Избранные сочинения в 3 томах. Том 2

Автор романа о римском императоре Адриане (117-138 гг.) – Маргерит Юрсенар, урожденная бельгийка, писавшая на французском языке эссе, рассказы, романы и переводы. «Как ни старайся, - писала Юрсенар в своих записках о «Воспоминаниях Адриана», - но древний памятник всегда восстанавливаешь на древний лад. Ты достиг очень многого, однако если использовал при этом подлинные древние камни». Она написала свою книгу «на собственный лад», но использовав все сохранившиеся «подлинные древние камни» вплоть до мельчайших осколков. За те 27 лет – с 1924 по 1951 г., - что М. Юрсенар работала (с перерывами) над романом, она изучила не только весь круг источников, связанных с её темой, но и всю основную существовавшую к тому времени литературу. Фактическая основа романа с научной точкой зрения абсолютной точкой зрения абсолютно добротна, и встречающиеся отклонения от источников введены в текст вполне сознательно». Нет причин не верить автору романа или автору комментариев. Все, что я прочитала про Адриана, так или иначе отражено в книге. Например: «Адриан был одним из первых императоров, отказавшихся от завоеваний и расширения границ Империи», - сообщает энциклопедия по всемирной истории» Читаем в романе: «Любое новое расширение и без того огромной территории империи представлялось мне болезненным разрастанием, раковой опухолью, отеком, подобным тому, какой происходит от водянки и который в конце концов может привести к гибели всего организма»; «Одним росчерком пера я отказался от опасных завоеваний»; «Я старался вести переговоры с тем пылом, который другие приберегают для поля брани, и чуть ли не силой принуждал своих партнеров к миру. <…> Прошло всего несколько месяцев после великих перемен, и я с радостью увидел, как по берегу Оронта опять потянулись вереницы караванов; оазисы стали снова заполняться купцами; при свете костров, пылавших под котлами с едой, они обсуждали последние новости, а по утрам вместе со своими товарами увозили в неведомые страны и некоторую толику наших мыслей, наших слов и обычаев, которым предстояло завоевать земной шар и сделать это прочней и надежней, чем делают боевые легионы» (с.96). Все это вырванные из контекста фразы, но пусть они будут зримым доказательством: ведь мало сказать, что все повествование, посвященное деятельности Адриана как императора, пронизано миролюбивыми настроениями.
Историческая реальность в романе выглядит достоверно: упоминаются имена (Траян, Апиций, Диоген, Посидоний, Гай Калигула, Аристид, Марк Анней Лукан, Эпиктет, Стратон, Петроний, Нерон и многие другие) исторических деятелей, людей искусства и философов в «непринужденном» ключе, в потоке монологической речи героя; события личного и общественного значения (битвы, переговоры, слухи, интриги). Ощущение «правдивости» изложенного достигается также и тем, что повествование в «Воспоминаниях Адриана» ведется от первого лица, с субъективной оценкой происходящего, проявляющейся как в соответствующих эпитетах и синонимах, так и напрямую: «я с ужасом вспоминаю голову Красса – ею, словно мечом, перебрасывались зрители во время представления «Вакханок» Еврипида…»(с.83); «Следы наших преступлений всюду бросались в глаза – разрушенные Муммием стены Коринфа, оставшиеся пустыми ниши в глубине храмов, после того как во время постыдной поездки Нерона из них были похищены статуи»(с.78-79); «Император снял наконец осаду с Хатры и решился вернуться на этот берег Евфрата – реки, которую ему вообще не следовало переходить»(с.90).

