Убить Бобрыкина, или История одного убийства

Убийство Боьрыкина книга весьма странная. В ней описан, показан, рассказан мир как он есть и отдельные миры разных людей, которые если и соприкасаются, то лишь дымкой и намёком.

Есть мир Саши Шишикина, который мало понятен обычному среднестатистического человеку (ох и не люблю я это определение и усреднение, но иначе никак). Он прост, логин и понятен только самому Саше, в нем есть Таня и любовь к ней, а есть Бобрыкин, с которым у Саши случилась чистейшая ненависть и который, так уж вышло, имеет законные права на Таню. В общем в чётко просто и ясно. Но это только в определениях, в которых Саша силен, а вот в том как эти определения изменить и исправить наступает полный провал и просто становится сложным. Там где мир Саши соприкасаются с миром Тани сплошной туман, сизый, с капельками влаги, за которым не видно сути.

Мир Тани, такой вполне себе житейский, он может быть понятен или нет с точки зрения личного опыта и мировоззрения каждого, может быть принят, а может и нет. Лично мне он понятен не до конца, Саша же пытаясь нащупать его бродит в том тумане, слепым и глухим.

А есть ещё мир Бобрыкина, который так ненавидим Сашей и которого мы видим через призму его мира.

Есть ещё мир Сашиной мамы, в котором как в кококне существует Саша, и на мой взгляд женщина, чей мир полон религии в странной смеси с суеверия и способствует именно тому, чтобы Саша жил в своём оьосоьленном мире, сбегая в него беспрестанно.

Вся поэзия книги, поёт в своём ритме историю о том, как люди находясь в одном пространстве могут быть бесконечно далеки друг от друга. И Саша, убегая в свой мир пытается в красках, снах, своей реальности найти способ устранить с его точки зрения единственное препятствие между ним и объектом его любовью.

Убийство Бобрыкина эта сюрреалистическая песня о том, как живут в этом мире те, кто немного отличается от большинства, находясь при этом в собственной реальности, проживая там десятки сценариев собственной жизни. Это не хорошо и не плохо, а лишь способ слегка влезть в голову другого, не совсем обычного человека.

Очень круто написанная книга в жанре «повествование глазами имбецила» (см. «Загадочное ночное убийство собаки» или «Шум и ярость») И очень грустная и страшная. Потому что это история о том, как злобная, глупая и болезненно религиозная мамаша последовательно превращает своего и без того слабого и безвольного сына в недоразвитого идиота. Пока он ребёнок, за него с мамашей сражается хорошая девочка Таня – но в момент повествования ему уже за 30, Таня давно замужем, а он вечно живёт в своём розовом мире, боится мамаши и мечтает с Таней сбежать в Австралию. И знаете, его не жалко. А мамашу – ненавидишь. 7/10.

Товарищи, господа хорошие, что это было? Я встречала разные книги и произведения, но такое мне попалось впервые. Действие книги происходит вроде как в советское время, по ощущениям и используемым словам кажется так, атмосфера убийственная. В книге нет ни одного адекватного и здравомыслящего героя. Просто сборище загубленных душ. Еще ни одна книга не вызывала у меня такого отвращения от героев, причем всех! Честно, не смогла дочитать даже и до половины книги, одно и тоже, одно и тоже. Да еще и слог дегтя добавляет.
Простите меня, конечно, Александра Николаенко, но труд Ваш, отмеченный премиями, ко мне, как до простого, обывательского читателя, не дошел.

„Абсурд не в человеке и не в мире, но в их совместном присутствии“.

Альберт Камю

А знаете ли, каково это — носить безумие в себе?…

Литература русская примеров много знает, когда душевная болезнь Героя даёт возможность Автору заставить нас по-новому взглянуть на Мир. И Саша Николаенко, задумывая повесть, никак не ожидала, что сам посыл её обяжет к особой форме изложения (свободным ямбом), которая взорвёт классический конфликт «отцы и дети» и приведёт такой неординарный сказ (дай Бог) в финал литературной Премии «Нацбест».

Тем не менее, сопоставления с классикой выглядят в нашем случае притянутыми за уши. У Достоевского (образы Мышкина, Ставрогина) болезненные явления предстают как следствие психической организации героев, «истории духа», почти канонической веры в беса. Сумасшествие гроссмейстера Лужина подаётся Набоковым отстранённо, при этом автор почти не пускает читателя в голову Лужина, дозированно приоткрывая чертоги разума, вводящие нас в глубины гениальности и прогрессирующей паранойи, в то время как николаевский Шишин явлен нам весь, изнутри, почти нараспашку…

Казалось бы, ближайшей аналогией должна быть «Школа для дураков» Саши Соколова, в которой раздвоение личности героя, ученика школы для умственно отсталых детей, помогает воссоздать мир внутренний и внешний в едином, мучительном объеме.

Патологии здесь — это прием: не личность раздваивается, а мир. Мысль: мы менее нормальны, чем герой. Однако несомненно блестящее, невесомое письмо, небрежно комкающее и поток сознания, и прямую, и авторскую речь, и лица повествователей изобилует бессвязными ассоциативными переходами по часто несмысловой, относительной или вообще омонимической смежности (Вета — ветка), которые вдруг дают предлог для немыслимых перескакиваний, «заносов», ухода в свободные отвлечения и экзерсисы, граничащие с лингвистическим эстетством, изощрённым постмодернистским самолюбованием.

С чем сравнивать — так с замечательным рассказом Т.Толстой «Ночь», давшем название одноимённому сборнику. Та же «Мать», только «хорошая»:

„Мамочка лучше знает. Буду слушать Мамочку. Только она знает верную тропку через дебри мира“.

