Соглядатай. Отчаяние

«Это было неожиданно и ужасно. Чудесный мыльный пузырь, сизо-радужный, с отражением окна на глянцевитом боку, растёт, раздувается - и вдруг нет его, только немного щекочущей сырости прямо в лицо».

Эта цитата из повести отражает вкратце мои впечатления во время чтения. Причем «пузырей» таких несколько, вернее в каждом лопнувшем оказывается другой, наподобие матрешки. Успевай только моргать от восхищения талантом писателя.
Шар номер один – эмигрантский Берлин, унылая и бедная жизнь, пошлая связь, трагическая развязка. С одной стороны, сочувствуешь герою, а с другой чудится некая насмешка автора над подобного рода литературой.
Шар номер два – некое воскрешение и перерождение героя. Он становится словно другим человеком – то, что он раньше мучительно переживал, становится легким и веселым. Но остается вопрос – «Профессор, все это происходит в моей голове, или все это правда?»
Шар номер три – осознание, что перерождение это (не важно происходящее в реальности или нет) больное, но за вывертами такого сознания чертовски интересно наблюдать.
Шар номер четыре – почти неожиданная концовка. Если не читать чужие рецензии, а взять книгу вообще не представляя о чем она, то удовольствия больше.
Там и сям по повести раскиданы некие символы-предметы, я такие вещи просто обожаю, поэтому ждать, когда снова появится очередной повтор (а тема удвоения в книге очень важна) было волнительно и приятно. Например, женщины, в которых влюбляется герой, читают какие-то пошленькие книжки, и его любовь оказывается таким же фарсом. И сам он какой-то маленький и немного пошлый в своих поступках. Он словно разбит на куски и становясь словно еще меньше и незначительней. Отражения личности Смурова (каждый герой повести видит его по-своему), герой мучительно-весело вглядывающийся и собирающий эти осколочки. Отражение части жизни одного человека, словно частичка разбитого зеркала всей русской эмиграции, целого поколения "лишних" людей.

В пору работы над "Преступлением и наказанием", Достоевский гостил у знакомых на даче. И вот, однажды, слуга, перепуганный, вбегает к хозяевам и говорит, что не войдёт больше в комнату "гостя", т.к. он слышал, что "гость", во время сна, бредящим шёпотом проговорился о замысле какого-то жуткого убийства.
Нечто похожее произошло и с романом Набокова, в котором обыгрывается "ПиН", точнее, замысел одного убийства в виде дневника а-ля "записки из подполья". Немецкий издатель, которому Набоков передал свой роман, побоялся его печатать, решив, что этот "странный русский" написал всё "взаправду".

Как писал Адамович : " Литература - приглашение в ад". Главный герой, с отсылающим к Пушкину именем Герман, "земную жизнь пройдя до половины", т.е. в возрасте героя "Божественной комедии" Данте, спускается в ад творческого замысла о романе, в котором он описывает убийство своего двойника.
И опять возникает образ "Двойника" Достоевского, которого, к слову, Набоков считал лучшим произведением у Достоевского, правда, оговаривается, что Достоевский "слямзил" многое в нём у гоголевского "Носа". Кстати, забавный факт в очередном сближении Достоевского и Набокова : Достоевский однажды сказал, что вся русская литература вышла из "Шинели " Гоголя. Адамович продолжил эту мысль, сказав, что Набоков вышел из "Носа" Гоголя, - н-да, прав был Адамович, звучит это двусмысленно.
Набоков повстречал на своём творческом пути своего инфернального двойника - Достоевского. "Убил" ли он его в себе? Как там в "Чёрном человеке" Есенина ?