Изображение Древнего Рима очень примечательно в романе Маргерит Юрсенар, в нём есть множество описаний людей, порядков, местностей и событий времен правления Адриана.
Как Цезарь пытался реформировать жестокие обряды Таинства Доброй Богини, так Адриан был недоволен многими римскими порядками, некоторые из которых он тоже подверг изменениям: «…приучил себя выносить Игры, в которых я прежде видел только жестокую и ненужную трату сил. Мнение мое не изменилось: я ненавидел эти массовые убийства, в которых животное не имеет ни одного шанса выжить; но я постепенно стал понимать их обрядовое значение…» (с.103-104). В самой трагичной главе, посвященной Антиною, Адриан описывает обряд, совершенный александрийской колдуньей: «Антиной снял со своего сокола капюшон, несколько раз погладил маленькую сонную головку и передал птицу колдунье, которая сделала над ней несколько магических пассов. Загипнотизированная птица снова закрыла глаза. Было важно, чтобы жертва не билась и чтобы смерть ее выглядела добровольной. Обмазанная, согласно ритуалу, медом и розовым маслом, неподвижная птица была помещена на дно сосуда, наполненного нильской водой; утопленный сокол уподобился Осирису, унесенному течением реки; земные годы птицы прибавились к моим; крохотная сияющая душа соединилась с Гением человека, которому ее посвятили; этот невидимый Гений мог отныне являться мне и служить мне в этом обличье. Последовавшие затем долгие манипуляции были уже не более интересны, чем кухонные приготовления. Луций зевал. Дальнейшая церемония полностью имитировала похороны человека – окуривания и песнопения продолжались до рассвета. Птица была положена в умащенный благовониями гроб, и колдунья предала его земле на заброшенном кладбище у канала» (с.178). Примерно по такому принципу проводились и многие другие обряды: приносилось в жертву животное, часть туши которого могли отложить для пира, а часть оставить для нужного бога.
Вспомнив об Антиное, хочется привести аналогию изображения мужской любви: «Сатирикон» Петрония. Но между героями романа Юрсенар и Петрония есть большая разница: первые из высшего общества, другие нет; это меняет весь фон и характер повествования.
В романе говорится и о правах женщин, которые Адриан расширил: «Слабость женщин, как и слабость рабов, предопределена их положением в обществе; сила же их сказывается в малых делах, где их власть почти безгранична. Мне редко случалось видеть дом, в котором не господствовали бы женщины; встречались мне и дома, где господствовал эконом, повар или вольноотпущенник. В финансовом отношении женщины по-прежнему официально подчинены той или иной форме опеки; практически же в каждой лавчонке Субуры торговки домашней живностью или фруктами полновластно царят за прилавком. Супруга Аттиана управляла имущественными делами семьи со сноровкой делового человека. Чтобы упорядочить законы, которые должны как можно меньше расходиться между собой в сферах своего применения, я предоставил женщине большую свободу распоряжаться своим имуществом, завещать или наследовать его» (с. 114).
Адриан говорит и об искусстве: «Мы устали от статуй, мы пресыщены рисованными и лепными украшениями, но изобилие это мнимое; мы неустанно воспроизводим несколько десятков одних и тех же шедевров, изобрести которые заново было бы нам сейчас не под силу. <…> Наше искусство совершенно, или, говоря другими словами, законченно, но его совершенство предполагает модуляции, столь же разнообразные, как модуляции чистого голоса; нам предстоит заняться хитроумной игрой, которая состоит в том, чтобы постоянно то приближаться к этому раз и навсегда найденному решению, то отступать от него, доводя до предела строгую скупость или безоглядную щедрость выразительных средств и включая в эту прекрасную сферу все новые и новые построения. Наше преимущество в том, что позади у нас тысячи возможностей для сравнения, что мы можем по собственной прихоти умно продолжать Скопаса или с наслаждением опровергать Праксителя. Знакомство с искусством варваров позволяет мне считать, что каждый народ ограничивает себя несколькими сюжетами и несколькими приемами из великого множества возможных сюжетов и приемов; каждая эпоха производит в свою очередь дополнительный отбор тех возможностей, которыми располагает каждый народ. Я видел в Египте скульптуры гигантских богов и царей; я обнаружил на запястьях сарматских пленников браслеты, на которых до бесконечности повторяется один и тот же мотив – летящие галопом кони или пожирающие друг друга змеи. Наше же искусство (я говорю об искусстве греков) остановило свой выбор на человеке. Лишь мы одни смогли выразить силу и ловкость, таящуюся в неподвижном теле; лишь мы одни, изваяв гладкий лоб, дали ощутить мудрость мысли, которую он скрывает». Перед смертью он уже более критически смотрит на Рим, который оставляет: «Наша литература иссякает; наши искусства впадают в спячку; Панкрат – далеко не Гомер, Арриан – не Ксенофонт; когда я пытался обессмертить в камне черты Антиноя, Праксителя не нашлось. Наши науки после Аристотеля и Архимеда топчутся на месте; наш технический прогресс не выдержит тягот продолжительной войны; наши сладострастники пресытились роскошью» (с.217).
Религия в Древнем Риме была свободна: множество богов, кому хочешь, тому и поклоняйся. После смерти Антиноя Адриан делает его богом, и люди, живущие в Антинополе, будут хранить культ личности Антиноя, как им велели – в Древнем Риме все так же, как и в Древней Греции, широко распространен тип «человека толпы», ведь сознательно отказываться от своей личности гораздо проще и удобнее, чем быть ей. Внеличностное существование выражено в эпосе Гомера; мужчин из «Илиады» и «Одиссеи» мы узнаем и в романе Юрсенар: «Я завидовал последнему из наших солдат, которого покрывает пыль азиатских дорог и который сшибается в схватке с закованными в броню персами» (с. 87), - типичный для греческой литературы (и жизни) образ мужчины-воина. Хотя, несомненно, император Адриан был личностью: он все подвергал сомнению, имел определенные сформированные, присущие в определенной совокупности только ему, нравственные и моральные принципы, с позиции которых судил и менял мир вокруг себя.
