Избранные сочинения в 3 томах. Том 2. Дар. Весна в Фиальте. Пушкин, или Правда и правдоподобие

Не рецензия, а моё видение этой книги.

Сложная, политическая, историческая... Никогда прежде не встречалась с таким Набоковым. Однако, всё новое в этой книге совершенно не помешало оставаться ему таким, к какому я привыкла, и каким его полюбила. Та же тонкость ощущений, та же чувственность, красота, лёгкость, богатство, сладость слога (последнее, быть может, только для меня). Очень рада. Это шедевр.

Цитаты того, что я так люблю в Набокове.

Ещё несколько минут езды, и вот - вокзал.
Он увидел Зину в бланжевом жоржетовом платье и белой шапочке, взбегающую по ступеням. Она взбегала, прижав к бокам розовые локти, зажав сумку, - и когда он её полуобнял, догнав, она обернулась с той нежной, матовой улыбкой, с той счастливой грустью в глазах, которыми она встречала его наедине. "Слушай, - сказала она суетливо, - я опаздываю, бежим". Но он ответил, что уже распрощался с ними и подождёт её внизу.

И ещё вот эта красота..

Сказать, что я в восторге - это ничего не сказать!
Вот книга, которая затягивает своей поэтичностью, образностью, метафоричностью и требует особой созерцательности. Из мной прочитанных авторов так пишут только Набоков, Павич и Мураками. Конечно, книга не самая лёгкая. После некоторых моментов приходилось возвращаться обратно, прочитывать метафору или образ с самого начала и только потом смаковать момент. И все эти образы - словно коллекция дивных бабочек.
Но это цветочки. Вся книга просто дышит рефлексией, даже, не побоюсь этого слова, нытьём.
Я даже введу тут тэг "муракамера" по такому случаю.
Хотя ни автор, ни главный герой по этому случаю не испытывают никаких угрызений - с той же непосредственностью, с которой он загорает нагишом в лесу и рассуждает об одеже и теле, он открывает душу перед читателями. Даже препарирует и сам же разбирает по кусочкам.
Особая изюминка - сатирическая отсылка к будущей "Лолите". Хотя я не ошибусь, если скажу, что во всей книге сатиры на творчество и сочинителей достаточно.
Одним словом, ключей ни у кого нет, а Чернышевского автор не очень любит. И тем не менее главный герой в какой-то мере честен. Ровно настолько, насколько может быть честным человек, скрывающий свои отношения перед родителями девушки, у которых собственно и снимает комнату, а так же живущий давно наскучившими ему частными уроками. И тем не менее герой прекрасен в своих самоизысканиях. Так что он либо гений, либо и в самом деле сущая бездарность, вспоминающая детство и пропавшего отца.
Советую с осторожностью.

Для меня Набоков двулик. У него есть "Катастрофа" или "Защита Лужина", а есть "Дар" и "Весна в Фиальте". Если первые два я нежно полюбила, прочитала на одном дыхании и впитала в себя, то произведения второго типа неизменно вызывают во мне вопросы к популярности этого автора.

Есть читатели, которые любят этот язык, его картинность, образность и витиеватость, но я точно не из их числа. Читалось тяжело, пришлось сильно вчитываться, чтобы не улететь вниманием в свои мысли.

В бумаге читать такого Набокова гораздо легче, слушать же вообще невозможно.