Неприкаянность Германа, блуждающего подобно "носу", подобно неприкаянной душе, наблюдающей за своим телом и жизнью со стороны, по призрачному городу, похожего на декорации из "ПиН". Нос - сон... зеркало души и слова.
Герман ненавидит зеркала. Зеркала - недолюбливают Германа, норовя отразить что-нибудь безумное, что-нибудь исподтишка, глумливо медля улыбку отражения, показывая, что Ардалион ( пьяненькое отражение Ардалиона Иволгина из "Идиота"), "кузен" жены, занимается с ней, в его отсутствие, не такими уж и родственными делами...
Итак, однажды, Герман встречает на солнечной поляне лежащего человека, никому не нужного бедняка, как две капли воды похожего на него.
Создание жизни, души - искусство. А разрушение? Может ли разрушение стать искусством? Идеальное разрушение, словно бы в зеркальной ретроспективе странного сна, когда всё движется вспять : старушка, со зловещей улыбкой, спиной догоняет убегающего от неё, и опять же, спиной и на цыпочках, студента с топором над головой... тьфу ты, какой придурковато-чаплиновый образ! Лучше так : умирает человек среди поля. Время течёт рекой... и вот уже глаза становятся цветами, над карим, голубым блеском которых мерцают мотыльки. Жилы сплетаются с корнями кустов, на месте волос колосится трава - человек слился с природой. Приходит художник и пишет прекрасный пейзаж, до странности напоминающий что-то человеческое... Ну, или проще : по легенде, Микеланджело убил одного бедняка, чтобы написать с него свой шедевр. Чорт! Откуда тональность дневника Германа в этом месте рецензии? Продолжим.
Набоков, вслед за пушкинским "Сальери", ставит вопрос о "гении и злодействе", о сладострастии творческого разрушения, или же саморазрушения? А? Ну вот, опять эта тональность....
Порой причиняя зло другому, мы хотим лишь в зеркале "другого" причинить зло себе же, но исподтишка, наказав в себе нечто, что боимся осудить напрямую, посмотрев этому "нечто" в глаза. А тут, не "наказание", а убийство, т.е. метафизическое самоубийство, негатив самоубийства, с есенински-дориан-греевым ужасом разбития живой картины "зеркала" своей же тростью.
Тут уже бунт похлеще карамазовского; тут физическое отрицание образа и подобия божия, отрицание бессмертия.
Да и что есть бессмертие как не небесный двойник жизни? Спотыкающаяся, кающаяся теплота инерции сознания и жизни, вдруг остановившихся, но перешедших в энергию и свет, летящий во тьме по привычке : звезда погасла, но свет от неё живёт мириады лет...
А может, никакого рая и нет? Может, и жизни то ещё нет? Так, спал себе Адам в саду, а дьявольский насмешник нашипел, нашептал ему странные сны, притворившись Евой, заманивая в ад безумия жизни.
Вот в чём трагедия Германа и души на земле : боязнь всецело опереться на бога ли, творчество ли, жизнь и любовь, ибо всё это может оказаться сном, чужим сном ( "всё позволено!" - гласит мораль снов,- делай что хочешь, если осознал, что спишь, что мир - сон.) Всё это нас уже предавало, ибо не доглядело за нами в раю : тут экзистенциальный трагизм детской, озлобленной души.
Вдвойне забавно, что Набоков иронично поддевая Сартра, написавшего забавно-разгромную рецензию на "Отчаяние", назвал "Германа" - отцом экзистенциализма.

Дальше...

Правда, Сартр, обмолвясь о беспочвенности Набокова и трагедии эмигрантов, высказал одну важную мысль : " Где же роман? Собственный яд разъел его". Ну да, яд : змея, кусающая за хвост самое себя, пожирающая себя ̶в̶е̶ч̶н̶о̶с̶т̶ь̶, т.е. человек, убивающий своего двойника, свой образ и подобие.
Беспочвенный? Герман ощущает себя не столько эмигрантом, на прежней родине которого, в Советской России, идеология "лепит" забавно-печальных "двойников", похожих друг на друга духовно, а в будущем - физически, сколько его душа - эта вечная эмигрантка, - чувствует тоску по своей утраченной, небесной родине, тихо сходя с ума среди пошлого и грубого мира : тут трагедия всего инфернально-творческого на земле.
Кто-то из этих двойников умирает от бессмысленного труда за станком, умирает со счастливой улыбкой, и его тут же подменяет такой же как и он улыбающийся "двойник".
А где же личность и душа среди этого тоталитарного "счастья" страны, и, кто знает, может и жизни?
Может, за этой игрой Германа с читателем и героями книги, сокрыт не столько бунт против убийства в людях их бессмертной и ни на кого не похожей личности, которую убивает "цивилизация", одевая людей в одинаковые и модные одежды, формируя в них одинаковые и модные мысли... Боже! Да оглянитесь вокруг! Двойники заполонили города, вот только не каждый ещё видит своего "двойника", а увидев ....Если бы можно было сбросить тело, словно одежду, то мы бы ужаснулись своей одинаковости.
Итак, замысел убийства с переодеванием двойника Германа, чтобы выдать его смерть за свою, и тем самым получить (через жену) страховое возмещение, похож уже на тоталитаризм искусства, жертвующего всем ради красоты... пусть не жизни, но смерти, её последнего, тёмного блеска.
И не потому ли крик отчаяния героя, - отчаяния, которое можно разложить на почти новозаветную, тёмную радугу слов: Отче, оставил, чаяние, отчизна, ночь, я....- что он сознаёт своё ничтожество, ад недостижимого идеала творчества на земле, в котором душа не может раствориться вполне, и потому, Герман, никогда не увидит своей Беатриче - музы и любви.