Говоря о религии, хочется привести слова Адриана о христианстве. Тогда это вероучение не было так распространенно: «Моим принципом было придерживаться в отношении этой секты абсолютной беспристрастности; такой же была и позиция Траяна в его лучшие дни; незадолго до этого я напомнил наместникам провинций, что законы охраняют всех без исключения граждан и что тех, кто подвергнет христиан поношению, следует сурово карать, если обвинения окажутся бездоказательными. Но всякая терпимость, проявленная к фанатикам, незамедлительно дает им основание считать, что к их верованиям относятся с симпатией; мне была неприятна мысль о том, что Квадрат надеялся сделать из меня христианина; во всяком случае, он хотел доказать мне превосходство своего учения и, главное, доказать его безвредность для государства. Я прочел его сочинение и даже оказался настолько любопытным, что поручил Флегонту собрать для меня сведения о жизни молодого пророка по имени Иисус, который основал эту секту и пал жертвой еврейской нетерпимости около ста лет назад. Говорят, этот юный мудрец оставил после себя заветы, похожие на заветы Орфея, с которым ученики Иисуса иногда сравнивают его. При всем том, что послание Квадрата было написано удивительно вяло, я все же сумел ощутить трогательную прелесть добродетелей, свойственных этим простым людям, их мягкость, наивность, их преданность друг другу; все это напоминало те братства, которые чуть ли не повсеместно учреждают во славу наших богов теснящиеся в городских предместьях рабы или бедняки: в недрах мира, который, несмотря на все наши усилия, остается жестоким и равнодушным к бедам и чаяньям людей, эти небольшие общества взаимопомощи служат для несчастных поддержкой и утешением. Однако я не забывал и об опасностях. Прославление добродетелей, присущих детям и рабам, происходило в ущерб качествам более мужественным и более трезвым; я угадывал за этим затхлым и пресным простодушием жестокую прямолинейность сектанта по отношению к формам жизни и мысли, не совпадающим с его собственными, угадывал и необычайную гордыню, которая заставляет сектанта считать себя выше всех остальных людей и по собственной воле надевать на себя шоры. Меня довольно скоро утомили ложные доводы Квадрата и обрывки философских учений, которые он неуклюже надергал из книг наших мудрецов. Хабрий, вечно занятый тем, чтобы почести богам воздавались в полном соответсгвии с нашими традиционными правилами, был обеспокоен возраставшим влиянием подобных сект на простонародье больших городов; он опасался за наши древние религии, которые не навязывают человеку никакой догмы и пригодны для толкований стиль же многообразных, как и сама природа; они предоставляют суровым сердцам придумывать для себя, если они того пожелают, мораль более возвышенную, не принуждая, однако, всех остальных подчиняться слишком строгим нравственным нормам, дабы не порождать в них скованности и притворства. Арриан разделял эти взгляды. Я провел в беседе с ним целый вечер, отвергая, как и он, предписание, требующее от человека любить своего ближнего как самого себя; оно слишком противоречит человеческой природе, чтобы его мог искренне принять человек заурядный, который всегда будет любить только себя, и совершенно не подходит для мудреца, который особой любви к себе самому не питает» (с.197-198).
Важное место в истории Древнего Рима занимает война в Иудее. Это самое серьезное вооруженное столкновение во время правления Адриана, сторонника внешней политики, направленной на решение всех проблем мирными способами, расширение влияния лишь посредством взаимовыгодных договоров. Оно описывается в романе Юрсенар общими штрихами: ощущениями и размышлениями героя, его наблюдениями, в докладах его подданных. Эта война совпала с концом правления императора, и не будет ошибкой утверждать, что именно она ускорила смерть Адриана, умершего вскоре от сердечной водянки в возрасте шестидесяти двух лет. Раз мы говорим об изображении Рима, то стоит привести описание вещей, с которыми путешествовал Адриан: «туалетный ларец, сработанный когда-то мастером в Смирне и уже покоробившийся от долгого употребления, ящик с книгами и картами, статуэтку из слоновой кости, изображавшую моего императорского Гения, серебряный светильник» (с.211). Таковы необходимые в дороге состоятельному римлянину вещи: Адриан, как человек, воевавший в молодости, был знаком с тяготами походной жизни. У императора было несколько приступов, несколько схваток со смертью: «На протяжении секунды я ощутил, как биение моего сердца учащается, потом замедляется, прерывается и останавливается совсем; мне показалось, что я камнем лечу в непонятный черный колодец, который, без сомнения, и есть смерть. Если в самом деле это была она, значит, люди заблуждаются, называя ее безмолвной: меня несли водопады, меня оглушал грохот волн. Я не добрался до дна; я снова вынырнул на поверхность; я задыхался» (с.219). А лечили Адриана по нашим современным взглядам достаточно наивно: травами, минеральными солями с Востока. Одно лекарство продлевало недолго жизнь императора – покой.
Перед смертью император должен был выбрать наследника. Детей у него не было, но это его несколько не расстраивало: «Ведь истинная человеческая преемственность осуществляется вовсе не через кровь: наследником Александра является Цезарь, а не тот хилый ребенок, который родился у некоей персидской принцессы в некоей крепости в Азии; и Эпаминонд, умиравший, не оставив потомства, мог с полным правом сказать, что дочерьми его были победы. Потомки большинства деятелей, оставивших свой след в истории, были существами заурядными, чтобы не сказать хуже; создается впечатление, что на них иссякли возможности рода.<…> К счастью, у нас выработалась устойчивая форма передачи императорской власти. И этой формой стало усыновление; узнаю в этом римскую мудрость» (с.225). Адриан усыновил Элия Луция, но тот вскоре скончался. Тогда император сделал своим наследником Антонина: «Антонин поразил меня почтительной и в то же время нежной заботливостью, с какой он относился к своему тестю, немощному старику, сидевшему в Сенате с ним рядом; я перечитал его послужной список; этот добропорядочный человек на всех постах, какие он занимал, проявил себя безупречно. И мой выбор пал на него» (с.237), настояв потом на том, чтобы тот усыновил Марка Аврелия, которого Адриан и видел будущим императором Рима (Марку Аврелию обращены «Воспоминания»).
Важный эпизод романа посвящен дружбе Адриана с Антиноем. Антиной был из Греции и стал объектом любви Адриана к красоте, Греции – всего того, что так ценил император: «Еще один пласт той же лирической темы – Антиной как олицетворение любви римского императора к Греции, сознательно избранной им духовной родине. И не только к Греции: Антиной был греко-азиат, и отношение к нему должно было символизировать отношение Адриана не только к Греции, но и к Азии, ко всему тому, что проникало оттуда в европейскую культуру, синтезирующую, как это представляется автору романа, языческий религиозный синкретизм и римскую рациональность»4. В конце романа Юрсенар сравнивает любовь Адриана к Антиною с любовью Ахилла к Патроклу: «ибо те, кто любят Ахилла, чтут и память Патрокла»: «Антиной, канонизированный образ которого был, по словам Маргерит Юрсенар, вплетен в орфическую мифологическую традицию и в этом виде включен в официальный религиозный культ самого императора Адриана».

