Собрание сочинений

Пронзительно-печальная повесть. Отчётливо чувствуется неприкаянность и горечь одиночества, слышится тоска по родине и по ускользающей юности. Я вдруг подумала, что эта история напомнила мне — по настроению и атмосфере  — недавно перечитанный рассказ Ивана Бунина Чистый понедельник .

Сюжет. Весна 1924 года. Унылый пансион в Берлине, где проживают эмигранты из России, "семь русских потерянных теней", одна из которых — 25-летний Лев Глебович Ганин, живущий по подложному польскому паспорту. И вот в один прекрасный день он узнаёт, что в ближайшую субботу приезжает Машенька — "вся его юность, его Россия". И совсем неважно, что сегодняшняя Машенька ему уже не принадлежит. Выясняется, что Машенька — жена его соседа по пансиону. Эта новость, равно как и весть о её скором приезде воскрешает в памяти Ганина множество воспоминаний. И прошлое оживает...

Уже здесь, в "Машеньке", стиль Набоков узнаваем и неповторим: виртуозное владение словом; богатый словарный запас и умение им пользоваться; мелодичная, ритмически выверенная проза; тщательно выписанные визуальные образы, сопровождающиеся запахами (!); удивительные метафоры, которые рука сама тянется записать, чтобы не забыть (неприятно-мохнатые глаза, бледно-коричневое небо, молочный день, морщинистая лужа...).

Прекрасное произведение! Мне кажется, что его можно смело рекомендовать для первого знакомства с творчеством Набокова. Сейчас его "проходят" в 11-м классе общеобразовательной школы. Когда я училась в школе, об этом приходилось только мечтать (но мы и сами с усами). И хотя Набоков, на мой взгляд, всё же "взрослый" писатель, "Машенька" — это именно то произведение, которому вполне под силу найти отклик в сердцах "юных взрослых" и помочь им (как минимум) прочувствовать необычайную красоту и выразительность русского языка.

Не самый легкий и не самый короткий роман любимого Владимира Владимировича. Повествование идет то от первого, то от третьего лица. Порой, в одном абзаце воспоминания главного героя завершаются авторским повествованием о нем же и стоит изрядно потрудиться, чтобы уловить переходы. Стихи, проза, воспоминания, биография, лирические отступления, все перемешано. Книга для спокойного, вдумчивого чтения. Никакой динамики и никаких событий не ждите, но будет красивый язык, впрочем, это слово слишком банально, чтобы говорить о языке Набокове. Каждый раз удивляюсь, как из слов можно сложить такое... да еще в прозе. Роман, в котором практически ничего не происходит и в тоже время так много сказано.

Главный герой, поэт Федор Константинович Годунов-Чердынцев, его небольшой сборник стихов о детстве должен выйти в печать. Небольшое, но признание. Федор занимается репетиторством, посещает своих друзей, где проходят литературные чтения, переезжает на новую квартиру, куда зарекался не переехать никогда и ни за что, влюбляется в дочь квартирной хозяйки Зину, пишет книгу о Чернышевском. На определенное время читателю предлагают забыть о Чердынцеве, объемная четвертая глава, целый роман в романе, полностью посвящена жизни и деятельности литератора, революционера-демократа Чернышевского. А пятая начинается уже с критики на этот еще ненаписанный роман.

В результате Набоков пишет о себе ( о себе ли?), Чердынцев о Чернышевском (биографию ли?) и воспроизводит предполагаемую критику на предполагаемое мнение о романе, который еще не написан. Признаюсь, я выдохнула, когда автор вновь вернулся к главному герою.)

Впечатляющие сцены, философские мысли, душевные переживания героя- мысли автора, переданные через главного героя и сразу западающие в мысли и душу читателя-таков прекрасный мир Набоковской литературы, который в очередной раз не разочаровал меня.
Книга оставляет послевкусие. Сначала было сложно вникнуть в суть игры, в правила книги, начинаешь читать с настороженностью, но потом, когда ты вживаешься в обстановку происходящего, привыкаешь к языку Владимира Владимировича, тебя начинает нести течением, и ты уже смелее погружаешься в этот поток. Вот вроде ты ее уже дочитала, отложила, приступила к стопке новых историй и авторов, а Цинциннат и паук, тебя продолжают сопровождать в твоей повседневной жизни. Постоянно думаю о том, каково это, быть приговоренным, знать, что вот завтра, послезавтра... и при этом проходит день, два, три- ты задаешь всем один и тот же вопрос, но тебя держат в неведении и напряжении.

