сполна его оценить.

В центре романа – Федор Годунов-Чердынцев, поэт, начинающий писатель, русский эмигрант, живущий в Берлине. Он мечтает написать книгу, пробуя разные идеи и разные стили.
Можно сказать, что мы читаем «книгу в книге». Она содержит множество длинных и коротких, переплетающихся и самостоятельных рассказов и стихотворений.

«Дар» по своей структуре напоминает лабиринт, где за каждым поворотом открывается новый мир. То это тихая печальная жизнь эмигранта в Берлине, наполненная биографическими отголосками, то натуралистические и ботанические заметки, то путевой рассказ, то литературно-исторический очерк о русском писателе и революционере Николае Чернышевском.

Вот здесь надо подробней, потому что именно эта глава, посвященная Чернышевскому, для меня была самой сложной и не понятной.
Постоянные ссылки на известных исторических деятелей предполагают не только отличное знание культурного общества дореволюционной России, но и экспертность в русской литературе.
Моего фундамента знаний, к сожалению, слишком мало, чтобы полностью понять то, о чем говорит Набоков.

Теперь могу объяснить, что мне понравилось или за что я люблю прозу Набокова. За то, как он описывает людей, места, события, за то, как он говорит со своим читателем. Части, где Федор пишет о своем детстве, о том, как рос вместе с сестрой в Петербурге, о своем отце, о его путешествиях в Сибирь, в Китай, в Ялту – великолепны!
Его манера письма искрится, он плетет кружево из слов, он вбрасывает детали, которые неизменно вызывают у меня интерес или заставляют улыбнуться.

Очередная безделица якобы классика (как по мне, в классики его протащили из-под полы и навязали другим в качестве некоего образца совершенного вкуса). Повествование почти бессюжетное и до тошноты велеречивое. Унылая фабула (зубодробительная бытовуха ничем не примечательных людей, в том числе очередного тонко чувствующего барчука), половину событий которой иной писатель, не столь загипнотизированный собственной манерой письма, выбросил бы вон (ибо чтение этих длиннот мучительно и требует истинного дара - дара концентрации почти нечеловеческой), обильно перемежается поэтизированной рефлексией героя (к примеру, на тему стихов, бабочек), воспоминаниями (об отце), биографией Чернышевского. Желания погружаться в контекст романа или отыскивать реминисценции (как сделали бы маньяки от литературы) нет, ибо от знания, что под критиком Мортусом, например, выведен Адамович, не становятся интереснее или глубже ни книга в целом, ни сцены, где критик М. упоминается. Разве что можно посочувствовать А.: как же они с Ходасевичем вылизывали Сирина, вознося его над всеми прочими авторами, но это не спасло Адамовича от троллинга последнего.

Когда читаешь "Дар", создаётся впечатление, что любое душевное движение героя автор использует как повод выкатить очередную телегу, а в его представлении - явить очередную потрясающую стилистическую конструкцию, способную сокрушить несчатных критиков, коллег по перу и читателей (несите корону), возможно, удивить даже Господа Бога своим невиданным совершенством (я бы сказал: имитацией полноты бытия, а потому - имитацией литературы, её музейным макетом). В этом смысле "Дар" - квинтэссенция набоковщины, её предел. То есть Набоков для меня - не рассказчик полезных, важных, увлекательных историй, он не сказитель, который хотел бы передать тебе опыт веков, он - имитатор, к тому же зацикленный на проявлениях своего эго. После чтения его текстов приятно бывает сесть за авторов, которые позволяют себе быть просто рассказчиками, повестователями, для которых краска не важнее картины (в том же смысле, в котором утомившись от модернистского текста приятно вернуться к привычному классическому повествованию).