...Месяц умер,
Синеет в окошко рассвет.
Ах ты, ночь!
Что ты, ночь, наковеркала?
Я в цилиндре стою.
Никого со мной нет.
Я один...
И разбитое зеркало...

Сергей Есенин - Чёрный человек".

Данная повесть Набокова станет приятным сюрпризом для любителей Достоевского и странным открытием с последующим не менее странным разговором со своими взглядами для тех, кто любит Набокова, но не любит Достоевского, кто так и не заметил того мучительного разговора между Набоковым и Достоевским, красной нитью проходящего через всё творчество Набокова.
Творчество Достоевского стало для Набокова почти наваждением, ̶ф̶а̶у̶с̶т̶о̶в̶ы̶м̶ ̶ чёртом, с которым в бреду общался Иван Карамазов.
А если и сам мир - бред наваждения и сон? Если и сон порою "остывает явью"?
Если маленький человек, почти по-Достоевскому, трагически ощущает тёмный и холодный вес навалившейся на него телесности большого и равнодушного мира?
Есть обнажение души, а есть обнажение судьбы, её призрачная неприкаянность, когда вся душа, словно на кончиках пальцев - больно, душно касаться мира...
Хочется во что-то воплотиться, сбыться, быть может - умереть, зарывшись в чужую жизнь, в смерть, в подполье жизни, прижавшись к тёмным цветам, чувствуя их роскошно-близкий запах. Пусть звёздный, лёгкий мир где-то над тобой матово, прозрачно шумит, словно бы видимый, слышимый сквозь голубую глубину сна. Только бы отдохнуть от "бессонной пестроты жизни", умереть чуть-чуть, на какой-нибудь мысок сердца, но умереть так, чтобы, словно в стихе Лермонтова, чувствовать тихий звон жизни...

С первых строк повести, ненавязчиво нагнетается тема призрачности мира и души. Маленький, смешной и жалкий человек ( боже! как трагически вырос образ маленького человека со времён Гоголя и Достоевского!), затерявшийся в чужой стране, вне родины, словно вне тела.
В ночи улиц проносятся газовыми шарами планеты фонарей... Маленький человек, с фамилией одного из мальчиков из "Братьев Карамазовых", поднимается по лестнице в квартиру своей замужней любовницы, которая попросила её проводить, захотела показать какую-то книгу про русскую девушку Ариадну...
Странно... И эта пошленькая женщина. и другая его возлюбленная, портниха, что была ещё в России, имели схожую полноту, нечто общее, словно бы этот избыток телесности, смутно говорил, напоминал о неприкаянности обнажённой души, ищущей себе воплощения, тела.
И эта портниха, и эта книга про Ариадну, словно бы являются частью той нити, которая не даёт соглядатайствующему герою, и нам, соглядатайствующих за его соглядатайством, заблудиться в рушащемся лабиринте перелистываемых страниц, в лабиринте отражений.