Тот же сынуля, только взрослый совсем, только совсем слабоумный, беспомощный и не социабельный:

„Алексей Петрович хватает, звякает, опрокидывает, … торопливо дышит, спотыкается. Улица. Мрак. Куда идти? Туда? Или сюда?“

Та же несобственно-прямая речь, пропускающая реальность сквозь призму душевной болезни и дающая волю гротесковой амбивалентности:

„У Алексея Петровича свой мир — в голове, настоящий. Там всё можно. А этот, снаружи — дурной, неправильный. И очень трудно запомнить, что хорошо, а что плохо“.

Тот же «побег от матери» — на волю, к Женщинам, про которых столько думается:

„Сейчас догоню, накинусь — посмотрим, что у вас за Ноги такие!“

И что совсем любопытно — те же даже эпистолярные тяготения:

„Белая бумага, острый карандаш… Он всё знает, он понял мир… Молния озаряет мозг Алексея Петровича! Он… записывает только что обретённую истину: «Ночь. Ночь. Ночь. Ночь…»“

Напрашивается и параллель с «Похороните меня за плинтусом» Павла Санаева: и там, и здесь — гипнотическая властность и тотальный контроль со стороны Бабушки/ Матери, их изощрённый вербальный садизм и, соответственно, крайняя затюканность Внука/ Сына.

Однако у Санаева действие, сотканное из детских страхов, линейно и традиционно-реалистично. Здесь же страхи не буквальны — они опосредованы душевной Болезнью, из неведомых, не всегда внятных глубин которой и ведётся речь, благодаря чему Время, мерцая, беспрерывно перетекает само в себя — из прошлого в настоящее, из настоящего — в сослагательное… а действия и предметы обретают особую вневременную аморфность, так что даже знакомое кажется порой иным.

Да, дело здесь прежде всего в неотступно долдонящем, вибрирующем речитативе, задающем завораживающие, гипнотические ритмы, которыми автор заставляет нас видеть Вселенную героя — его маленький мирок.

Воздушной и бестелой, «лунной» литанией, нестрогим ямбом задаётся то особое пространство, что отстранено от мира. Заинтриговавшись несколькими «странными» страницами, приходишь к ясному ощущению: только так — несобственно-прямой речью из самого нутра больного шишинского сознания, заскорузлого и тусклого, — и возможно подобное повествование.

Эта «экспериментальная» форма, владеющая всем текстом и, очевидно, нащупанная автором совершенно интуитивно — несомненная удача. Любая попытка обтесать рассказ, вогнать его в рамки стандартного, «реалистического» изложения событий абсурдна: уходит всякий смысл, ибо действия как такового почти нет.

Есть эфирная и почти атемпоральная взвесь думаний, ощущений, переживаний, воспоминаний Саши Шишина… Почти конец с почти началом почти легко меняются местами, из середины выдернуть кусок — всё будет почти то же… Происходящие события и поступки персонажей настолько буднично-банальны, что осязаемы и наделены значением лишь в том «сумеречном» состоянии сознания героя (и, соответственно, восприятия его читателем), которое и создаётся «бубнежом». Этот трагический накал по-настоящему «держит», и читать это не устаёшь.

Как в калейдоскопе, сложно и причудливо чередуются временные планы. Их несколько.

1. План школьного прошлого — детские воспоминания, осенённые влюблённостью в девочку Таню, которые куда насыщеннее, веселей и ярче сумрачного настоящего.

2. Тусклое же настоящее, омрачённое тяжёлой, докучливой опёкой со стороны Матери, неотступно давит ещё большим ужасом: у повзрослевшей Тани уже есть муж — бывший сокашник Бобрыкин.

„Уныло ныло в шахте, на душе скреблось, и вылезти хотело, закричать и с криком спрятаться за дверь.“ — Вот точная метафора шишинского существования в убогом «сейчас», которого довольно много — «по необходимости», ибо ощущение всегда такое, что будь его воля — жить только б во «вчера» иль во счастливом «завтра»… Настоящее это и даётся соответственно, пунктирно и бесцветно — порою будто и нет его вовсе.

3. Попутные Сашины фантазии, видения и сны, усугубляемые деменцией.

4. И наконец, виртуальное, вневременное, параллельное всему, самое дорогое и главное, обетованное и несбыточное — то, что могло бы быть, но никогда не будет — яркими, мажорными, живыми мазками выбивается оно из общей смурной стилистики в «письмах Тани». Это «город, которого нет», где и Саша, и Таня здоровы, любимы и счастливы…

Воспоминания, явь и мир Сашиных мечт перемежаются резко, беспрестанно, без предупреждения, даже хаотично, как бы механически вторя цепи ассоциаций и чувствований героя.

Они то затейливо переплетаются, то просто плоско льются чередом, всегда попутно и наперекор реальности, начиная уже вполне органично сопутствовать ей — на равных, при этом оставаясь таки разграничимы, соотносимы и внятны, хоть поначалу надо привыкать к чехарде времён и наклонений.

„Цветом без запаха, и запахом без цвета, временем без цели пахнет, — думал (Шишин), сидя у ящика в прихожей на полу. — У времени нет цели. Оно идет, идет, идет куда-то, куда само не знает, стирает все“.

Причины болезни Саша Шишина остаются за кадром, да и нужны ли они нам. Мы получаем мир альтернативным — таким, как видится он ему. Шишин не буйный — он аутист.

При этом видно, что не последнюю роль в его помешательстве сыграла мать, железным словом вбившая в детстве невыбиваемые детские представления об окружающем:

„(Дверь) открывать, не посмотрев в глазок, нельзя, а то зарежут“. „Всегда зажмуривался Шишин, когда не знал, что в ящике почтовом… Засунешь руку, — думал он, — а там вдруг кошка, например, сидит. Возьмет и тяпнет“.