По упомянутой причине Набоков - особенно в "Даре" - кажется мне сочинителем пошлым и вульгарным (только лишь стиль - явление почти сектантское). Вульгарным в своём много- и пустословии, бесконечном самолюбовании собственной графоманией ("Дар" можно в равной степени свести почти к нулю или, добавляя подробности и синтаксические выверты, наваять "Дар. Том 2"; кому нечего сказать - для тех сотни страниц не предел), равно как и в своей поэтической расчётливости, очевидно направленной на немедленное эмоциональное переживание (так даровитый школьник, мучающий для удовольствия котов, может написать для марьиванны, обожающей кошек, какое-нибудь умилительное стихотвореньице про милого котёнка), но на которую душевно чуткий читатель посчитает чем-то почти неприличным отзываться движением сердца (так у маркиза де Сада есть парочка книг, в которых он ругает порок и стоит за добродетель, - и нужно приложить известный душевный ресурс, чтобы различить лицемерие в самой авторской интонации, поймав мошенника за руку); вульгарный в своих выглаженных до безжизненности фразах, в этой хирургической псевдо-красоте, в позе, искусственности, уши которой торчат там и тут, в пошлейших бабочках, которые откровенно задолбали, пошлейшей акцентуации (что-нибудь в стиле: когда имярек чистит картошку, он оттопыривает мизинец с ногтем цвета стихотворения Эдгара По (ах, эти нежные умирающие канцоны на берегу адриатического моря) - нечто вроде влажного палевого кальмара с прохладно-персиковой окантовкой), моральной нечистоплотности, душевной ограниченности.

В отношении этих вульгарных вещей "Дар" - не роман из ряда вон. Кто читал одну книгу Набокова - тот читал их все. К слову, обратите внимание, насколько взаимозаменяемы герои книг Маэстро, могущие оказаться лишь масками самого автора: как просто превратить Годунова-Чердынцева в героя "Подвига" или "Защиты Лужина", Мартына - в Гумберта, а Гумберта - в героя "Взгляни на арлекинов" или героя "Ады" (и конечно, есть у Набокова что-то от Цинцинната Ц.) - все это потребует самых ничтожных и безболезненных трансформаций.

Что-то худо-бедно осмысленное в этом кирпиче появляется в биографии Чернышевского (до этого крупицы каких-то высказываний, указывающих, что автор не просто рассказывает нам, как главный герой покупал новые ботинки и мыло, были растворены в убийственной фабуле и чаще всего возникали в ремарках). Биография, впрочем, внутренне противоречива: автор создаёт впечатление, будто он сочувствует трагичности жизни своего героя, но в силу собственного бэкграунда (противопоставим фигуру отца героя фигуре Чернышевского, сравним душевные типажи) не может не затроллить в своём герое анти-эстетические изъяны мышления эпохи (Чернышевский и Ко vs Пушкин). При этом, ум мой щекочет некоторое сходство между самим главным героем - Фёдором Константиновичем Годуновым-Чердынцевым - и Чернышевским, потому что какие-то вещи, которые Набоков (или его герой, если предположить, что между ними нет согласия) адресует Чернышевскому или его окружению, можно свободного обратить и против Годунова-Чердынцева с Набоковым. Как возможность подумать, эта часть книги небезынтересна (не без оговорок), но относительно общего потока многословия - всё равно куцо, мало. Хотя среди общей набоковской пустоты этот проблеск ощутимого смысла, островок в утомительном море цветастых слов, звучит как громовой раскат и действует сильнее, чем могло бы быть, убери из романа весь словесный понос.

Кстати, раз уж я выше упомянул Пушкина (фигура которого пару раз возникает в романе), то пару слов о последнем. Набоков, конечно, хитёр: он как бы вплёл Пушкина в свою речь, заставил говорить солнце русской поэзии с ним вместе (сделав, между тем, Пушкина соучастником своего многословия), как бы одним голосом, будто они соприродны, будто равны, будто нет между ними противоречия, в отличие от критиков Пушкина - Чернышевского и прочих эстетически ограниченных.