Дебютная книга молодого, но перспективного автора по имени Владимир Набоков оставила неплохое впечатление. Разумеется, литературой назвать это нельзя, потому что прежде чем начать писать автор должен накопить хоть какой-то жизненный опыт. А тут на полтыщи страниц растянута импровизация дворника на тему «Что вижу, то пою». Вот проехала телега – давайте поговорим о телеге. Вот девушка согласилась целоваться – попробуем её губы на вкус. А вот давайте сделаем сценку по альтернативной биографии Чернышеского. Расскажем, что Ленин был гриб… А вот ещё сценки о сваре писателей на собрании литературного кружка… А ещё я расскажу вам, как купался в парке голым и у меня спёрли всю одежду…

Довольно сложно было через всё это продраться, но к несомненным достоинствам текста относится лёгкий точный язык. Автор мелодично строит фразы, жонглируя как цветастыми метафорами, так и точными наблюдениями природы и свойств девушек и телег. Автор постоянно иронизирует над собой и над другими, придумывает новые слова и выражения. Несколько страницы такого текста читаются весело и интересно, но потом возникает вопросы «И что?», «Зачем это всё?»

Финал (со встречей с отцом и подведением к сексу) хорош и стилистически и сюжетно, но висит в пространстве совершенно отдельно от романа. Если издать его отдельным длинным рассказом или короткой повестью, получилось бы неплохо, хотя шедевр бы тоже не вышел.

В общем, если относиться к этому тексту как к студенческому капустнику, хоть и подзатянутому, то продукт, безусловно, вышел качественный. Но чтобы сделать из этого толковый значительный роман, поработать придётся и над героями, и над фабулой, и над стилистикой. А пока можно просто наслаждаться языком, отчётливо понимая, что больше двух страниц наслаждение не переживёт: начнёт увядать и портиться. Две сцены для наслаждения языком: 1) «переезд», открывающий текст трактором с бесстыдными анатомическими подробностями, 2) «Дай руку, дорогой читатель, и войдем со мной в лес.»

Лично мне интересно было наблюдать как автор полемизирует с противниками избыточной стилистичности в литературе. Очевидно, что кто-то уже рассказал автору, что, кроме красивостей, текст ещё должен содержать что-то типа сюжета и основной мысли. Автор с этим не согласен и спорит аж на двадцати страницах. Ну что ж, будем ждать пока автор повзрослеет.

Я спросил у коллег, какие ещё темы наблюдаются в творчестве Набокова. Коллеги подтвердили, что пока это сплошь затянутые мечтательные наблюдения аутистов, мизантропов и социопатов. Ну что ж, повзрослеть рано или поздно придётся. Рано или поздно любой аутичный социопат сталкивается с необходимостью заплатить за свет и газ. Сразу после этого тексты аутичного мизантропа спускаются с небес на землю и становятся более захватывающими. Будем ждать с интересом!

Самое забавное и интересное в этом романе - подколки в сторону Достоевского и некоторые удачные описания героев в набоковском стиле, но в целом произведение больше разочаровывает.

Я читала и все думала о названии книги, в которой нет ни капли отчаяния - герой ни от плохой жизни решается на поступок, встречая случайно якобы своего двойника. Что толкает его на осуществление плана - не совсем стало мне ясным, потому что стиль первой части книги очень прерывист и оставляет многое недосказанным. Потом же повествование оседает в берегах, но становится еще более обманчивым. Все происходящее с Германом нужно ставить под вопрос, так как он явно не договаривает. В одном месте говорит, что с женой у них все безоблачно, но это не правда, так как явно чувствуется его токсичность, что потом подтверждается письмом Ардалиона и постоянными обращениями Германа к жене "моя дура". Так вот, возвращаясь к названию - в англоязычной вики прочитала информацию про игру слов в оригинальном названии, которая больше имеет смысл, чем русский перевод -

И в Германе кажется как никогда много Набокова с его любовью к игре слов, к позерству и смотрению свысока. Пусть Набоков сам говорит, что роман его получился наименее белоэмигрантским, все равно летят из него шпильки и стрелы во все стороны. Так что досталось тут не только Достоевскому.