В шишинском сне Бобрыкин вытряхает из Шишина: „ключи и мелочь, стеклышко зеленое, дверная ручка, соль, сахар, спички, фольги кусок, и пара марок, билет счастливый если бы не лишний правый ноль, который можно оторвать…“ — и по набору содержимого карманов мы уже представляем то, что занимает Шишина в жизни: это уровень ребёнка шестого-седьмого класса. Это контур без выхода, сообщающий читателю гнетущее чувство полной безнадёги, не смогший не привести в оконцовке к трагическому финалу.

Шишин сам по себе довольно чёрно-бел и вообще «выхолощен», это такой пассивный регистратор, вместилище неадекватных реакций, грёз и воспоминаний. Его как личность еле слышно, он почти никакой даже в детстве, и невольно задаёшься вопросом: за что же с ним так водится и возится Таня, опекает его, защищает его ото всех? Неужто детская любовь?… иль жалость — из осознания некоего соседского долга?… или таки патологическая шишинская упёртость, такая честная и чистая, непобедимая и дремучая буквальность понимания жизни — в противовес окружающей беспринципности?! („Танюша видела, как все мешком играли, моим мешком играли, не смеялась, одна из них из всех, из них из всех одна. А я смеялся, чтобы думали, что я смеюсь», — подумал он.“)

Замечательной метафорой невозможности найти себя с окружающими и — как следствие, мертвенного одиночества повисла сцена с игрой в прятки с одноклассниками, когда все разбежались — и давно забыли о «водящем» герое:

„Сумерки стекали синими тенями, прятались за шторы… и метроном стучал на Танином рояле, как будто в сердце этот метроном стучал. Он подождал еще, и, не дождавшись, сам сорвал повязку. Сорвав ее, остался в той же темноте“. (Конец главы, — Р.Б.)

Остаётся удивляться, как автору удалось проникнуть в закоулистую хмурь искорёженной психики. С самого начала внутренние реплики героя, строение фраз, странная вывернутая сочетаемость слов вводят нас в замкнутое, очень избирательное пространство его сумеречного мира.

«Удавлюсь!» — подумал Шишин, и за веревкой в хозяйственный пошел… — Только денег дай мне, у меня нет их… И испугался посредине, что светофор переключится, все поедут, и его раздавит насмерть… «Скипидар…» — прочтя, подумал он, он так любил прочтя подумать, что прочел…» Действия даются непосредственно его языком, под его углом зрения. «Следы не отставали. Следом шли».

Приведу цитатно несколько мастерски поданных зримых симптомов шишинского помешательства. Невероятная тугость, вязкость еле шевелящегося сонного думания, которым Шишин воспринимает окружающее:

„А если земляничного не будет, дегтярного купить? — И Шишин посмотрел на мать довольный, радуясь, что вспомнил слово, которое все время забывал. — «Дегтя-я-рное…» «Дег-тя-рное…» — подумал, и, подумав, вспомнил, что вспомнил все не то, о чем забыл“. „День встретил незаметный, хмурый. «Вчерашний», — догадался он“.

Шизофрения, явная раздвоенность самоощущения, отрыв от объекта: «Душить меня пошел», — с тоской подумал Шишин, в спину Бобрыкину толкаясь взглядом… „— Сокровища… — предположила Таня… (Из воспоминаний, — Р. Б.) — Не слушай эту тварь! — сказала мать.“ (Из настоящего, — Р. Б.)

Как свойство раздвоенной психики, дозированная интенсивность эмоции:

«Мразь…» — подумал Шишин, уже совсем тихонько. Он всегда старался думать тихо-тихо, если лицом к лицу оказывался с тем, о ком подумал он».

Наделённость своей, особой, одному лишь Шишину ясной сущностью и значением привычных предметов, событий, явлений.

„… За мною черный-черный, страшный-страшный грузовик приедет… нам не оставляя, в нас не оставляя никого…“

Отсутствие смыслоразличения. Продавцы в магазине у него «как китайцы, на одно лицо, … из тех, которые всегда везде шумят».

Названия «молчаливых томов на полках» видятся им однородным ляпом, и сразу вспоминается механическое перечисление разнокалиберных названий давно отмерших книг в толстовской «Кыси». „Ведущая «Маяк» протягивая буквы, новости читала. «И днем такие были, — думал Шишин. — И всегда“. Главное (смысловое) и фоновое воспринимается целым, сливаясь в единый комок:

„Перекрестись мне, ну! — … и с непокрытой головой перекрестился он на черные кресты, на воронье сидевшее на них…» В одном ряду — и субъект, и объект — и мать, и то, от чего она предостерегает: свои покупки прячет Саша в нижний ящик «от моли с матерью»“.

Увязание в детстве, неспособность к «нормальному», поступательному умственному развитию.

«Он не любил, чтобы по лестнице носили мебель люди в синем … Вообще, чтоб люди были. «Совсем не надо их»».

Одномерность окружающего, его осмысленность лишь по отношению к себе:

„… Паук полз вниз при матери, но Шишина заметив, вверх пополз, к копченому углу над образами, скрылся“.

Неожиданная, впопад, «афористичность», казалось бы, пустой и плоской досужей мысли:

„Когда не знаешь что искать, то проще находить, а если знаешь, то хоть тресни не найдешь“, — подумал, и старенькую варежку найдя, прижал к лицу“. „… Когда чего не загадаешь только Дед Морозу, а он одни конфеты только в сундучках дает…“

Своими, самобытными словами ворочает Саша неподатливые мысли в голове. «Га-ра-жи…» — думает он «в складку», и улыбается себе, «что подумать вышло в складку у него.» Он «заворачивается в сон» поглубже, а проснувшись, «пальцем помогает влезть ноге в «запять»… И даже опечаткам и неправильностям в тексте — веришь: то же Шишин — ему простительно и можно.