У меня всё больше складывается впечатление, что Набоков - это голем от мира литературы, который пытается оживить собственное ощущение бытия эстетикой. Зная, что за формами бытия есть дух, "таинственная подкладка мира", некая метафизика, но не умея прорваться к ней, он пытается скрыть это либо за имитацией метафизики, либо за показательным равнодушием к подобным вещам. Бытие в его романе/романах - дохлая курица, которую нужно нафаршировать бесконечным количеством ярких переливающихся деталей, изощрённых стилистических узоров, запахов, цветов, звуков, ощущений и ассоциаций, чтобы симфония грянула, чтобы всё пело, мерцало, сверкало, захватывало воображение многообразием форм, - чтобы этим лживым карнавалом образов сымитировать движение, полноту жизни, одухотворённость настолько полно, насколько это возможно. Ну а что ему остаётся? Но это неестественная задача для эстетики. А расточая её средства без меры и сути по самому ничтожному поводу Набоков лишь вульгаризировал эстетику, сделав её орудием дурновкусия. Но сквозь это марево то тут, то там прорывается особая безжизненность автора, пустота, выхолощенность. Часто сам автор — недобрый, высокомерный, завистливый, низкая душонка — не выдерживает уровень собственных химер. Поэтому и его тексты вялы и неинтересны (как вялы и неинтересны его герои: скучающие/рефлексирующие эмигранты, барчуки-шахматисты, циничные любители малолеток, писатели - alter ego самого автора, и прочие). Для хорошей истории нужна витальность. В центре набоковского мира - нигилистичность, скука, инфантильность, презрительность. Свою душевную косность он компенсирует "хорошим вкусом", стилем, эстетикой, «художествами», видимостью сильных порывов, попыткой всех и вся поразить, раздавить на литературном поле - есть в этом какая-то попытка самооутверждения калеки. И всё это настолько бросается в глаза, что книга его из сеанса гипноза читателя превращается в сеанс саморазоблачения автора: ни магии (одни фокусы), ни очарования, ни подлинной поэзии, ни изящества, ни жизни (лишь понимание, какими словами вызвать нужную реакцию). Тоска словесная.

p.s.

В одной умной книге умница исследователь рассуждал о ритме в прозе. Он приводил пример финала одного рассказа Набокова, где структурно одинаковые предложения повторяются что-то около дюжины раз. Услужливый исследователь тут же сообщил, что этот ритм должен вводить читателя в медитативное, лучше сказать, гипнотическое состояние. Как же я люблю, когда жертвы филологического образования сообщают читателям, что они должны почувствовать от соприкосновения с образчиками творчества автора. А в это время реальный читатель читает всё это (не исследователя, а писателя) и думает: "Пожалуйста, заткнись. Хватит".

В рассказе "Ultima Thule", читатель опять встречается с любимой авторской темой смерти и потусторонности.
Художник Синеусов пишет письмо своей покойной жене.Женщина,будучи беременной, умерла от чахотки год назад. У безутешного мужа возникает навязчивая идея,узнать может ли он установить контакт с женой сейчас ,или в потустореннем мире. У художника отсутствует уверенность в существовании жизни после смерти,в чем убеждает религия. Герой не верит в Бога и не полагается на спиритов.
В письме мужчина вспоминает о последних ,пережитых мучительных моментах,перед смертью жены.В то время у него появился заказ на иллюстрирование эпической скандинавской поэмы «Ultima Thule». Умирающая женщина дала мужу понять,что одобряет этот заказ.
У художника есть только очень смутные представления о содержании поэмы.
А через некоторое время заказчик исчезает.Но убитый горем Синеусов,после потери любимой, продолжает работать над проектом,чтобы отвлечься. А дальше в сюжет входит еще один персонаж,это профессор математики Адам Ильич Фальтер,с которым Синеусов был знаком еще в России. С этим человеком
произошла странная история. При необычных обстоятельствах Фальтеру открылась великая тайна мироздания, от чего он теряет рассудок. Художник обращается к Фальтеру,в надежде получить ответ на терзающий его вопрос,в каком из миров он сможет воссоединиться с женой. Но,тайна Фальтера так страшна,что он отказывается ею делиться с кем бы то нибыло. Беседа с безумцем все таки содержит завуалированный ответ, на предмет его внимания. Но Синеусов не может его понять. Через несколько дней он получает записку от Фальтера,который сообщает,что умрет во вторник,но на прощание он хочет сообщить....в письме зачеркнуты последние строки.
А Синеусов приходит к выводу ,что его жена останется с ним,пока ее образ живет в его сердце.
"Ultima Thule" является первой главой неоконченного романа Набокова «Solus Rex».
Во время чтения, охватывает чувство,что стоишь на пороге тайны , и ключ постижения секрета,вот вот станет доступен.Подсознание поможет найти правильный ответ.
Но,загадок автора,заложенных в рассказе, решить невозможно. Ответы для меня так остались в Дальнем Пределе. Читать это необыкновенное произведение было безумно интересно.