Пока читала первую часть, все хотела, чтобы побыстрее уже приблизилось повествование к развязке, но когда она внезапно наступила задолго до конца - я даже как-то подрастерялась. После совершенного преступления, задуманного и исполненного с такой холодностью, Набоков немного заигрывает с муками совести, потыкивая Достоевского и презрительно хмыкая в сторону Раскольникова, но последний с его тварью дрожащей будет продолжать волновать читателей, а вот будет ли волновать их Герман столько же времени спустя с его неглубокой внутренней жизнью? Меня же нежелание автора психологизировать роман разочаровало.

Роман «Приглашение на казнь» опубликован в 1936 году. Владимир Набоков, считает это произведение одним из лучших в своем творчестве

О содержании

Антиутопия открывает читателю мир Цинцинната Ц., приговоренного к казни из-за «гносеологической гнусности». Он «непрозрачен», непонятен обществу, опасен. Ожидая исполнения приговора, герой обязан терпеть странности мира и людей-кукол, его населяющих. В финале автор разрушает фальшивый мир, а героя отправляет туда, «где, судя по голосам, стояли существа, подобные ему».

Поэтичность романа

Роман сложен для понимания, но в этом его прелесть. Такой эффект достигается за счет наполнения прозаического произведения средствами, характерными для поэзии. Так, к примеру, оксюморон «официальный друг» или олицетворение «вмешались часы», или огромное количество сравнений, как «ставил ноги, вроде ребенка, только что научившегося ступать», «карандаш, длинный, как жизнь любого человека, кроме Цинцинната» заставляют читателя размышлять, часто прерывая чтение и возвращаясь на несколько строк назад, чтобы переосмыслить фразу.

Мир произведения

Поэтические приемы вплетены в содержание, требующее особого подхода к его интерпретации. Цинциннат окружен странными физически, уродливыми духовно куклами-персонажами. Это и обстоятельный тюремщик Родион, у которого «скрипели ржавые суставы», и Родриг Иванович, усердный и подчеркнуто обходительный директор, чьё «без любви выбранное лицо, с жирными желтыми щеками и несколько устарелой системой морщин, было условно оживлено двумя, и только двумя, выкаченными глазами», и бесполезный адвокат Роман, неспособный защитить подопечного, ведь «его крашенное лицо с синими бровями и длинной заячьей губой не выражало особого движения мысли». Герои веселы, красноречивы, они бросают ненужные реплики, будто насмехаясь над участью Цинцинната, не принимая всерьез ни заключенного, ни его душевных мук. Осужденный замечает:

Узник страдает так, что «душа зарылась в подушку», но сочувствия ни у кого не вызывает. Даже возлюбленная заключенного Марфинька равнодушна, хотя он не требует любви, лишь сопереживания.

При этом к Цинциннату относятся хорошо: кормят, развлекают, а, согласно правилам для заключенных, разрешают даже «петь, плясать и шутить со стражниками». Когда его знакомят с «соузником» Пьером, директор корит Цинцинната за молчание и отчужденность:

Куклы не дают герою остаться одному, погрузиться в мысли, осмыслить себя.

Вся напускная веселость в преддверии казни угнетает Цинцинната сильнее, чем близкая гибель, ведь он ждет проявления человечности от окружающих. И лишь со временем осужденный замечает фальшивость мира, игру кукол. Поэтому о себе он пишет:

О театральности автор заявляет, используя слова «кукла» «сцена», «занавес». Эпизод свидания Цинцинната и Марфиньки, где присутствуют все ее родственники и ухажер, а в камере появляется мебель и «даже отдельные части стен», напоминает натуральные подмостки с полагающимися декорациями.

Освобождение героя

Настоящими в романе остаются заключенный и бабочка, напугавшая Родиона:

Этот маленький символ свободы помогает герою лучше осознать происходящее, и уже в финале книги разрушить, развеять фальшивый мир.

В Цинциннате Набоков словно воплотил идею об авторе, порабощенном своими персонажами. Проживая какое-то время в иллюзии, он должен освободиться, вернуться в реальность. В то же время, образ Цинцинната восходит к гоголевскому «маленькому человеку», угнетаемому и бесправному, живущему по правилам других людей.