Однако отдадим должное Шишину-человеку. Если бы не гнёт Матери да неизвестные нам обстоятельства, кто знает, каким вдумчивым, глубоким, пусть и слишком устремлённым в себя молодым человеком стал бы Саша. Подчас его, героя, мысли и поступки — это и разговоры со смертью. Как интроверт, а не умалишённый, упорно-подспудно пытается Саша постичь суть явлений, нащупать эту грань, понять тот переход — то в полуживых бабочке и майском жуке, то в мёртвом мальчике, которого выносят из воды…

Но вот «под самым козырьком опасным Шишину» встречается ему „Бобрыкин ненавистный, ненавистный“ — сосед, старый школьный товарищ и мучитель, активный экстраверт, удачливый соперник и полнейший антипод, при единой мысли о котором вскипает всё внутри, а взглядом желается тому самому козырьку на него упасть… „Шишин зло, угрюмо на высокого, красивого Бобрыкина смотрел… женатого на Тане, похожего в пальто на Ланового и… ненавидел, ненавидел, ненавидел…“ „Здоров чихать, брателло! Пей скипидар, ты нужен людям! — сказал Бобрыкин ненавистный… и к Шишину неторопливо, усмехаясь, пошел, чтоб отобрать письмо и камерой велосипедной задушить его…“ — Бобрыкину лишь бы чего сморозить поувесистей, а Шишину его бы заподозрить во всех грехах.

На самом деле здесь, в этой вроде как незначащей реплике весь Бобрыкин и есть — самоуверенный, насмешливый, бездумный, не лезущий в карман за словом, поверхностный и громогласный, одним бесцеремонным появлением своим обрушивающий в шишинском сознании все его хрупкие самотканные замки, не желающий и задумываться, сколь Шишину они важны, воспринимающий его лишь как дурачка:

„Здорово, Брут! Кого зарезал? — спросил Бобрыкин ненавистный, из кухни появляясь с пирожком, и, с ужасом отдернув руку, Шишин выронил стекло. Оно на миг блеснуло зубом изумрудным и погасло. Мир погас“.

Вообще Бобрыкин, которого мы видим очень эпизодически и лишь предвзятым взглядом Саши, находится где-то за пределом плоскости рассказа, в ином измерении. Он непересекаем с Сашей и нам представлен лишь как нечто жёстко антагонистичное ему. Тем интересней представляется название романа: то, что мы ненавидим, не так нам страшно может оказаться, как те, кого мы любим.

«А хорошо бывает, только если Таня…» — вот она, жизнь, вот соль всего сущего вокруг! „В лисьей шубке, в шарфике вишневом вышла из-под арки Таня. «Таня…, — прошептало сердце, — Таня! Таня-Таня! Та-ня!» Застучало … выпрыгнуло, полетело, на рябине стряхивая снеговые перья, кося веселым глазом закрутилось воробьем. — Привет! — сказала Таня, варежкой махнула и прошла…“

Многочисленные и счастливые Сашины воспоминания — все о том, насколько в детстве были дружны они с Танюшей, ласковой и верной. В отличие от погодок и одноклассников, обижавших Сашу, видела она в нём что-то особенное — потому и не предавала, и опекала всячески…

„— А хочешь… поцелую? — Он остановился. Лопнул воздух. И всхлипнув, задохнулся в да…“

Да вот повзрослела рано Таня, влюбилась зачем-то в Бобрыкина, а Санька так и остался — там, позади, в детстве… Саша гуляет с варежкой на поводке, на пёсика похожей, две ладные фигурки кружатся в танце на катке, и не столь важно уже даже, «тогда» это или «теперь», так как судьба одной из них предрешена…

«— Тяф-тяф-тяф… Он поднял варежку повыше, надел, и, поднеся к одной из двух фигурок, схватил и, сжав в кулак, держал до дома, пока фигурка в Варежке не задохнулась».

О настоящей же, теперешней, Тане мы не знаем почти ничего — кроме того, что у неё есть дочка Оля… Кроме безличного «привет», кидаемого равнодушно, мы ничего почти не слышим от неё. И в этой её для Саши неуловимости, небытии её в настоящем — завязь трагической развязки:

„Стояла Таня у стены кирпичной, укрытая цветами. Он подошел, обнял ее за плечи, и долго жадными губами влажную душистую родную целовал кору“.

И всё же, если говорить о персонажах, безоговорочно сильнейший в романе — несгибаемый, монументально вылепленный образ Матери.

Домостроевскими представлениями о быте и жизни вообще, зашоренной набожностью, косной и воинствующей, нависает неизбывно и гнетуще этот жупел над сыном, давя в нём всякие зачатки личности.

Вот она вся — здесь:

„— Себя обманываешь, не меня, — вздохнула мать, — микробов не обманешь. Все в рот залезут: и стафилококк, и цепень, слизни, трихопады — все! И будут кашу кушать. Кашу и тебя! — и руки за спиной сложив фашистом, чеканя шаг прошла к окну“.

Саша обречён на тяжёлое, рутинное и болезненное сосуществование с этим всеподавляющим, всевидящим оком, диктату которого он силится противиться как может: замыливает мыло до обмылка, чтобы подольше побыть в ванной, переставляет тапки у кровати, довольный, что не так, как мать велит… Но Мать всегда везде, даже в отсутствие своё.

„… Если выйдет очень уж длиннее, то мать ему устроит. «Устрою! Вот увидишь!» — в голове пообещала мать, и Шишин оглянулся, на окно. В окне стояла мать“.

И ведь не то чтобы она какая фурия: мать, видно, искренне добра желает сыну — по-своему, как Бабка внуку в повести Санаева. А как заботливо «оберегает», огораживает она его от Тани на протяжении всего романа!