Жанр исторического романа предполагает стилизацию текста. Юрсенар использует некоторые принципы письма времен правления императора Адриана: округляет цифры, использует имена, ставшие нарицательными уже в то время: Цезарь, Апиций. Важную роль в тексте играют детали: «я несколько раз поскользнулся в крови мятежника, казненного накануне». Благодаря этим приемам автором создается атмосфера того времени (Адриан правил с 117 по 138 гг. н.э.). Кстати, в XIX веке Георгом Эберсом был написан роман «Император», также посвященный Адриану. В нём описывается посещение Адрианом Египта.
Исторические романы в большинстве случаев пишутся не только ради самого погружения в историю, а для того, чтобы провести параллели с современными событиями. «Воспоминания Адриана» также написаны неслучайно, и параллель здесь проследить легче, чем, например, в «Мартовских идах» Уайлдера, где все запутано и вся современность растворена в философском остатке. Эти романы создавались в одно время – после второй мировой войны. Адриан был первым императором, который все спорные вопросы, касающиеся внешней политики, решал мирным путем, поэтому его образ так захватил французско-бельгийскую писательницу. Маргерит Юрсенар увидела «в герое своих предвоенных набросков фигуру, поразительно созвучную миролюбивому духу послевоенного времени… <…> Все свои послевоенные надежды Маргерит Юрсенар возлагала на человека, одаренного государственным умом, а не на политическую систему»6 Адриан казался писательнице именно тем человеком, в котором нуждался мир середины XX века – гибким, с глобальной широтой мышления, политиком, не боящегося и умеющего доказывать необходимость мира и преобразований в самых различных сферах жизни.