Понятия не было в моем лексиконе: ни активном, ни пассивном. Можно сказать, что невелика беда, всего знать невозможно. И это будут правильные слова. Но дело-то как раз в правильных словах. Ономастика - страшная сила. Ты описываешь что-то через десяток смежных, сопредельны и сопрягающихся понятий и все равно добиваешься лишь приблизительного подобия. А потом называется одно правильное слово - voilа, предмет перед тобой во всей полноте.

Ultima Thule - Край Света (именно так. с прописных), Предел пределов, Максимально удаленная точка. Мифический остров Последняя Фула, где земной мир обрывается в беспредельность океана? Космоса? Хаоса? До и после Набокова писатели, поэты, музыканты обращались к понятию Ultima Thula, но вряд ли кто из них вкладывал тот же смысл. Набоковская Ультима Тула отстоит от географического понятия примерно так же далеко, как реальная, буде она существует от той, что в Тульской области.

Сюжет такой, у художника Синеусова умирает горячо любимая жена, они в эмиграции, и не то, чтобы купались в деньгах, но максимум комфорта и пребывание в курортном климате Ниццы он ей обеспечивает. Чахотка, а при легочном туберкулезе больные часто бывают необычайно хороши собой, болезнь освещает их хрупкой фарфоровой красотой, делая более привлекательными, чем были до нее. Такой вот казус. Он страдает после ее смерти, просто одержим, ищет, против воли, ее следы на песчанном пляже, абрис ее фигуры в контуре тени. Это днем. Ночью ждет стука и шороха из ящика стола, с которым мог бы соотнести возвращение любимого призрака, мечтая об этом и зная - иллюзия или сознательный самообман. Ну. помните. как в "Огненном ангеле" Брюсова, сцена на постоялом дворе?

Измученный человек встречает своего бывшего репетитора по математике. Бывшего - из российской жизни. Они с женой уже сталкивались с этим человеком несколько лет назад и он из тех редких в эмигрантских кругах людей, кто чудесно преуспел. В нем прежнем высверкивали черты гениального математика, каковая гениальность практического применения найти не могла бы в его тогдашних (а тем более - сегодняшних) условиях. И усилием поистине монструозной воли, которой был наделен, Фальтер задавил ее, поставил на службу финансовому преуспеянию. Очень точная с точки зрения астролога характеристика, между прочим. Сильный экзальтированный Сатурн это и потрясающие способности к абстрактному мышлению, и умение без усилий брать себя в руки, а гостиничный бизнес не противоречит, гостиницы под покровительством Венеры, в которой экзальтирует Сатурн. Но я отклонилась.