„— Унес Господь пиявку, — сказала с облегченьем мать, соль убрала в буфет… (после ухода Тани, — Р. Б.) Соль, да хлеб, из дома — счастье прочь. По коробочку вынесет дотла, и плюнет в душу. А я добра тебе хочу!“

И тем естественней её «обратная», как бы спонтанно покаянная, самоуничижительная реакция, показанная в одной лишь сильной фразе:

„— Так топором бы, Саша… за тварь свою, да топором по голове… — сказала еле слышно, головой тряся…“ Эх, понимает мать Сашину любовь, свою вину и то, чего лишает она его — да поделать, вишь, с собою ничего не может.

Характер Матери дополняет замечательный язык, на котором она говорит. Нарочно некоторые перлы придумать вряд ли можно, на ровном месте не создать, и остаётся лишь гадать, как автор так проникла в персонажа. Будто «с нутрей» народных, далевских закромов, своеобычно и причудливо — но ведь и органично же! — выходят дивные несловарные слова:

„Стой смирно, не чертись!“ „Глаза! — велела мать. — Смотри — наволосит в ослепь!“ „Из горя — в радь. А у тебя же, идол, все наоборот, все наизнань! Все врать назадь!…“ „— А ну, иди сюда, говня! — иссвету белого сказала мать… и, выворачивая рукава, как с волка мясь, мать (…) говорила: „Тварь такая! Творь какая! Ходи, ходи, ходи теперь гольем…“ „Селедочки еще купи. Посолимся, сынок. Сегодня можно, Праздник…“

И лишь наедине с любимым земляничным мылом, которое пахнет Таней, да клочками бумаги — её «письмами» к нему, которые мать «не велит» читать — Шишин как-то живёт и дышит.

„Задушу ее, чтоб письма мне Танюшины читать давала…“ „Опять?! — спросила мать, заметив, что Шишин под рукав чего-то спрятал, — давай сюда! А ну! — Он протянул листок, и, скомкав, опустила мать письмо в карман халата, и вышла, хлопнув дверь“.

«Письма Тани» — это особый, отдельный, если не главный герой романа. Письма Тани — это повисший вне времени-пространства, расцветший пышным цветом слепок несбывшихся Сашиных чаяний, воображаемых им потенциальных Таниных проекций, это его письма о том, что слышать хочет он, написанные так, как он хотел бы видеть их от неё.

Письма Тани писаны ему, нормальному им же — но как бы здоровым, чувствующим и любящим. Иным. (Никто ведь и не знает, какой бы Саша был нормальный и как могло у них сложиться…) Письма Тани живут своею жизнью на серебристом облачке, посылая печальную улыбку убогому настоящему, серой тупой повседневности. Письма Тани заполняют дивной жизнеутверждающей музыкой вакуум их невозможной, несложившейся истории. Письма Тани — это голая Надежда, единственное, что удерживает Шишина в этом мире.

Человеком он живет только в её письмах и её письмами.

В плане сюжетном и концептуальном — ярчайшая находка автора.

При этом чисто, скажем, «технически» неясно остаётся, как косноязычный Саша «пишет» или пусть даже воображаемо слагает в ущербном сознании столь органично, правильно и с чувством ложащиеся на душу слова:

„А помнишь, Сашка, как в детстве мы с тобой любили зиму?… Как ели снег! Какой был вкусный снег! Невероятно, Сашка… Как прилипал язык к замку, когда играли, у кого прилипнет крепче… Вот же дураки!“

Посредством этих писем Таня всё время, ежедневно как бы «здесь», с ним, всецело в его власти, сейчас живёт с ним его жизнью и, как лучший друг, советует, что делать — но то и так, как того хочет Саша…

„Здравствуй, мой хороший, мой родной, любимый Саша! Как твоя рука? Боюсь, что ты забудешь перекисью водорода продезинфицировать порезы и йодом смазать их. Ты береги себя, родной, любимый, береги себя!“

Образно и убедительно являют письма даже мелкие детали нынешнего шишинского мира — в подробностях, которых Таня скорей всего не может знать:

„Свист становился тише, глуше, только ветер теперь шумел в ушах моих и под ногами, как в прихожей вашей постеленные газеты, шелестела тусклая листва“.

И вдруг — переход от детства к настоящему, стремительный и печальный… как бы опомнившись от ностальгического наваждения, вынужденно «возвращается» Таня обратно, в свою теперешнюю жизнь:

„Ты досчитаешь до десьти, лицом в углу, а где тут спрячешься, когда как жук в коробке? … Еще не спряталась. Уже не спрячусь. Вот и мои пришли. Твоя Т.Б“.

Сверяя впечатления свои о текущих событиях с «Таней», Шишин дрейфует в сторону своих же инстинктивно-безотчётных побуждений. Всю свою ненависть к очевидному виновнику реального положения дел, Бобрыкину, транслирует он «Тане», и та всё определённей, всё прямее начинает подталкивать нашего героя к убийству своего «опостылевшего» мужа:

„Его глаза меня пугают. Он мне никто, ничто… Мое проклятье, мои разбитые надежды, мой скомканный бумажный самолет. Моя чудовищная, страшная ошибка. Мое — Ничто“. „… И хоть бы ты, родной, крысиным ядом, что ли, отравил его!… Бобрыкина отравишь, и будет все, как в детстве мы с тобой мечтали — клад наш отыщем и в Австралию поедем, станем жить“.

Наступает кульминация. На помойке, куда переезжающие на другой адрес Бобрыкин с Таней сносят всё ненужное, Саша находит коробку, а в ней „… винтики, катушки, пуговки, кусок смолы янтарной, шурупы, гаечки … и письма, письма, письма… От Саши Шишина… Для Тани… 5 «Б», 6, 7, 8, 9 «Б», 10… Улица Свободы. 23“.