Есть книги стихов, похожие на револьвер: перелистнёшь страницы, словно легко крутанёшь барабан, заряженный патронами стихов, захлопнешь книгу, дочитав, наведёшь её со странной улыбкой, на окно, ничего не подозревающего прохожего, счастливого, видимо, или же на птичку на дереве, на само дерево, на солнце, наконец...
Вот спущу курок, и солнце погаснет над миром, человек погаснет, птица... всё как-то смешается, к чертям.
Или ещё лучше: поднесу-ка я ( двусмысленные и обидные эхо иногда у словесной ряби русских слов) книгу к виску, зажмурюсь, и ласково так погаснут солнце, люди, милая природа... раздастся в стихшей, тоже словно бы зажмурившейся комнате, жуткий хлопок, прямо в душу, и вновь тишина робко качнётся кувшинкой на реке, оживёт, и как домашняя и грустная собака, с которой я так часто играл, говорил... подойдёт почти не слышно, к простёртому в жёлтом кресле, телу, и нежно лизнёт опустевшую ладонь, что выронила книгу на пол, и слёзы проступят на моих глазах, и тишина пушистая, тёплая, радостно бросится мне на грудь.

На полу лежит книга рассказов Набокова.
С Набоковым и стихов не нужно, хоть он и писал дивные стихи.
Каждый рассказ - может ранить. Другое дело, что нацелены они на всего человека, на всю тайну его: на звёзды, деревья, бабочек, смех детей под дождём, одинокую женщину 30 лет, несущуюся в поезде, смотря в окно... вот пейзаж с озером и опрятным домиком на берегу, нежно поцеловал её в щёку, что прислонилась к стеклу.. вот облако робко коснулось её плеча...
Всё это ведь тоже, мы, не правда ли? И почему мы не чувствуем боли и радости вон того пейзажа, вон той тихой звезды на заре, или прохожей, нам улыбнувшейся?
Хотя, счастье их, мы замечаем всё же чаще их боли.
Когда им больно, и звезда кричит - мы не говорим, не живём уже в блаженстве единства райского "мы", мы закрываем уши и сердца - мы снова одни, мы счастливы..собой.

У Набокова есть прелестный рассказ - Сказка.
Робкий молодой человек, каждый день, едя в трамвае на работу, мысленно выбирает себе женщин хорошеньких на майских улицах: набирает себе гарем.
И вот однажды, напротив него, в трамвае, села очаровательная, но уже немолодая женщина... оказавшаяся обыкновенным дьяволом.
В самом деле: почему дьявол, должен быть именно мужчиной? Несправедливо это, нефеминистично как-то.
Набоков словно бы осуществил мечту чёрта из "Братьев Карамазовых" Достоевского, желавшего "отдохнуть" от вечных скитаний и стать обыкновенной семипудовой купчихой.

Думаю, подойдя к зеркалу, семипудовый чёрт с косой и в юбке, не вместился в своё отражение, почувствовав себя недовоплотившимся: рука, хвостик, бедро, лицо, грудь, влезли в пейзаж, что нежно расплескался позади: деревья, облачка... улыбнулся, и сбросил несколько десятков кг., словно одежду, к ногам, воплотившись уже целиком, представ в зеркале прелестно-обнажённой: боже, как нежно пейзаж её обнял за плечи, должно быть!
Женщина ведь чувствует как никто этот спиритуалистический флирт с природой, отражением и восхищением ещё сладостно-безымянных, словно бы несуществующих мужчин на улицах.
Так вот, эта инфернальница предложила гг, к слову, подозрительно похожего на юного Гумберта, но в каком-то трагическом и робком воплощении, чтобы он до вечера выбрал понравившихся ему женщин, чёртову дюжину, и она устроит так, что они ночью соберутся вместе в неком опрятном и райском домике, и подарят ему любовь.

В "Сказке" примечательны прелестные тени чистилища любовного: как мы порой проходим мимо души, которая может заменить нам многих...
И вот, спустя несколько лет, Набоков словно бы пишет продолжение своей сказки. Страшной, сказки.
Здесь уже не будет теней чистилища, любовного томления и спиритуалистической неуверенности в своём существовании: боязнь подойти к любимому человеку.
А что, если он - отвергнет меня, рассмеётся в лицо, словно бы меня и нет, словно я призрак нелепый, отверженный жизнью?
В этом рассказе уже не человек ищет родную душу, но душа мытарствующая ищет душевные мгновения, нежности... но обращается в соглядатая, призрака.

Гаснет свет. Театральные шторки страниц книги Набокова, закрываются.
Но актёры не расходятся почему-то.
Все разошлись в зрительном зале, кроме меня. Нас - трое.
Чернозём театрального мрака шевелится, дышит: под его мучительной толщей, заживо похоронены три души, три голоса.
Они говорят навстречу друг другу. Навстречу друг другу, слушают.
Но голоса и слух - оступаются, касаясь штор и стен, пустых кресел: слепые голоса...