Как хочется чистой и вечной любви, хочется быть прекрасным и смелым, а не смурой, осунувшейся душой, судьбой, ложной судьбой, скитающейся по ложному миру, целуя чужие, холодные губы, тела...
Может, это не наш герой живёт, целует?.. Что там говорил Пруст о невозможности понять, отразить человека во всём протяжении его души? Для каждого живого существа, для цветов, по которым идёт человек, он будет бесконечно разным, и каждый унесёт с собой его отражение, другого его, и он, странно, кошмарно будет жить вне себя; его беззащитный образ в мире будет обезображен, искривлён, отразившись в зеркалах чужих впечатлений.
А где он, настоящий? Может, его, настоящего, вовсе и нет? Может, и мира настоящего - рая, тоже нет?
Рай - это подлинный мир, увиденный однажды одним подлинным человеком среди бесконечно двоящейся людской мнимости, думающей, делающей, желающей из века в век одно и то же, словно бы живущей и чувствующей по заколдованной орбите Дантова круга.
Но как же хочется найти себя подлинного! Найти то самое исконное зеркало - любовь, того самого человека, а не его отражение, отражающего, словно сон во сне, твоё отражение!
Наш герой подрабатывает гувернёром у двух мальчиков ( телесное эхо двойственности частых отражений в повести).
Однажды, к нему звонит разгневанный муж его любовницы... В какой-то миг, словно в спиритизме телефонной связи, наш герой говорит в холостую - как чуть позже, его сердце и жизнь провернуться в холостую, - с пустотой, темнотой, словно бы стоя перед тёмной немотой ничего не отражающего зеркала.
Происходит избиение нашего маленького человека на глазах у детей - последняя капля муки и стыда обнажённой души, и, как выход - самоубийство.

Вот тут то и начинается самое интересное : тема Достоевского, самого дальнего, кошмарно-дальнего уголка подполья жизни - смерти, тема "Двойника" и гениального рассказа Достоевского "Сон смешного человека".
Тут - виток спирали сердцебиений, их мучительных пересечений с жизнью, сознания - с бытием, с которым оно не может породниться вполне, но не может и покинуть его - "о сладкий ужас солипсизма!" - "друг друга отражают зеркала, взаимно отражая отраженья"
Читатель должен сам решить, является ли всё дальнейшее происходящее - сном нашего смешного человека, или же сам мир является чьим-то жутковатым сном?
Кто-то проснётся в Эдеме ли, в Аду ли, протрёт глаза дрожащим крылом, проведёт им по холодному и влажному челу, и грустно улыбнётся...
А быть может, где-то ̶п̶о̶д̶ ̶б̶а̶л̶к̶о̶н̶о̶м̶ ̶м̶и̶л̶о̶й̶ ̶В̶а̶н̶е̶ч̶к̶и̶,̶ ̶о̶т̶в̶е̶р̶г̶ш̶е̶й̶ ̶д̶у̶ш̶у̶ ̶и̶ ̶л̶ю̶б̶о̶в̶ь̶ ̶̶н̶а̶ш̶е̶г̶о̶ ̶г̶е̶р̶о̶я̶,̶ возле русской границы, расправив руки крестом, лежит в цветах человек, и сонным взором смерти смотрит на темнеющее небо; в голове проносятся прозрачные мысли о милой Ванечке, которую он часто видел когда-то в книжном, видел с книгой о какой-то Ариадне, но так и не решился к ней подойти.

Продолжение

Любители Достоевского приятно подметят в словах г.г. мысль Кириллова из "Бесов" о страхе не смерти, но боли, большем, чем сам страх смерти, словно бы что-то в душе понимает, что смерти - нет, словно бы что-то соглядатайствующее в душе, делает шаг в сторону, в тень смерти, и уже оттуда, чувствует ужас жизни, бесконечно уплотнившейся до огненной, голубой точки боли.
Звезда умирает, но свет от неё живёт и виден через мириады лет. Человек умирает, и свет его души, отражаясь в душах других, живёт до тех пор, пока живы и они.
Но если Кириллов хотел убив бога, стать богом, то здесь - маленькая душа становится "божком" маленького мирка, творимого по инерции бессонным, немигающим сознанием. Как заметила Адриана Ностра - "голая душа встретилась с телесным призраком двойника мира..."
По словам Набокова в одном из его интервью "душа героя проходит сквозь собственный зеркалами обставленный ад".
И если герой Кафки искал Замок в бездушных декорациях мира, то герой Набокова ищет свою любовь, Беатриче, в замковых лабиринтах Ада.
Алый клубок сердца, брошенный в лабиринты перерождений, жизни, разматывается, тает на глазах, и вдруг - исчезает.
Смертельно важных декораций, успокоительный обман, сквозится странным светом...
Вот возле того дома, девушка гуляет с собакой. Но если присмотреться, то поводок подвешен в воздухе, и собаку выгуливает ветер ночи. Просто воображение не успело дорисовать удалившегося человека, как что-то в мире не успевает дорисовать, "докрасить" ту или иную мимолётную истину, чувство, к которым страшно приближаться, ибо...