И, собственно, не ясно и не важно, понимает ли в этот момент Саня, что все — какие-никакие — все что ни есть, но письма были к ней — его, а не наоборот… и уже не важно, что дальше слышит Саня шёпоты гостей, „которые у матери висели в шкафе, на деревянных вешалках с крючками, не раздеваясь, как пришли, давно“ (! — Р. Б.), что сам кидается переезжать в Австралию, выталкивает стол, копилку разбивает, где денег много — «хватит на всю жизнь»… потому что исход уже решён: в последней серии Таня, собрав остатки нежности, целует Саню в утешенье на прощанье, и только в этот миг Саня осознаёт, что «всё».

„— А ты взяла зубную щетку, Таня? Сахар, соль и спички? — Взяла, — молчала Таня“.

Безумие наступает там, где человек перестает видеть язык общения с миром. Этот мотив — «выйти из игры», чтобы спастись — проглядывается и у Набокова, и у Достоевского. Единственной нитью, связывающей Шишина с миром и с каким-либо смыслом вообще, была придуманная им Таня. Саша «выходит» по-своему — подспудно ища выход из затхлого своего повседневья и вдруг осознав несоответствие придуманной Тани Тане реальной, он обрубает эту нить, убивая Таню и с ней единственный смысл существования.

Конец Шишина — это конец Надежды, конец Детства с приходом Знания:

Мялку вынимаю, начинаю мять.
Кого не понимаю — Не надо понимать.
То если подумаешь, что-нибудь поймёшь,
Не только мялку вытащишь — а схватишься за нож!
Олег Григорьев

Мне лично как читателю не хватило в конце некоего всплеска, акцента, расширения: всё та же стелется ноющая безысходность до самого конца — в общей мелодике романа.

Ещё несколько слов о языке. Порою кажется, он прост, но в своей вязи он настолько удивителен, что искренне завидуешь умению автора двигать нечто из ничего… Важное достижение Николаенко — безвремённость. Настоящее в прошлом. Совершенная свобода обращения со снами-явью, грёзами-желаемым, где прошлое и настоящее неотделимы в мире героя, перемежаясь в сложной паутине. Которой — веришь.

Окказионализмы, искрящие в контекстах, особенности авторской орфографии, даже чаянные или нечаянные ошибки, даже нестандартное — потенциально возможное, но по нормам неправильное употребление падежного управления — здесь естественно работает на образ, гармонирует с ним, заставляет поверить как в существование особого идиолекта внутри Шишина, так и в природную самость материнской суровости:

„… хотелось ввыть, и вывовать все это. И, вывовав, захохотать…“ „… чешись, как пся во всях! — и доставать репьев не стала…“ „Шишин встал, под матерью пошел к окну…“

Литературные реминисценции отсутствуют, да и откуда им взяться при столь намеренно специфичном языке и нестандартном герое, и тем неожиданнее и забавней вдруг своеобразно бытовое развитие знаменитого стихотворения, ещё раз свидетельствующее о свободе обращения с языком и контекстом:

„… Свеча горела на столе, свеча горела… Она сказала: «Пастернак», и Шишин вспомнил, что пастернак тушила мать на чугуне, с фасолью. Он пастернака не любил, фасоль и брюкву, и даже если посыпают верх моченой клюквой“.

Замечательна и находка переклички первой главы с последней, когда Шишин вновь выходит в магазин «за верёвкой» — уже совсем с другим смыслом и настроением.

Интересны детали быта — это всё легко узнаваемые старшим читателем реминисценции позднего застоя или первой послеперестроечной поры, создающие фоновый привкус затхловатого уютного «совочка»: лимонные дольки, клюква в пудре, пистолет из Союзпечати…

„Ревит… я так любила: мне мама даст, я подержу во рту, где желтым сладко, а беленьким выплевываю на пол, за кровать…“

Пейзаж у Саши Соколова, особенно в романе «Между собакой и волком», выскакивает этакими дикими петухами из-под сапог, переворачивается мерзлым колодцем в глазах утопленника, полосками огня вдруг проносится через неумеренную шевелюру романа. Здесь же пейзажи тоже играют свою роль, они «больны, пусты» и колки, как «водолазки» — такие «полудни», тягучие и бессмысленные…

„На сером серым март дорисовывал февраль“. „Березовой метлой знакомый дворник гнал по тротуару облачные пыли, и ртутью собирались в прошлогодних листьях катушки дождя“. „За голубятней старой небо порвалось, и раскололось желтым, плюнуло в лицо, как будто скорлупа разбилась“.

В заключение хотелось бы поспорить с уважаемым Даниэлем Орловым, выдвинувшим роман на Нацбест. Таки сложно заподозрить Николаенко в фантазиях на тему «Электры» или «Царя Эдипа» — нормальный современный литератор вряд ли будет отталкиваться от столь дремучей трагедийной классики, даже осилив труды Софокла.

Не спешил бы также сравнивать «Шишина» с «Веничкой» Ерофеева — и задачи, и язык очень различны. Да, у Николаенко именно «самая корневая проза», «в лучшем смысле «экспериментальная» — то есть: глубоко камерная, «нутряная», «личностная», писаная на едином дыхании, льющейся из души внутренней музыкой — потому и идеально соответствующая задуманному…

Но абсолютно уверен, что выбор языковых средств здесь совершенно интуитивен и обусловлен авторским восторженным наитием, а никак не навеян древнегреческой традицией.

И ещё смею отметить, что и слог, и манера, и идея романа неразрывно связаны с самой личностью автора — по меткому определению литератора и рокера Ингвара Короткова, не солнечной, но «лунной».

„Потому что все горести мира она преломляет в себе, страдает за всех и скорбит за всех. Зато она умеет радоваться, светло и запойно. На стыке, на грани…“

Начала читать и залипла, как муха в варенье. До чего же вязкий, тягучий слог. Стих мешается с прозой. Сон с явью. И в какой-то момент было ощущение, что меня затягивает внутрь и я схожу с ума. От этого ощущения голова разболелась, как если бы на качелях перекачалась. Небытие мешается с битием. Евангелие с руганью матери. Детские воспоминания с сегодняшним днем. Письма... а были ли письма? И кто их писал?
И подобный дуализм во всем. Начиная от "убил ли дворник училку" и "кто писал письма", заканчивая убил ли Шишин мать? Или Бобрыкина? А может Таню? Или себя?
Религиозная фанатичка-мать, у которой на все есть ответ из евангелия, суеверия и приметы на все случаи жизни. Запреты на все, присказки-поговорки. Как вам?