Тогда нувориш Фальтер принимал у себя в гостях сына людей, стоявших в прежние времена неизмеримо выше него на социальной лестнице, и показал себя тем, чем был - самодовольным, хотя внешне почтительным, плебеем. Продолжения знакомство не имело и теперь, к Синеусову, убитому смертью жены, подходит человек, которого он смутно узнает, представляется зятем Фальтера и рассказывает странную историю о том, как тот, будучи с визитом у другого владельца гостиницы, который был ему чем-то обязан, принялся страшно неумолчно кричать посреди ночи, перебудил и привел в ужас всех постояльцев. Взломав дверь, его нашли в целости, но с помраченным рассудком.

С тех пор бывший репетитор совсем отошел от дел, его поведение не представляет угрозы для окружающих, но с глузду, явно съехал, попытки лечиться у модного швейцарского врача не давали результатов, пока. после одного из сеансов доктор не был найден мертвым. Вскрытие показало смерть от разрыва сердца, полиции Фальтер ответил, что, будучи загипнотизирован врачом, рассказал то, что открылось ему в ночь долгого крика. А открылось ни больше. ни меньше, как Окончательное знание. Истина, содержащая в себе все прочие - Ультима туле.Полицейские с психом связываться не стали, отпустили за отсутствием состава преступления и вот теперь через зятя тот выражает желание нанести Синеусову ответный визит.

Вы уже поняли, что, одержимый орфеевой монманией художник, не откажется принять гениального сумасшедшего, а во время визита, когда Синеусов попытается вызнать заветную тайну, тот ответит, что зарекся раскрывать ее кому бы то ни было: сами видите, что с врачом произошло, да и мне дорого обошлось, когда, в результате привычки занимать ум ментальными математическими построениями, случайно наткнулся на Эпифанию. Его уводят родственники, а на следующий день зять звонит, чтобы сообщить, что за визит господин Фальтер берет сто франков, однако следующий обойдется всего в пятьдесят. Неприятно удивленный Синеусов пересылает деньги, полагая себя жертвой мошенников. Так бы и продолжал думать, когда бы, спустя некоторое время, за ним не прислали из больницы, где умирал математик. Он должен что-то передать Синеусову.

Это первая глава последнего русскоязычного романа Набокова, начатого в Париже в 39-м и оставшегося неоконченным, нужно было вывозить из предвоенной Европы Веру, в которой была часть еврейской крови, а позже Владимир Владимирович к замыслу не вернулся и вообще перешел на английский. Дмитрий Быков говорит, что Ultima Thule, будучи написан, мог стать тем, что предотвратило бы Вторую Мировую, внимательный и неленивый читатель найдет здесь пересечение с третьей частью его "Июня", темой Игнатия Крастышевского. Возможно.

Если честно, то вообще написание рецензий на книги Набокова - это действо, которое от лукавого, но для меня его проза ценна ощущаемым удовольствием и именно об этом великолепии я не могу не сказать хотя бы пары фраз. Не хотелось бы, чтоб кто-то называл это красивостями, просто можно или получать от этого удовольствие или нет. Мне повезло, я отношу себя к первым, но помимо сочности эпитетов и выражений или того ощущения погружения в язык, яркости и его образности, есть еще у автора и игра с читателем. Это сложнее, но не зря исследователи и комментаторы его творчества складывают к нашим ногам и такие дары, ставшие итогом долгих лет, если не десятилетий откапываний многих смысловых значений и отсылок в романах Набокова. Поэтому здесь я воспользовалась любезностью Александра Долинина, обратясь аж к отдельному изданию его комментариев, выпущенной именно с целью прояснить многие и многие места.

В "Даре" Набоков вывел писателя, эмигрировавшего из Союза, как и он сам, как и многие и писатели, и не писатели из семей интеллигенции, дворянского сословия и прочих купеческо-духовных сословий. Кто-то полагает, что в этой фигуре он вывел свое альтер эго. В моем понимании, это и так, и не так. Есть отсылки к моментам биографии самого Набокова, его увлечениям, судьбе его отца, но мне кажется, что это верхний слой. Его герой Федор Годунов-Чердынцев волею случая пишет книгу о Чернышевском, и это может удивить, но надо начать читать роман, чтоб поймать все эти веточки и ниточки, которые приведут героя Набокова к написанию книги о своем герое, и автор (Набоков, я имею в виду) нам тоже принесет все это на блюдечке с золотой каемочкой. А среди пяти глав книги написанное Годуновым-Чердынцевым займет место предпоследней главы.