- Неужели, это и есть Ад, Костя?

- А ты думала, что в аду - живые косточки бродят и мучаются, танцуют на углях, как в стихе Бодлера?
Не заметить, что ты умер - вот где ад ( кажется так говорил мне мой друг)

- А как всё славно начиналось.. мы ехали в поезде.
Прекрасные пейзажи, словно неведомые и райские птицы, проносились за окном, мелькали то зелёным крылом, то синим, то жёлтым.
Ах, мне так нравится осень! Чудесная птица - осень, мелькнувшая на миг в синей высоте за окном!
В детстве, помню, лист жёлтый падал в речку, и я ловила в воде его отражение, окуная ладони смеющиеся, в небо реки.
А в воде плавали, тоже как-то улыбчиво и прозрачно, золотые рыбки, краснопёрые... совсем осенние рыбки, похожие на волшебные и живые отражения прихотливо плавающей в воздухе, листвы.
Моя собака, похожая на лису, играла в жёлто-рыжих кустах, Папа ловил рыбу в реке, а мне, чуточку обиженной на него и не разговаривающей с ним, хотелось закинуть удочку в небо, в листву разноцветную, в эту чудесную, лиственно-солнечную рябь.
Я и закинула, и крючок зацепился за высокую ветку, к неудовольствию папы, и звонкому смеху мамы.
А по мне, это была самая нежная и гуманная рыбалка.
Папа дёрнул посильнее удочку, передал её мне, и у моей груди затрепыхался влажно и ало, пойманный мною, кленовый лист!

- Ты и в аду всё за своё, Соня! Мне иногда кажется, что ты мой кошмарный сон.
Вот вытерплю, дослушаю твой бред, и проснусь в своей опрятной квартирке, в одной постели со своей женой, Катенькой. Вытру холодный пот со лба, и улыбнусь чему-то в окно.

- А ты не думал, что сама наша встреча в поезде, несущимся словно бы в никуда - была чистилищем?
Помнишь, как поезд мчался в осень, въезжал в шелестящий, доверчивый мрак колодца тоннеля, и наши сердца сладостно падали, падали куда-то.
Тела исчезали, и оставались лишь сердца, и ощущения рук, тепло прижавшихся друг к другу.
И в конце туннеля ( начало - тоннель. округлый и тёмный. Его выход - туннель, с дымком света и гудком), чудесной весной света манила жизнь...
Так душа, умирая, летит по...

- Значит, ты думаешь, что тогда мы были ещё живы?
А мне тогда было жутко в одном моменте, когда " в лучах напряжённого взгляда", одна женщина у окна, вдруг стала млеть и странно расплываться, и сквозь неё, как при проявке фотографии, стали проступать очертания чего-то прекрасного, райского: листва за окном, птичка на ветке зацветшей, спелые гроздья ярких реклам..
Я не верю в бога, и тем более в дьявола, но тогда мне казалось, что сквозь меня, мною, как инструментом, на мир, прохладно и блёстко текущий за окном, смотрит некое высшее и властное существо, творящее мою судьбу, коему ведомы все мои низменные мысли, вся моя пошлая жизнь.

Я ощущал себя жалкой марионеткой на бутафорской и нелепой сцене. И тогда мир казался таким искусственным, но вместе с тем, я на миг ощутил за покачнувшимися декорациями этого бессмысленного мира, дыхание чего-то прекрасного, вечного, я было устремился навстречу ему... но устремился чем-то пошлым в себе.
И мир сузился до одного полового чувства, до судороги и нетерпения сладострастия, жизни: как в ранних стихах Заболоцкого, инфернальной сексуальностью мерзко запели сосиски на подносе, почему-то дискантом, пиво в стаканах качнувшихся, пьяных, плеснуло ресничною пеной глаз моих.. открыв глаза, я увидел её полные, спелые груди, похожие на хорошо запечённого, румяного поросёнка.

Понимаешь? Жизнь и красота во мне, как зрачок дышащий сердца, сузились до нечто плотоядного, животного.. видящего лишь себе подобное.
Наверно, именно потому, мучительно ощущая, как человеческое во мне, покрывается мраком, ночью, и я уже не вижу лучших своих чувств, я и возжелал страстно - женщину, любую, человека!
Хотелось обнять её, слиться с ней, с тобой... войти в тебя, и тепло замереть, являя как бы единой целое с тобой, словно бы я был - ребёнком в тебе.
Я хотел родится в женщине, в тебе - заново.