Саша, может и с умственными отклонениями, но что-то мне подсказывает что в нормальной бытовой среде он мог быть социализован. Отец то ли ушёл, то ли погиб. И он живет в квартире вдвоем с этой ужасной женщиной, ни с кем больше не общаясь, выходит только в магазин ненадолго. В какое время происходят события, вообще не понятно. Всё можно только домыслить из собственного житейского опыта.
Мыльно-земляничная карамельная Таня, единственный друг. Ненавистный, ненавистный Бобрыкин, который в школе его подначивал, а потом стал Таниным мужем.
Книга тяжелая, мрачная. И дочитав ее, ответов на вопросы все равно не найти. Их даже еще больше стало. Но это было очень необычно. И я продолжаю думать об этой книге.

Только что дослушала аудио-книгу Саши Николаенко "Убить Бобрыкина". Я под впечатлением. Текст дышит эмоциями, приятной ностальгией о детстве. Главный герой мыслями застрял в прошлом и не может переключиться, жить дальше. Со школьной скамьи он влюблен в свою соседку Таню так бескорыстно и нежно, словно ребёнок. Девушка относится к Саше (протагонист) с тем же трепетом и добротой, но в итоге оборачивается всё не по сценарию нашего главного героя. Татьяна выходит замуж за того самого Бобрыкина и Саша до сих пор не может этого принять. "Убить Бобрыкина" совсем не про убийство, здесь нет детективной линии. Просто всякий раз, как Шишин видит своего конкурента, в мыслях у него проносится "Бобрыкин проклятый! Ненавижу! Убью! Задушу!" и т.д. В эти моменты я вспоминала Васисуалия Лоханкина из "Золотого телёнка" с его жалобной тирадой: "Волчица ты! Тебя я презираю. К любовнику уходишь от меня. К Птибурдукову от меня уходишь. К ничтожному Птибурдукову нынче ты, мерзкая, уходишь от меня. Так вот к кому ты от меня уходишь! Ты похоти предаться хочешь с ним. Волчица старая и мерзкая притом."

У автора очень музыкальный слог, некоторые сцены написаны в стихотворной форме (конкретно мысли главного героя) и выражение "заезженная пластинка" воспринимается буквально, потому что Шишин постоянно думает о Тане. Даже его мать говорит об этом. Удивительный роман, который можно разбирать в стилистическом ключе, перечитывать и находить новые образы и воплощения. Рекомендую!

О книге Александры Николаенко часто пишут как о ритмически сложной и логически непонятной.
Принято считать, что в судьбе главного героя кто-то виноват. А ещё, что он — Саша Шишин — сумасшедший, чокнутый поток сознания, болезненно фиксированный на предмете своей любви.

Виноваты в его сумасшествии мама, Таня, Бобрыкин, продавщица в хозяйственном, отражение в окне, считают читатели и гадают, убит ли Бобрыкин, жива ли Бобрыкина; примеряют на себя то роль Саши Шишина, то роль его мамы. Есть в этой истории кое-что на поверхности, о чём хочу сказать я, тронутая умиранием Саши Шишина, который будто до последней страницы жил вопреки.

Читайте, что хочу сказать

Мир Саши состоит из запретов. Нельзя это. И то нельзя. И вот то ты не так. И это не туда. Его так воспитывает мама, мама одна ей нужно помогать. Что надо сделать Саша делает, и запреты мамины обходит, потому что как именно делать мама не научила, а запреты (например, читать надписи на заборе) создают в Сашиной душе пустоту.

Мир Саши состоит из волшебной красоты. Красивая осень, клюква в сахаре на варежке, во дворе — целый мир, можно куда угодно отправиться, Таня покажет, что можно и как можно. И она своей детской игрой воспитывает Сашу: помогает чувствовать мир, радоваться, быть смелым. С ней Сашин мир вырастает, становится больше, растёт, не касаясь маминых запретов. Сашина пустота заполняется, он живёт.

Вот такая воспитательная женская модель, в которой и кроется проблема. Мама запрещает, Таня придумывает что-то новое. Мама запрещает. Таня придумывает. И так по кругу до бесконечности, пока колесо не начинает ломаться, и Саша не начинает нарушать запреты (а вместе с этим — выдумывать себе мир как Таня выдумывает). И это бы дальше пошло, закрепилось бы, только вот Таня ушла с Боборыкиным, и Саша с тех пор топчется на месте.

Вот был бы у Саши папа, говорят читатели. Ну да, тут прячется огромный, важный для понимания Саши штамп: у Саши папа от мамы ушёл, потому и понеслось воспитание куда-то не в ту сторону. Поэтому у него воспитательная модель корявая, про это ключ в одной из последних глав есть. И потому Саша, конечно, хочет убить Бобрыкина. Скорее даже не убить — убрать, вычеркнуть из Таниной жизни, тот ведь сам уйдёт, обязательно уйдет, только так может быть в Сашиной картине мира. А когда Бобрыкин уйдёт, Таня снова Саше покажет, как жить, всему его научит. А мама скажет, чего нельзя. Будет гармония, будет Саша расти. Таня учит жить, а мама — выживать.

В таком смысле история Саши Шишина всем нам выпуклый пример, как можно из чувственного мальчика не воспитать ничего, не дать ему ничего, а тот будет как-то худо жить с чем есть, погружая себя в навязчивые мысли. Будет несепарированным, нереальзованным и про него потом читатели напишут, будто он сумасшедший.