Сначала были духи. Eau d'Hadrien Annick Goutal. Парфюмерное посвящение роману Маргерит Юрсенар. Разумеется, стало интересно, каков роман, который так вдохновил Анник. К слову, Goutal - один из моих любимых парфюмерных домов, но вот Eau d'Hadrien  - в моем понимании исключительно мужской аромат, интересный мне как произведение парфискусства, а не как один из моих ароматов. Похожа ли эта водица на аромат сада эпохи Адриана? Да, возможно. Воздушный цитрусовый взрыв с капелькой кипариса. Интересная задумка.

Итак, "Воспоминания Адриана" - неспешное художественное повествование от имени римского императора Адриана, философа, романтика, утонченного ценителя искусств, любившего окружать себя изысканной красотой. Довольно интересно и познавательно, хотя местами слишком уж растянуто и неспешно. На мемуары эпохи самого Адриана, конечно не похоже, разумеется эти "воспоминания" написаны так, как их написал бы Адриан, если бы пожил в XX веке. Не совсем моя тема, но это конечно прекрасный образец классики второй половины XX века.

Роман «Воспоминания Адриана» можно назвать главным делом жизни французской писательницы Маргерит Юрсенар, её Magnum Opus. Замысел книги родился ещё в молодости, затем следовали попытки облечения идей в текст, а финальная версия вышла только в 1951 году, после нескольких десятилетий труда. Значимость романа в контексте биографии Юрсенар определяется и успехом, что принёс ей «Адриан» – всемирную известность и избрание в «бессмертные» члены Французской Академии. Признание заслуженно: произведение отличает широта охвата исторического материала, глубина разработки образа главного героя и, конечно, блестящий стиль.

Адриан – третий из пяти так называемых «хороших императоров», правителей из рода Антонинов, передававших власть путём усыновления достойнейших. Возможно, именно эта технология наследования обеспечила Риму наивысший расцвет и благополучие, продолжавшиеся 84 года, большую часть второго века. Рефлексия над природой императорской власти и задачами добродетельного правителя занимает одно из центральных мест в романе, и редкие личные воспоминания Адриана о своей жизни соотносятся им как с идеалом властителя Рима, так и с местом и функцией императора в общей системе мира.

А то, что функция эта выходит за границы чисто человеческого, для героя Юрсенар несомненно. Правда, молодому Адриану писательница вкладывает в уста анахронически современные представления, вроде того, что «мы не цезари, мы всего лишь должностные лица государства». Возможно, Юрсенар намеревалась создать образ правителя, актуальный и чаемый и в современную ей эпоху после мировых войн, поэтому формулирует главную задачу власти как «способствование гуманности нашего века».
И Адриан действительно делает много такого, что имело смысл и в XX веке: улучшает положение рабов, уравнивает в правах женщин, сглаживает социальное неравенство, реформирует законодательство. Причём последнее он делает исходя из заботы об эффективности правовой системы как таковой: «Всякий закон, который слишком часто преступают, – плохой закон; законодателю надлежит упразднить или изменить его, дабы презрение, с которым люди начинают относиться к этому нелепому установлению, не распространилось на другие, более справедливые законы». Ещё одну свою задачу император видит в создании «системы профессиональной бюрократии, ибо при разрастании империи всё больше рычагов власти сосредоточивается в руках одного человека».

Но уже молодому Адриану, мыслящему технологию власти в механистических понятиях, была очевидной «посредническая» роль императора между высшим, божественным порядком и порядком сугубо земным. Про смягчение нравов отдельных людей он говорит, что «как мог боролся за то, чтобы поддержать в человеке божественное начало, не жертвуя началом человеческим», постулируя тем самым некую гармонию двух ипостасей. И точно также «способствование гуманности века» подразумевает поиск подобной гармонии, конструирование человеческого универсума в соответствии со сверхчеловеческим, божественным началом. На этом строится представление об отношении императора к богу: «Я полагал себя его соратником, содействующим ему в усилиях упорядочить мир, придать ему завершённость… Я был одним из сегментов колеса, одною из ипостасей этой единой силы, растворённой во всём многообразии вещей».

Здесь, кстати, мы видим теологические представления, которыми Адриана наделила Маргерит Юрсенар: «Боги всё больше рисовались мне таинственно слившимися в единое Божество, представлялись бесконечно многообразными эманациями и равноправными проявлениями одной и той же силы». Именно такое понимание божественного открывало возможность создания единого государства, в котором сосуществует огромное множество народов, имеющих разные верования и находящихся на разных ступенях культурного и цивилизационного развития. Если всё бесчисленное разнообразие божеств не свести к «единому знаменателю» в виде скрытого божественного единства, никакое сожительство не станет возможным, и империю разорвут на части религиозные и культурные распри. Создание континуума на основе «единства в многообразии» требовало новых теологических представлений, в которые гармонично вписывается фигура императора как «соратника бога», его представителя на земле и воплотителя его воли.