- Забавно ты бредишь. Может, и я, вытерплю, дослушав твоё нытьё, и проснусь у себя в тёплой и опрятной комнатке, на берегу океана, в Аргентине, вместе с мужем моим?
Вот он хотел ребёночка от меня. Нужно было согласиться...
А в твоём бреде есть что-то от Эдипова комплекса.
Ты ведь и маму свою называл - золотцем, да? И о золотоволосых, маленьких девушках-шалуньях мечтал.
Ха! Я поняла: пусть мне уже и за 30, и я черноволосая, совершенно не в твоём вкусе, но... пальто то у меня было - жёлтое, как рейнская река! Похожа я на Лорелею? М?

Ты на это купился, Эдип? Ха-ха! Мальчик мой, теперь я поняла твою оплошность во время нашего секса, твою преждевременную осечку, столь мучительную для мужчины: ты ведь в своём адовом нетерпении "родиться" и жить заново, испачкал меня своим семенем ещё до того, как вошёл в меня. Бедненький...я ещё сказала тебе тогда с улыбкой - фуй!
Это же я сказала тебе, когда ты мне плёл что-то о своём побеге из охваченной адом гражданской войны, России: словно Керенский, ты переоделся, чертёнок эдакий, в симпатичную девушку, и тебя поймали пьяные казаки, и чуть...
Ох, несчастный ты мой.. И вечно ты от себя бежишь, в разные воплощения, судьбы, зеркала... ты ведь и возишь с собой в своей сумочке - женские зеркальца, в форме бабочке, цветов... для продажи.

- Прекрати! Заткнись!! Ничего тогда казаки со мной не сделали! Это я так, шутка это была. Ты лучше..

- А если это не шутка? Я то знаю. Это ведь было в том сарайчике, возле яблоньки, да?

- Кто это говорит? Это не твой голос, Соня. Это мужской голос. Или ты так смеёшься надо мной? Это ты... Соня?

- Я не Соня, а Владимир, но это имя ничего тебе не скажет, как и фамилия моя - Набоков.
Успокойся, я не казак. Я - писатель. Я выдумал тебя. Это я смотрел сквозь тебя, тогда в вагоне. Это мои мысли, профилем, бочком, порой теснились в тебе, грустно глядя на мир.
Или ты думал, что это совесть твоя? Вдохновение?

- Что за бред? Только я смирился, что я - ещё жив после смерти, что я - в аду, как ещё должен принять тот факт, что меня - нет? Что я - всего лишь персонаж чей-то книги?

- А что здесь такого? Я тоже, может, чей-то персонаж в книге жизни. Вот только режиссёр, автор - давно уже умер, бог - умер, и некоторые актёры не захотели разойтись, преданные искусству, и некоторые зрители: деревья, птицы, мотыльки, да и люди иные, тоже встали со своих мест и примкнули к нам, людям искусства, творящих красоту.

- И что же с нами со всеми будет? Я попаду... в рай?

- А ты его заслужил? Ты и в жизни не видел рая в улыбке женщины, в стихе, мелодии или листочке алом в осеннем лесу.
Ты ведь о чём мечтал? Обставить зеркалами, спаленку ( на потолке, стенках)... и заняться сексом с сотней красавиц, ведь так, Геркулес ты мой бедный?
Тебе мало отражения в глазах одной женщины? В них ведь отражается целый мир, и ты... и даже когда тебя не станет, они всё ещё будут тебя отражать, пусть и с внутренней стороны воспоминаний.
Есть у меня один рассказ - Сказка. Там в конце должен был вспыхнуть этот твой рай любви. Но только рай ли это?
И вот, зеркала разбились, и... надо же, и твоё отражение - разбилось на сотни осколков, похожих на осеннюю листву, и ты в ужасе понимаешь, что женщин в комнате - нет, что ты ласкаешь самого себя... "и перед всеми, мучительно ты пролил семя, и понял вдруг, что ты - в аду."

- Значит, я не увижу рая? Он хоть вообще, есть?