И мало кто подумает, какой из Саши Шишина мог получится герой, писатель, художник. Мог вырасти заботливый и чуткий парень; искренний, открытый, не думающий постоянно, как заполнить пустоту внутри себя. Саша, может, научился бы даже любить и стал бы сильнее, круче, счастливее. Только вот не срослось, нет выхода из переплёта, в котором он барахтается.

Вот про то, как из конкретной ситуации, из уникальной жизненной модели, которую Саша Николаенко описала, не выбраться ни за что, только если умереть, этот тест и написан.

Книгу стоит читать, если вы искушённый читатель и увлекаетесь конструкциями человеческой психики.
Книгу не стоит читать, если вы любите, когда ответы на вопросы лежат на поверхности.

null

Вы смотрели фильм «Волчок»? Вы читали (или хотя бы смотрели) «Похороните меня за плинтусом»? И, если да, то оставил ли этот опыт какой-то отпечаток в восприятии мира? Набрали больше двух «да»? - тогда это ваша книга.

Впервые не хочу вставлять ни одной цитаты. Ни про Бобрыкина ненавистного, ни про Таню, Танюшу, ни про мать, задушить бы которую веревкой. В этой книге сюжет вообще не очень важен.

Первостепенное значение имеет структура текста. Она как заунывные русские песни, как сказки-пугалки из сборника фольклора, как молитва на клиросе в запахе ладана и с двумя скрещенными пальцами за спиной. Это - мантра, начав читать которую, не можешь остановиться, отключаешься от окружающего мира и попадаешь в мир детских страхов и суеверий, в волшебный и прекрасный мир, живущий по своим законам и подчиняющийся какой-то особой, неочевидной логике.

Эта книга про большую любовь. И про безразличие. Про то, как самый близкий человек может по кирпичику, из лучших побуждений, разрушить жизнь, и про микродозы надежды, которая нужна как воздух.

В серости жизни, в декорациях промозглого города, где каждый может представить себя перебежками направляющимся за мылом в соседний хозяйственный, автор создает сверкающую и такую хрупкую надстройку - изумрудный город, в котором все еще счастливы давешние мальчик и девочка, зачем-то выросшие. Кто растерял себя, а кто сохранил осколок стекла в ладони, причиняющий невероятные страдания. Кто пишет письма, а кто читает каждую строчку с придыханием, готовый вернуться в каждую драгоценную секунду воспоминаний. Кто адекватен, а кто тронулся умом (или всегда был не от мира сего?). Кто есть кто - не так важно.

Таня - я. Саша - я. Мать - я. Я - Бобрыкин. Каждый из нас немного Бобрыкин.

По моим внутренним ощущениям, эту книгу нужно прочесть каждому, у кого русский - родной, и кто жил в постсоветском городе. Очень нужно, чтобы почувствовать себя в настоящем детстве, не только положительными чертами, но и наиболее жуткими из них, со страхами, которые мы принесли в свою большую взрослую жизнь.

Тяжело было читать эту книгу очень. Муторно, тошно, сплошная безысходность. Даже воспоминания об относительно счастливых моментах общения героя с его главной любовью Таней мне были неприятны. Во всём этом есть что-то очень нездоровое: во всех героях, кроме вынесенного в заглавие книги Бобрыкина, в форме и ритме повествования. Я очень не люблю такие истории, они вызывают у меня дикую иррациональную тревогу, расковыривают что-то внутри, делают больно и мерзко. Потоки мыслей главного героя, снов, воспоминаний, злобных речей матери, писем Тани, во многом повторяющих мысли Шишина («раньше нам с тобой вместе было хорошо, а теперь врозь так плохо») – потоки эти смешиваются друг с другом и образуют какое-то единое пространство, как будто всё происходящее – это непрекращающаяся фантазия психически больного человека, глубоко увязшего в этой фантазии, живущего в ней, давно уже не выходящего из неё в реальный мир. Кто этот человек? Шишин, убивший тех, кого хотел убить, или Шишин, который так и не сумел никого убить? Да, наверное, это и неважно. Я ждала хоть какого-то внятного конца, чтобы прервался наконец-то этот кошмар, это безумие, и мир снова стал хоть немного логичным, рациональным. Но, увы, всё замкнулось, закольцевалось, и, если я помучаюсь и забуду через пару дней-недель, то главный герой так и останется навсегда в этом замурованном отрезке жизни, даже если Таня уедет.
Забавно, что единственный персонаж, с самого начала декларируемый как отрицательный, оказывается самым понятным и нормальным. Такое клише, знакомое зло: в детстве травил странного, социально неадаптированного мальчика, затем женился на хорошей девочке, подруге этого мальчика, родил с ней ребёнка и зажил обычной жизнью человека, обремененного семьей, работой, квартирой, счетами и прочими земными заботами. Возможно, он бьёт свою жену, мы не знаем. Возможно, до сих пор издевается над Шишиным – это не до конца понятно. Но в нём нет безумия, автор делает его простым и понятным, единственного из всех. Безумен Шишин со своей любовью и зацикленностью на предмете любви, безумна мать, каждый шаг которой регламентирован каким-то правилом (религиозным, приметой, практичностью, доведенной до абсолюта), безумна Таня, живущая прошлыми, не слишком реалистичными мечтами и надеждами. Ладно, может быть я неправомерно использую слово «безумие». Но я чувствую какую-то неправильность в них, хаос, тьму, иррациональность, и меня они пугают и выкручивают изнутри.
Каким бы мастером ни был автор, как бы интересно и необычно ни была написана книга, но если она растревоживает меня, делает мне больно и плохо, я никогда в жизни больше не прочту её и никому её не посоветую. Хотя, наверное, на человека с менее тревожным складом личности такого впечатления история не произведет.