Сконструированный таким образом «Pax Romana», «римский мир» как «отсутствие войны в границах империи», действительно показал удивительный потенциал согласования и стабилизации огромного многообразного пространства. Ещё будучи молодым военачальником и кандидатом в приёмные сыновья императора Траяна, Адриан участвовал в триумфальной войне предшественника против даков и в усмирении прочих варваров. А затем и в замирении с коварными восточными правителями. Правда, «не прошло ещё и трёх лет после заключения мира с парфянами, а на Евфрате уже опять начались серьёзные стычки». Но эти «стычки на Евфрате», кажется, вообще одна из констант мировой истории, и главная угроза римскому миру пришла не от них.

Уже к концу властвования Адриана взбунтовалась самая непокорная часть империи – Израиль, где случилось восстание во главе с Симоном Бар Кохбой. Эта долгая изнурительная война кончилась разрушением Иерусалима и прочими бедствиями для еврейского народа, а Адриану она стоила подрыва здоровья, после которого его жизнь начала неуклонно двигаться к естественному завершению. Ему было трудно понять этих вечных бунтовщиков, упрямо не желавших встраиваться в созданный им порядок мира. Но Адриан чувствовал, что причина тому – особенная религия, делающая невозможным для евреев чувствовать себя всего лишь одним из видимых проявлений невидимой божественной субстанции. У этой субстанции могут быть тысячи лиц, и каждый народ открывает обращённое к нему лицо, но чувствует себя зримой частью общего сокрытого. «Никакой другой народ, за исключением евреев, не замыкает с таким высокомерием истину в тесные рамки одной-единственной концепции божественного, что оскорбительно для множественной сущности бога, который объемлет собою всё». Возможно, такое понимание Адрианом особости евреев, не лишённое отчётливого негативизма, помешало ему прийти к идее монотеизма, робкие интуиции которого в мировоззрении императора вполне отчётливы. Время единобожия не пришло, и неприязнь Адриана к христианской секте вполне характерна.

Но интуиции были, и они создавали предпосылки будущего торжества христианства уже в то, по существу, переходное время. Интересно, например, представление Адриана о последующих «Римах» и о том, что они принесут миру. В каком бы виде ни существовали Римы будущего, они должны стать оплотом законности и человеческого достоинства. В этом, кстати, императору виделась преемственная обязанность его государства по отношению к любимой и хорошо знакомой ему Греции. Рим Адриана – последователь Афин. «Всё, что в нас есть человечного, гармоничного, ясного, идёт от них. Но иногда я говорил себе, что несколько тяжеловатая серьёзность Рима, его чувство преемственности, его склонность к категориям конкретным были необходимы, чтобы претворить в реальность то, что в Греции было замечательным свойством рассудка, прекрасным порывом души. Платон написал «Государство» и прославил идею Справедливости, но ведь это мы, наученные своими собственными ошибками, прилагаем усилия для того, чтобы превратить государство в машину, способную служить людям без риска их перемолоть».

Греция дала семена, но чтобы оплодотворить ими весь мир, эти семена нужно посеять. Этим резоном Адриан руководствовался, в частности, при выборе преемника. Да, непосредственным последователем стал Антонин Пий, но усыновлён он был только чтобы дать время вырасти и возмужать мальчику, которого история знает как Марк Аврелий, последний из «хороших императоров». «Я видел, с каким увлечением читаешь ты сочинения философов, как ты одеваешься в грубошерстную ткань, спишь на жёсткой постели, подвергаешь своё ещё не окрепшее тело тяжким испытаниям стоиков… Я надеюсь подарить людям единственную возможность осуществить мечту Платона – дать им увидеть, что над ними властвует философ с непорочным сердцем».

Таким должен быть фундамент власти: мудрый правитель, способный умалить себя до положения всего лишь «должностного лица государства», бюрократ в ряду других бюрократов, хотя и связанный с богом, но лишь как соратник и сотрудник, воплотитель высшей воли, человек, содержащий божественнее начало, но так же, как и все другие люди. Однако к чему пришёл сам Адриан к концу жизни? Примерно после 44 лет маховик обожествления императора стал раскручиваться всё интенсивнее, и это было не его собственной прихотью, а сокровенной потребностью плебса. «Как и во времена моего счастья, люди считают меня богом». Характерный эпизод: слепая старуха, пришедшая в Рим из Паннонии, под прикосновением пальцев Адриана вновь обрела зрение; «это чудо объясняется её верой в императора-бога», считает он.

Возможно, идея божества как трансцендентного единства, сокрытой основы видимого многообразия, хотя и была удобной в идеологическом смысле, всё же не вполне удовлетворяла религиозным потребностям эпохи. Людям хотелось бога зримого и присутствующего, изрекающего мудрость и исцеляющего прикосновением. До поры до времени эту роль могли играть императоры, вскоре переставшие смущаться тем, что «всё больше рычагов власти сосредоточивается в руках одного человека». Но новая религия, и удовлетворяющая народным чаяниям, и пригодная для идеологического обоснования единства вновь рушащегося мира, просто не могла не отпраздновать своего триумфа. В итоге Рим стал иным, но по-адриановски объединяющим народы, утверждающим высший порядок и «божественное начало, не жертвуя началом человеческим». И владыка римский стал называться иначе, но разве нет в идее земного наместничества папы адриановской идеи «божественного соратничества»? Так что император Адриан, каким его, может, не без идеализации описала Маргерит Юрсенар, должен по праву считаться успешным сеятелем гуманистических «семян» и важным «сегментом колеса» истории.