- Тебе решать. Я ведь в рассказе описал и конец света.
То, как будет чувствовать человек в конце всего, перед театральным закрытием шторок ночи, пыльных и тяжёлых от звёзд.
Или ты думал, что ради "естественного" удовлетворения наслаждения, счастья для себя, ты сможешь легко и безнаказанно пожертвовать другим человеком, не сказав ему то, что он должен был знать, куда он должен был успеть, искупив и свой грех?
Помнишь того молодого человека в лёгком плаще, что передал тебе весть для Сони, когда ты был в её квартире а она вышла за едой?
Ты был тогда словно зародыш в тёмном, комнатном чреве... ты мог тогда родиться заново. Мог жить.
И твоя ужасная осечка - это был твой мужской, экзистенциальный выкидыш. Твой личный ад: ты себя же исторг из себя, раздвоился, наступил на себя с омерзением.
Так вот, тот человек, с синей головой в утре улицы, бегущий куда-то, был обыкновенный ангел, точнее - я.
В "Сказке" моей, был чёрт. А тут - ангел. Но ты отверг его, и не сказал Соне весть, оставив её наедине со своим адом.

- Простите, что вмешиваюсь, а я, Соня, увижу рай? И почему я с ним, в аду? Я же жертва. Неужели жертва с палачом, словно тень от тела убийцы, тоже обречена быть в аду с палачом? За что?

- Как за что? За то, что не хотела жить собой. Быть собой. За то, что жила чем-то, что тобой не является, что стремится в закоулочки тёмные ада, подобно тени непослушной, норовящей свернуть в трущобы мерзкие, зловонные.
Зачем ты пошла туда, куда свернула тень?
Не я же поссорился с отцом твоим, а ты. Почему молчала, и, проходя мимо его окошка, не заглянула к нему?
Теперь и Костя и ты, будете в кошмарах видеть два засиневших на заре окна, похожих на два раскрытых в конце мира, гроба пустых, просиявших: ты - будешь видеть окно отца. Он - твоё окно, похожее на рыжую скалу, на которой пела грустно, Лорелей, в стихе Гейне.
Ты потеряла в жизни пустой и мытарной, своего нерождённого ребёнка, как и Костя.
Помнишь, Костя, как ты мысленно говорил о себе "мы"? Костя, Костенька, Константин... а ведь твоя жена Катенька - это твоя душа.
Да, она не такая страстная как ты, не ревнива.. но это твоя душа, Костя.
Она любит тебя, и потому - многое прощает.
Или ты хотел сменить не только пол, но и душу? Так не получится. Теперь вы вместе с Соней.
И в этом вашем "мы", есть что-то от милого обращения матери к ребёнку: какие мы красивые сегодня!

- Значит, мы с Костей, умрём? Плоть, кость и душа - равно смертны в грехе? И нет для нас надежды?

- Надежда есть всегда. Да и что есть вся эта карнавализация страстей ваших? Преодоление страха смерти, танец над бездной.
И почему Бахтин не подметил этой общей карнавализации у Достоевского и меня?
Так что, танцуйте, любите... а там, посмотрим.

- Мы ещё встретимся? Родимся ли мы вновь?
Хватит, хватит уже с нас! Мы устали! Уста устали говорит и молчать!! ( стоит в темноте; мужской голос, шёпотом, прижат к её груди, словно ребёнок, повторяя прозрачно её слова)

- Всё возможно. Если вы полюбите от чистого сердца, и не будете глухи друг к другу и миру, то однажды зайдите в книжный магазинчик, затерявшийся где-то посреди мая, возле затихших и высоких лип, и спросите рассказ Набокова - Наташа.
Ну всё, мои хорошие, прощайте, до новых встреч!

Лорелей

Гениальность и безумие часто идут рядом. И тому есть множество примеров: Джон Нэш, Никола Тесла, Винсент Ван Гог, Эдгар По и другие. Прототипом главного героя романа Набокова стал его близкий знакомый, шахматист Курт фон Барделебен. С детства замкнутый и неприспособленный к реальности мальчик становится знаменитым гроссмейстером, живущим одновременно в двух мирах - реальном и шахматном. Лужин пытается отгородиться от чуждой ему повседневности и с головой уходит в более понятный черно-белый мир королей, ферзей и пешек.

Своеобразную партию ведет и так и оставшаяся безымянной жена Лужина. Эта классическая "тургеневская девушка" всецело посвящает себя служению супругу, ежеминутно стараясь "возбуждать в Лужине любопытство к вещам, поддерживать его голову над темной водой, чтобы он мог спокойно дышать" и заполнить идеей каждую пустующую минуту его жизни - "лазейки для призраков". Подобные люди, намеренно приносящие свою жизнь в жертву отношениям с разного рода тяжелыми людьми вопреки уговорам родных и непониманию окружающих, вызывают зачастую даже больший интерес, чем сами чудаковатые гении. Что движет ими - любовь, жалость или стремление к своего рода бунту?