К моменту чтения о Чернышевском, боюсь, кроме того, что он автор романа "Что делать?", попавший под раздачу царского правительства, не подумайте, что подарков, я более и не помнила ничего. И приняла за чистую монету все, что Набоков о нем написал в этой самой главе. Можно представить мое удивление, когда все оказалось совсем не так, собственно, даже никуда лезть не надо было, в последней главе будет и упоминание о реальном положении вещей. И кстати, вот эта самая коллизия, что было бы, если бы Чернышевского не казнили, она каким-то неведомым образом простирается и на фигуру Пушкина, который вроде в романе и ни при чем, кроме только отсылки в названии, но тем не менее после представления версии с Чернышевским, те тончайшиие упоминания о Пушкине как-то сами собой превращаются и в вопрос про Пушкина. И, наверное, ответ. Никто, конечно, уверенно ничего не сможет сказать, но предположить-то мы с вами можем... и вряд ли в таких предположениях будет надежда на жизнь более счастливую, чем он прожил. Более творческую? Тоже сомнительно... да и далее по тексту тоже.

И все же глава о Чернышевском мне далась непросто. Наверное, в советское время было бы проще о нем читать, сейчас же - то ли мы все далеко ушли от революционеров и демократов 19-го и начала 20-го веков, то ли это я - но настолько это не мое. В отличие от глав, в которых мы читаем о самом герое, Годунове-Чердынцеве. Типичная судьба - или почти типичная - человека творческого со своим увлечением - изучением бабочек. Эмигрант первой волны из Советской России, вспоминающего свою жизнь там, с делением на до и после. До исчезновения отца, пропавшего в Тянь-Шаньской экспедиции, и - после. Но без вкрапления Набокова судьба его действительно была бы типичной. Читаем о его воспоминаниях, наблюдениях, снах или представлениях - и это все прекрасным языком Набокова. Тем и цепляет.

Все, за что цепляется взгляд или отвлекается от основного, то, что служит почвой для размышлений или толчком для мысли, все сиюминутные впечатления и мелочи, все, что возникает в этой почти тютчевской голове. Больше о прошлом, но и о настоящем тоже, хотя подается местами прекраснодушно, и может быть, это привычка представлять милую родину непременно милой, ну и кто о юных годах вспоминая, не вспомнит лучшее... И тут нам коварно представляется четвертая глава с Чернышевским, как контраст и - думайте сами, решайте сами, чего иметь, а чего не иметь.

Но эта глава меня потрясла, именно тем, что я поверила, и это было чтение тягостное по той причине, что жизнь описывалась достаточно тягостной. С какой стороны ни посмотреть. И вот самое интересное - насколько
мог Годунов-Чердынцев ассоциировать себя со своим героем. И ассоциировал ли. У меня возникло впечатление, что скорее да. Вот даже если брать такие факты. У литературного Чернышевского все из рук валилось, когда он пытался что-то делать на поселении, уже после после тюрьмы. Его товарищи даже отодвигали от таких дел, во избежание.

Но и у самого Федора нередки были случаи, когда он что-то забывал, терял, оставлял, наталкиваясь на людей, норовя при этом еще то-то разбить или разлить. Мог забыть о встрече, если в тот момент на него находило творческое озарение. Ну и как многие гениальные люди, был рассеян и мягко говоря, местами неуклюж. Зато как описаны его чувства к своей девушке, Зине Мерц. Притом, что судьба их сталкивала - вернее, пыталась столкнуть не раз, но он "счастливо" избегал этого. Но от судьбы найдёшь, даже такому "рассеянному с улицы Бассейной". Порой доходило до трагикомедии, но финал хорош тем, что в нем нашим героям улыбается удача, хотя это и не главное в набоковских вещах, но я, как поклонница хеппи энда, не могу не оценить и это. И то, как они подходят друг другу.