Я не нашла причин читать дальше половины.
К книге как-то нет претензий. Это прекрасные размышление, погружение в рискую эпоху, видна лёгкая и богатая подача материала. Но какого-то интереса всё это у меня не вызвало. Может, для действительного удовольствия от книги надо больше интересоваться античностью, древней историей. Или что-нибудь ещё. В общем, я вижу качественную наполненную вещь, которую мне лично читать скучно.

Начитывает Герасимов. Мне не очень он нравится обычно, но тут был очень к месту - мне кажется, хорошо подходит персонажу главного героя. Не говоря о несомненном профессионализме, который нельзя отрицать.

Философский роман, роман-размышление, но без противной назидательности мудреца-всезнайки; Адриан, как любой разумный и наблюдательный человек, приходит к выводам о жизни и об обществе, но знает, что выводы эти не могут быть окончательными; вслед за автором, главный герой, скорее, видит и взвешивает возможности, больше склоняется к одним идеям, не отвергая полностью другие.

В книге нет ни одного прямого диалога. Все есть память -- пропущенная через призму критического ума реальность.

"Воспоминания Адриана" -- фиктивное письмо императора Адриана, правившего в начале II века н.э., своему названному внуку -- будущему Марку Аврелию. Письмо длиною в жизнь.
М. Юрсенар взялась за скрупулезное восстановление духа той эпохи. "Богов уже не было, Христа еще не было -- настало исключительное время, от Цицерона до Марка Аврелия, когда только человек и существовал." -- фраза из переписки Флобера, которая, по словам Юрсенар, вертелась у нее в голове при написании "Воспоминаний" . Подняв все доступные в начале XX века источники, автор попыталась "сделать изнутри то, что археологи XIX века сделали извне". Внутреннюю, сокровенную жизнь и рациональный расчет в устройстве государства. Показать такого же человека, как мы, смотрящего на те же звезды, но отделенного от нас пропастью в два тысячелетия. Пропастью ли? Цивилизация -- вещь очень хрупкая. Ее взлеты и падения случаются на промежутке порядка сотни лет. Лишь нескольких месяцев достаточно, чтобы ввергнуть процветающее государство в кровавый хаос. С биологической, эволюционной точки зрения сотня или тысяча лет -- ничто. С точки зрения цивилизации -- пропасть.

Текст медлителен и тягуч, навевает мысли о размеренном изяществе образованного класса поздней Римской империи; философские трактаты, написанные в стихах; стихи, воспевающие смерть льва средь летних цветов и полуденного зноя. Утонченный гедонизм и строгие размышления. Некогда грозные боги стали тенью самих себя, выродились в абстрактную идею, свободную от догм. Кровавые жертвоприношения соседствуют с математически изощренной философией.

Отдельного внимания заслуживает то, что автор не поддалась соблазну закрутить все действо вокруг трагической истории любви Адриана и молодого грека Антиноя. Человек есть большее чем его страсть, как бы усердно наша культура не утверждала обратное. Самопожертвование Антиноя в день смерти египетского бога Осириса и безумная боль того, ради которого свершилась эта странная и страшная жертва, мрачный египетский обряд погребения и "вышедшая из берегов скорбь", породившая сотни изображений утраченного существа -- одни из самых сильных сцен в романе, оглушающие своей правдоподобностью -- но они не являются его единственным смысловым центром. Адриан в романе Юрсенар был прежде всего государем, потом человеком, и лишь затем -- любовником. Только в преддверии смерти, отходя на заслуженный покой, он позволяет двум последним сущностям затмить первую.

Ни одного диалога, длинные обстоятельные размышления... В то же время горячечная интенсивность образов, правдоподобность событий и чувств, приглушенность авторского голоса по сравнению с голосом самого Адриана -- это и есть вершина литературного мастерства, по крайней мере на мой взгляд.