Большое внимание Набоков уделяет теме эмиграции, воплощением которой в романе становится теща Лужина. На протяжении всего повествования сыплющая в сторону шахматиста колкие замечания и неприкрыто его осуждающая, она на самом деле тоже является своего рода "лишним человеком" для своей Родины, и, подобно Лужину, отгородившегося от мира с помощью шахматной доски, выстраивает в своем немецком жилище "маленькую Дореволюционную Россию" с самоварами, славянской вязью, жар-птицами и кулебякой на обед.

Знаменитый язык Набокова как всегда красив и полон цвета, вкуса и запахов. То и дело мелькают шахматные образы - Лужин видит очертания фигур в силуэтах людей, представляет окружающих их в виде комбинаций, сравнивает темный прямоугольник окна с шахматной клеткой. Предложения растянуты и тяжеловесны, что способствует погружению в безумие главного героя.

Единственная моя претензия к роману, возможно, в том, что при всем его великолепии его сложно читать. Точнее сложно найти подходящий для чтения момент. Своей гнетущей атмосферой он подпортит хорошее настроение, а хмурым осенним днем только усугубит меланхолию.

На шахматной доске, как в клетке, — это, наверное, первая ассоциация, которая возникает при анализе своих ощущений от «Защиты Лужина» Набокова. Чтение этого романа — долгое, длиною в четыреста семьдесят шесть электронно-смартфонных страниц путешествие по замкнутому пространству жизни главного героя, людей, его окружавших, и шахматности — безумия — всего происходящего.
И если сначала при чтении чувства были неясными — толика интереса, надежда на то, что книга окажется достойной, три грамма сочувствия к героям, что-то ещё, может, понимание, а может, наоборот, — то потом эти неопределённые ранее ощущения принимают словесное воплощение, Набоков так прямо и говорит:

Жизнь Лужина — шахматная игра. Забитый, маленький мальчик, он не жил до знакомства с шахматами, будто существовал в каком-то ожидании, как деревянная фигурка, которую уже начали делать — уже назвали Лужиным, отобрав имя, — но ещё не завершили, потому не ясно, чем она станет, пешкой ли, ферзём ли или, может, ладьёй. И вот Лужин узнал шахматы, и всё — он попал в шахматное поле, ловушку, клетку, сначала дававшую свободу: сколько комбинаций и задач! Но потом затёршую всё за её пределами, обратившую шахматную судьбу — вундеркинд! известный игрок! гроссмейстер! — в шахматное безумие, в котором никакая рокировка не поможет, которое напоминает патовую ситуацию, всё одно и то же, и из этого не выбраться.
Жизнь Лужина могла бы изменить его родня, так и оставшаяся безымянной жена или её родители, но все они — несчастные литературные люди. Не в том смысле, что литература для них много значит, но в том, что они все в чём-то литературные образы — тургеневская барышня, её мать-казак и др., — и это видно отчётливо, Набоков и не пытается воссоздать реальность, нет, он создаёт литературу, партию, комбинацию. И литературность, бесспорно, вписывается в концепцию романа, она уместна, но она всё сильнее и сильнее заключает читателя в клетку шахматной доски — уже даже не во всю целиком, «к а к в клетку», а в одно поле, тёмно-коричневое, где-то в середине, откуда видно остальные, но не то, что вне, и откуда никуда не деться.
Вот и Лужин не может сбежать от своей шахматной судьбы, потому что волею игрока-Набокова, кроме шахмат, ему не дано ничего, только смазанные чувства к жене, которые ни во что бы не вылились — шагать Лужин может только конями и слонами, но не по жизни, — если бы она сама себе не надумала его образ и своё место рядом с ним, не взяла на себя роль спасителя.
Лужин загнан, кроме того, в клетку нерешённой задачи, как найти идеальную защиту сначала в партии с умелым шахматистом, а потом — от чего-то неясного, шахматно-прорвавшегося в реальность: судьбы, безумия. И выход, который он находит, настолько же предсказуем, как первый ход е2-е4. И если для Лужина это попытка выйти и обмануть предопределённость, то для читателя — возможность наконец шагнуть с душной, сумасшедшей, литературной шахматной диски, полной не людей — фигур. И желательно скорее забыть эту партию с Набоковым. В чём-то интересную, но… выигрышную для последнего, а не первого.
Это был слишком долгий мат в четыреста семьдесят шесть страниц.