Постойте, но ведь с самого начала повести нас обволакивает эта призрачная атмосфера. Может. наш герой уже давно умер? Умер, ещё до своей смерти? Но разве можно умереть до смерти? А после смерти?
Можно, если не знать, что смерти - нет. Или же если не знать, что живёшь, ибо жил собою больше, нежели жизнью.
Умрёшь в смерти, и... ничего не изменится, только на небе пропадёт нежная горсточка звёзд, исчезнет вон тот человек, прогуливающийся с собакой, исчезнет ещё что-то важное...
Если бы нашему смешному человеку приснился сон во сне, то это было бы похоже... Люди. с которыми он общался : Кашмарин ( муж), милая Ванечка, Вайншток ( Спирит, работающий в книжной лавке. у Набокова не бывает случайных аллитераций в именах), Мухин, Смуров... словно живые зеркала, длящие свет его души - разбились разом, и на тёмный блеск мокрой улицы, выскочило много его отражений : одно - лживое. Другое - прекрасное, третье - подленькое, четвёртое - ... и все эти отражения, словно в Андерсеновской сказке про человека, потерявшего тень, пробегали сквозь друг друга, стены домов, сквозь странно обернувшихся в пустоту прохожих, и невозможно было найти среди них себя подлинного, как невозможно увидеть и коснуться мира, души другого человека, прежде не коснувшись своей же тени души, упавшей на них.
Мы не можем избавиться от плена бессонного, безвекого сознания, и, даже умерев, оно нам мстит, окружая нас собой, бросая в нас дотлевающую, звёздную пригоршню воспоминаний о мире и нас.
Что может быть страшнее, чем потерять свою тень? - Потерять, разувериться в своём вечном и подлинном "Я", в каких бы небесах ада ли, рая ли, оно не затерялось : зеркало разбилось, и в тёмном воздухе, чеширской улыбкой, прозрачно повисло отражение грустного мира и человека.

Смешон ли человек данной повести? Хм..
Когда его душа мучительно кричит, обращаясь в конце к нечто жестокому, самодовольному в жизни и в каждом из нас, что она - счастлива, что он, маленький человек, замечателен душой, своей фантазией, его хочется обнять, попросить прощения за весь этот жестокий и неулыбчивый мир, в котором, быть может, возможно только такое, бесконечно грустное, призрачное, танталово счастье соглядатая.
( Любители Набокова отметят изменение тональности обращения г.г. к публике в конце Соглядатая - робкое счастье,- и подобное же обращение героя через 4 года в "Отчаянии" - мир, с его счастьем, распадается на скуку, шутовство.

Пускай, пускай смешного человека нет, как нет и нас, и, наконец, и мира, бога, быть может, тоже, нет.
Пускай любимый человек ушёл от нас, пусть даже насовсем, покинув этот мир, но он будет жить в нашем творчестве воспоминаний.
К кому он ушёл? К другому человеку, к ангелу? Ах! как прав был наш герой : они никогда, никогда не узнают, как душа может обнимать любимого человека в своих воспоминаниях и снах! Быть может, любимый человек ушёл только к призраку, а на всей-то земле и остались лишь только ты и я. Я не ревную, я счастлив, я подарил ей целый мир, которым я так жадно жил. Я обнимаю её целым миром - она стала для меня миром.
Я всегда с ней, я всегда смотрю и наблюдаю за ней, словно душа за телом, которое она покинула.
Ну вот, мой голос в конце рецензии, прозрачно слился с голосом главного героя...
Наш герой, словно г.г. из "Сна смешного человека "Достоевского, не забыл ту самую девочку-душу, которая молила о помощи под бледными фонарями, он нашёл свою душу, а вместе с ним, о душе вспомнили и мы.
Ведь правда, вспомнили? Я ведь живой? Мы ведь живы, скажите? Да не смотрите же на меня так странно. Не молчите. Прошу вас, скажите хоть что-то!!