Врёт нам всем, конечно, В.В., врёт и не краснеет. Врёт, что не пишет про себя, а потом выдаёт “Дар” и “Другие берега”, говорит, что не любит романы с идеей, а потом пишет “Приглашение на казнь”. Всё же не ассоциировать писателя Сирина с главным героем невозможно: у них похожая история, похожие взгляды на жизнь, идентичное мнение об искусстве. Что с того, что отец реального Набокова был юристом, а отец зазеркального - путешественником и биологом? Фёдор - персонаж в характерном плане нарочно проработанный слабо, его личность сама по себе отходит на второй план, а главным становится талант, дар, художественный взгляд, чувственность, - прозрачный сосуд, который Набоков наполняет собой. Интересны становятся не лоскутки автобиографичности, интересен маленький мутный глазок, который даёт заглянуть во внутренний мир автора, который он всё время старательно скрывал от публики. В этом смысле роман, который В.В. писал как гимн жизни и искусству (разумеется, чистому, а не как у какого-то там прыщавого Чернышевского), оказывается в некоторой мере психологичен. Читатель, немного привыкнув к дурману Набоковского слога и расквитавшись (скорее всего, с помощью сторонних источников) с его многослойными рассуждениями о литературе и истории, может сделать шаг в сторону и попытаться понять, какие внутренние процессы стоят за всем написанным. Здесь не просто в очередной раз Набоков “выдумывает уродов и сталкивает их между собой” (выражение некого А. Гарфа из “Нового слова”), а ещё и выражает своё отношение к ним почти напрямую. И говорит, конечно, не только о них, но и о себе (Фёдоре). Он бесконечно самовлюблён и как всякий нарцисс глубоко не уверен в себе - чего, конечно, Набоков старается не показывать, и от того Фёдор выходит таким неправдоподобны: неуязвимым полубогом мира искусства, который разве что может позволить себе поспать до обеда (прихоть гения) и забыть о свидании с возлюбленной. За кадром остаются все его возможные неудачи и всё прощается герою за его талант. Даже свои стихи (сам он) ругает неубедительно, а уже повесть по Чернышевского - и подавно. Приём понятный - цель Набокова продемонстрировать единственный, на его взгляд, хороший способ смотреть на мир и литературу, и потому враг в книге нелеп и жалок, а главный герой и его слегка переиначенное отражение (Кончеев) блистательны и всемогущи. Занятно, что по мнению Фёдора одним из главный качеств хорошего литератора является жалость, однако сам он испытывает её крайне избирательно - ни о какой жалости к людям речи не идёт, если это не его близкие, - всех остальных он готов талантливо и гаденько высмеять. В мире Набокова есть место только для него самого и его отражений и слуг. Это проявляется в Зине, которая отвечает так, как Фёдор ожидает, стремится быть полезной и защищает от нападок. Сам Набоков в своей настоящей жизни руководствовался теми же принципами хотя бы отчасти - его жена Вера первое время фактически обеспечивала семью, покорно терпела роман на стороне, а затем приняла на себя все домашние обязанности, катала В.В. на машине, отвечала на звонки и даже писала на доске на лекциях в университете. В Кончееве, ещё одном приятеле Фёдора, многие узнали Ходасевича, одного из немногих современных Набокову поэтов, которым он восторгался. Смешно от того, что сам он утверждал, будто в Кончееве, а не в Фёдоре выписан скорее он сам в берлинский период, а ещё смешнее мелькнувший на минуту литератор Владимиров “псевдобританского пошиба”, также списанный с автора, и все они - самые достойнейшие из достойных представителей искусства в неуклюжем и плохоньком мирке пошляков. Могли бы образовать дивный тройственный союз. Сохранились наброски продолжения “Дара”, где в конце Фёдор наяву встречается со своим отражением и зачитывает ему продолжение Пушкинской “Русалки”, которое сам написал, - вот уж наконец-то счастливый финал.
Я не считаю, что всё это плохо, что роман плох (он великолепен), это только то, что я заметила во время чтения и что показалось мне забавным. Взгляд Набокова на мир безусловно глубок и оригинален, однако хочется мягко поиронизировать над его нарциссизмом и закрытостью. По моему мнению, всё это говорит о том, что талант не связан с какими-либо человеческими качествами, и выводить для него формулу с помощью красивых слов - бесполезно. Набоков - мой любимый писатель, но принять его мировосприятие я не готова, так как в нём остаётся слишком мало пространства для манёвра. Ему бы это не понравилось, но всё же есть красота в разнообразии. Да и сам он, того не признавая, нуждается в пошляках, материалистах типа Чернышевского и мрачноватых литературных врагов парижской школы - ведь кого без них он бы высмеял, над кем бы тогда он возвышался и тешил болезненное самолюбие?
В “Даре” есть ещё одна, уже намеренно задуманная автором, плоскость, чисто литературная, где Набоков высмеивает или, что реже, хвалит современных ему критиков, поэтов и писателей. Неподготовленному читателю почти невозможно будет разобраться в хитрых намёках и запутанных аллюзиях, особенно учитывая то, что большинство обсуждаемых имён уже давно канули для широкого читателя в лету, - а тогда некоторые шпильки вызвали бурное обсуждение и обиды на дерзкого автора. Об этом подробнее можно почитать в комментарии к “Дару”, написанному Александром Долинином. Вкратце основная мысль будет звучать, конечно, так: “лучший современный русскоязычный писатель - я, Владимир Владимирович Набоков-Сирин. Но поэт Ходасевич тоже ничего”.
Несмотря на мои попытки поязвить, книга, конечно, абсолютно великолепна. Рассматривать её можно в разных плоскостях, можно вооружиться ворохом исследований и прослеживать дорожки, по которым течёт Набоковский яд, можно попытаться снять защитный слой с нервной авторской души, можно учиться по ней видеть мир в полных красках, а можно просто взять и наслаждаться талантом автора, не задумываясь о лежащих под ногами глубинах, - хотя он, не сомневаюсь, этого бы не одобрил.

Чудесная
Метароман, как вязка свитера.
Перечитываешь абзацами сначала, чтобы видеть рисунок, а потом, как по маслу. И эта структура написания завораживает и становится очень понятной, притягательной.

как он пишет, как закручивает. как нанизывает бусины:
"На второй остановке перед Федором Константиновичем сел сухощавый, в полупальто с лисьим воротником, в зеленой шляпе и потрепанных гетрах, мужчина, - севши, толкнул его коленом да углом толстого, с кожаной хваткой, портфеля - и тем самым обратил его раздражение в какое-то ясное бешенство, так что, взглянув пристально на сидящего, читая его черты, он мгновенно сосредоточил на нем всю свою грешную ненависть (к жалкой, бедной, вымирающей нации) и отчетливо знал, за что ненавидит его: за этот низкий лоб, за эти бледные глаза; за фольмильх и экстраштарк, - подразумевающие законное существование разбавленного и поддельного; за полишинелевый строй движений, - угрозу пальцем детям - не как у нас стойком стоящее напоминание о небесном Суде, а символ колеблющейся палки, - палец, а не перст; за любовь к частоколу, ряду, заурядности; за культ конторы; за то, что если прислушаться, что у него говорится внутри (или к любому разговору на улице), неизбежно услышишь цифры, деньги; за дубовый юмор и пипифаксовый смех; за толщину задов у обоего пола, - даже если в остальной своей части субъект и не толст; за отсутствие брезгливости; за видимость чистоты - блеск кастрюльных днищ на кухне и варварскую грязь ванных комнат; за склонность к мелким гадостям, за аккуратность в гадостях, за мерзкий предмет, аккуратно нацепленный на решетку сквера; за чужую живую кошку, насквозь проткнутую в отместку соседу проволокой, к тому же ловко закрученной с конца; за жестокость во всем, самодовольную, как-же-иначную; за неожиданную восторженную услужливость, с которой человек пять прохожих помогают тебе подбирать оброненные гроши; за... Так он нанизывал пункты пристрастного обвинения, глядя на сидящего против него, - покуда тот не вынул из кармана номер васильевской "Газеты", равнодушно кашлянув с русской интонацией."