Такая изначально девственно чистая, она стала самой исчерканной из всех книг в моей библиотеке.
«Дар» — это чёрная жемчужина, книга книг, истинно выдающееся творение.
Говорить о сюжете не приходится. Как описать произведение, в котором всё дышит великой русской литературой?
События второстепенны. Рассказать что-либо внятное о сюжете очень сложно. Потому что это роман чувств и переживаний. Ведь перед нами метароман, тонкий и живой.
Здесь каждое предложение как переполненная чаща, содержит в себе тысячи смыслов. А когда ещё эти смыслы для вас доступны, то это настоящее наслаждение!
Сам текст — это река, поток, поэма. Неспроста тут так много гоголевского.
В этом произведении нашли отражение все те темы, которые волновали Владимира Набокова. НеДаром некоторые критики считают его самым лучшим в творчестве писателя. Здесь есть и ностальгия по родительскому дому, и бабочки, и первая любовь, и главное — поиски того самого Дара!
⠀
Я не переставала бегать из одной комнаты в другую, чтобы зачитать понравившуюся страничку(или две, три, четыре...) родным.
⠀
Хватит, больше не буду разглагольствовать. Бросайте всё! Читайте «Дар»
⠀
Обсудим?:) Как вам Набоков и этот роман, если читали? ⠀

Тяжело писать отзыв, потому что рассказ не столько осмыслен, сколько прочувствован. В конце концов, это Набоков – мастер слова, а не я. Он свою мысль высказал, а я даже повторить ее толком не могу, тык-мык какой-то получается.

По настроению рассказ перекликается с «Приглашением на казнь» (даже отсылка есть): то же одиночество в толпе, противостояние индивидуальности и системы. Здесь меньше фантастики: дело происходит в предвоенной Германии, хотя конкретный режим не указывается. Очевидно, речь идет о притеснении личности вообще, о столкновении ее с системой, которая стремится подогнать всех под одну гребенку. Происходящее символично, человек оказывается против воли втянут в дело, которое ему совершенно не по душе, и окружен людьми, которые не разделяют образ его мыслей. Он не может никуда вырваться, не может отстать от группы, заниматься чем-то в одиночку, даже съесть свой огурец (потому что у остальных колбаса).

Рассказ времен репрессий и гонений. Он красиво написан, интересно подан, но сказать что-то о нем сложно, так и кажется, что все переврешь.

Споткнулась. Опять споткнулась. Ещё. И ещё. Упала. Разбилась вдребезги. И ни черта не поняла.

Я в тупике. Редкий случай, когда невозможно оценить прочитанное. Да что там оценить, его невозможно даже уложить в голове! Подступаясь к «Дару» раз пять-шесть, и всё время откладывая его, мне, наконец, удалось переступить барьер и взять роман штурмом. Только одно могу сказать совершенно определённо: всё, что в книге понравилось, имеет обратные впечатления и наоборот. Взять, например, язык и стилистику. В «Даре» Набоков, кажется, достигает вершины словотворчества. Речь здесь подобна тонкому кружеву с множеством мелких филигранных деталей. И так она затейлива, так ажурна, что вроде бы не восхищаться ей не возможно.

Сотни смачных выражений, красочных метафор, удивительных по красоте и построению предложений.

Но временами это словесное кружево оборачивается липкой паутиной, хоть и по-прежнему красивой. Начинаешь в ней путаться, вязнуть, и вдруг становится очень неуютно. Длинные витиеватые предложения, кажется, не имеют начала и конца. Особенно тяжело в этом смысле начало романа, вот тогда чтение сродни наслаждению горьким шоколадом – и нравится, и съесть много невозможно. А ещё в плане вязкости язык «Дара» не даёт ни малейшего шанса делать что-то ещё, кроме непосредственно чтения. Здесь не получится параллельно грызть печенье или краем глаза следить за ребёнком. Роман требует вас целиком, все ваши органы чувств.