Работа Павла Челищева ( Набокова от живописи, как его часто называют)

Кажется, у меня никогда рука не поднимется оценить Набокова меньше, чем на четвёрку. Даже если сложилось как с этим романом, у меня был прекрасный слог и идея. Да, игра с языком у В.В. в каждой книге это нечто особенное. И человеческие типажи, которые качаются на грани добра и зла.
Здесь в завязке очень интересный конфликт, мне такой прежде нечасто встречался, если встречался вообще. Но концепт "убийство - как одно из изящных искусств" мне у Набокова, ожидаемо, понравился гораздо больше, чем у Морелла в его Изящном искусстве смерти , здесь прослеживается логика и персонажи более живые. И язык, разумеется, язык. Невозможно говорить о Набокове и не говорить о языке и форме.

Из персонажей мне в душу запали Лида, Феликс и даже немного Ардалион. С Германом ситуация несколько сложнее, по объяснимым причинам, раз он затеял убийство. Его можно понять, но полюбить? Пожалуй, нет. Хотя исподволь он вызывает симпатию, сродни той, которую может вызвать Гумберт в "Лолите". Но когда они оказываются в схожих положениях, Герман не вызывает ожидаемого сочувствия. Здесь, автор будто бы не намерен вызывать ложную читательскую привязанность.

Но при этом к Феликсу жалость тебе тоже не навязывают, скорее даже предают жертве черты неприятные, резонные человеческие, особенно учитывая положение героя на социальной лестнице. И всё-таки я была взволнована тем, как сложится участь персонажа.

А Лида, милая, глуповатая, простодушная Лида, сколько трогательных моментов и описаний связано в тексте с ней! При том что я не назвала бы её авторской любимицей.

И всё-таки, я бы не советовала начинать знакомство с этого романа, возможно, потому что приём покажется избитым. Возможно, новому читателю будет недоставать чего-то схожего со мной, но такой же крепкой и нежной привязанности у него из-за этого не сформируется.

Чем больше читаю Набокова, тем сильнее убеждаюсь, что в его романах не столько интересен сюжет, как его талант образно описывать действия. Получаешь удовольствие уже от самого процесса, он способен превратить даже самую незамысловатую историю в захватывающее чтение.

Герман неудачливый бизнесмен, мечтающий стать успешным писателем.
Однажды он случайно встречает человека, который, как ему показалось, является точным его двойником.
Замыслив «идеальное» преступление, он не только намерен получить страховку, но и осуществить свою мечту – создать литературный шедевр, где он опишет своё убийство.

Эгоистичный и самовлюбленный Герман считает себя непобедимым.
Набоков способен сделать самого неприятного героя симпатичным до мелочей. Вопреки себе, вы чувствуете, как погружаетесь в эту историю. Она начинается очень туманно. Рассказчик, обращаясь к читателю, создает томительное ощущение ожидания того, что должно что-то произойти.

Сама история, как я упомянула выше, довольно проста. Это ощущение не покидает до самого финала…
Но, как только всё встает на свои места, ты смотришь на себя со стороны и понимаешь, насколько был глуп, поверив самому ненадежному рассказчику.
Великолепно!

Ну... Такое себе удовольствие. Даже не знаю с чего начать. В первую очередь с того, что знакомиться с Набоковым надо точно не с этой книги.

Я прельстилась интересной аннотацией, а на деле получила ровным счётом ничего интересного. Скучно и сумбурно. Роман ничем не зацепил.
И вообще какой это роман?! Не дотягивает. Даже в аннотации написано, что герой пишет повесть о своем преступлении и жизни в целом. Здесь все от первого до последнего слова написаны от лица Германа. Но то, что писал он, - повесть, а то ж самое под авторством Набокова уже роман. Забавно.

И вообще! Хоть роман и довольно короткий, но все же его вообще надо было делать рассказом, сократив ещё раза в 3 минимум, а лучше в 4. Первая половина книги - жуткая скукотень, написанная сумбурно, не имеющая особого смысла. Якобы писал неопытный писатель, коим и являлся будущий убийца. Идея, конечно, оригинальная, но читать такое неприятно. Конечно, может быть, Набокову всегда так пишет, но очень надеюсь, что это не так. И при этом самому отчаянию, душевным терзаниям и мукам уделено слишком мало внимания. Все это идет как-то вскользь, не удается самой пережить его эмоции.

Ближе к концу появилась хоть какая-то динамика и структура, но повесть было уже не спасти (да, повесть. На большее не тянет! Кидайте тапками). И вообще, хоть развязка и оказалась для меня немного неожиданной, но удивила она меня скорее неприятно.

Спонсор этой рецензии - завышенные ожидания.