Что касается смыслового наполнения, то и сюда тоже закралась двойственность. С одной стороны, речь идёт о чём-то возвышенном, о том, что даётся человеку природой и называется красивым словом «дар». Это гораздо мягче и таинственнее, чем категоричный и агрессивный «гений». Всегда приятнее слышать про одарённость, чем хлёсткое и часто ироничное брошенное «Ты – гений!». Это всё к тому, что в книге под названием «Дар» подсознательно ожидаешь чего-то приятного, некий свет. Конечно, в романе всё это есть, но как быть с тем, что есть там и злоба? А она есть, её чувствуешь не только в главе о Чернышевском, она плещется и в начале, когда герой знакомит нас со своим окружением. Что это? Обратная сторона поэтического дара или просто ожесточённость эмигранта? Если последнее, то почему с чуждой природой герой созвучен, а с остальным окружением, причём с такими же эмигрантами – нет? Отсюда лично у меня сложилось не слишком хорошее мнение о герое, и дар его потускнел.

К самому дару, кстати, тоже есть вопросы. Стихи, например, мне не понравились. Возможно, они не нравились и самому автору, раз он заставил своего героя много страниц рассказывать о том, какие они хорошие, и как они создавались. Не убедил. С гораздо большим чувством герой вспоминает о своём отце, о его увлечении. Опять же книга о Чернышевском вышла злой и грубой, неважно даже, если фактический материал в ней реальный. Сам тон, выражения и стиль написания оставляют у читателя не ощущение даровитости автора, а его предвзятость и мелочность, что ли. В общем, такой «дар» как-то не привлекает. Другое дело – его описания собственной жизни, происходящего вокруг. Вот это действительно красиво – природа, улицы, дома – сплошная лирика в прозе.

Наверное, стоит почитать, что писали о романе настоящие критики. Какие посылы закладывал в роман сам Набоков? Как восприняли «Дар» эмигранты? Что это вообще было?

Те, кто хочет лёгкое чтение или связный сюжет, чтобы пересказывать друзьям то, о чём они только что прочитали – НЕ СЮДА, эта книга написана ради формы, а не ради сюжета, ради лингвистической игры, нанизывания слов друг на друга. Но в целом, эта книга – о потерянном прошлом, о любви к потерянной России, к России прежнего, дореволюционного, досоветского строя, но и Фёдор Константинович – мне кажется, альтер-эго самого Набокова, и все эти немецкие, французские, пражские и другие эмигранты, и сам писатель, не совсем осознают, что эта Россия останется только в прошлом и в их сознании. Что они уехали из России, а Россия из них не уехала, что они не ассимилировались в новых странах своего проживания, а сами создали свои маленькие русские островки, что они как будто выехали из точки А, но в точку Б не прибыли. Любовь к прошлому, любовь к литературе прошлого, к красоте, к бабочкам и экспедициям – но, к сожалению, и ужасный снобизм, думаю, и сам Набоков был таким. Мне кажется, сам главный герой, кроме Кончеева, своих современников не ценит и не уважает, и Набоков также неуважительно относился и к своим современникам, и даже к некоторым классикам.
Мне интересно, как эту книгу восприняли бы/воспринимают эмигранты и релоканты нынешнего времени в Грузии, Сербии, Армении, других странах, воспринимают ли они свою родину как застывшую картинку прошлого времени, как герои Набокова, или же что-то изменилось в наши дни? Ведут ли они себя как эти берлинцы, парижане, лондонцы... т.е. не пытаются ассимилироваться с местным обществом, а создают свой маленький островок, или всё-таки пытаются приспособиться к новому миру?
Книгу читать сложно, для знакомства с Набоковым она не подойдёт, сама я читала в рамках совместных чтений у Алуа.