На английском название романа The Abyss (Пропасть). Какое-бы решение не принял Зенон, везде пропасть. Книги сожжены, народ с радостью подбрасывает ветки в костер "грешников", родственники не без легкой игривости отказывают в помощи. Смысла умолять церковный суд о пощаде ценой полного отречения от всей жизни та же пропасть. Единственный выход остаться самим собой (быть верным своим принципам) и не стать жертвой глумливого народа (толпы) - самоубийство. А разве есть еще варианты? Если смерть героя считается "философским камнем", который изменит природу вещей и время (схематично, со средневековья в возрождение), то это не так. Смерть никогда ничего не доказывала. Думаю, финал романа (или третья заключительная часть) об усталости Зенона, о бессмысленности поиска, побега, о том, что возможно единственное, что важно, прямая помощь заболевшему человеку. Печальная история без счастливого конца, а потому, правдивая.

"Душа, скиталица нежная, Телу гостья и спутница,
Уходишь ты ныне в края Блеклые, мрачные, голые,
Где радость дарить будет некому..." (П.Элий Адриан, император)

Роман посвящен эпохе римского императора Адриана, который на склоне лет пишет юному Марку Аврелию, рассказывая о своей жизни, правлении, любви. Испанец по рождению и грек по духу, его девизом стали Гуманность, Счастье, Свобода, Красота, и император искренне хотел, чтобы Рим впитал эти принципы. От своих предшественников-цезарей Адриан стремился взять только лучшее: ясный ум, эрудицию, склонность к искусствам, доброту, бережливость. Он принадлежал к "хорошим императорам", но все же не являлся таким распрекрасным, каким его описывает Юрсенар. В комментариях отмечают, что Адриан отличался импульсивностью, некоторой неуравновешенностью, а порой и жесткостью. Автору не могла не импонировать его миротворческая, не завоевательная политика, что в 1951 г. (год написания романа) было актуально как никогда. События исторически выверены, но характер императора сглажен, чтобы на его примере показать идеального правителя. Даже приход к власти Адриана далек от образца: говорили, что он подделал завещание Траяна и без суда и следствия казнил политических противников.
Для меня произведение оказалось сухим, скупым, не эмоциональным; чересчур много философских размышлений и слишком мало действия. Лишь когда Адриан вспоминает страшную личную трагедию и предшествующий этому свой эгоизм, когда не станет "единственного в мире", "счастья" и, кажется, от боли разорвется сердце, я смогла почувствовать главного героя. Версия гибели Антиноя преподнесена добровольной жертвой юного создания, боящегося стать нелюбимым, своему божеству-императору... "Принц из золота и слоновой кости" Луций Цейоний, которого Адриан прочил в наследники, умер, но он сумел найти достойных преемников и оставил Рим в надежных руках.

Очень жаль, но мне пришлось бросить эту книгу на середине. Многословный, витиеватый стиль, подробное изложение неинтересных событий - мне было жаль того преемника императора Адриана, которому по задумке писательницы придется читать эти воспоминания. Я бросаю книги в очень редких случаях, но у меня прямо портилось настроение при мысли, что вот опять мне надо возвращаться к "Воспоминаниям Адриана". Я признаю достоинства книги, стилизацию под манеру древнеримских текстов, но та же "Жизнь двенадцати цезарей" читается гораздо легче и интересней. Очередная неудача этого флэшмоба, пора мне делать выводы.

Стилем ли, голосом героя, чем-то еще, но книга напомнила о Мэри Рено и ее историях. Возможно, эта та же плавность, показное отсутствие активных действий — не знаю, что именно.
На самом деле перед нами своего рода эпистолярный роман. Римский император Адриан не просто вспоминает свою жизнь, но пишет письмо Марку, своему юному другу, возможно, ученику, возможно, преемнику. И если поначалу он лишь рассказывает о болезни, что поразила его и теперь отнимает слишком много сил, то дальнейшее — это и почти исповедь, попытка рассказать кому-то о том, кем он был на самом деле, каким человеком он был. О годах его власти напишут историки, но о людях, как правило помнят меньше.
Конечно, это не просто история жизни, это философия Адриана, это призыв к гуманизму, призыв к миру. Учитывая, что Маргерит писала книгу вскоре после войны, это очень мощный призыв, пожалуй, ко всему миру: нет в войне чести и света, в войне завоевательной, подчиняющей. Она голосом Адриана выдвигает философию мира, философию принятия других людей и при необходимости войны, но войны оборонительной, чтобы защитить себя и тех, кто был доверен тебе и нуждается в защите.
Потрясающая книга, при том, что в ней есть сюжет. Да, пусть это лишь воспоминания, пусть Адриан рассказывает о том, что уже произошло, однако следить за тем, как он учился, как воевал, как стал императором не менее интересно, чем читать размышления о мире, любви, сне, людях и соглашаться с Адрианом или спорить с ним. Эти две части уравновешивают друг друга. Убери историю его жизни и становления, и перед нами появится просто философский трактат. Размышления, по счастью, убрать невозможно в принципе. Старому умирающему человеку, пишущему историю своей жизни, просто необходимо передать свое мировоззрение — или хотя бы поделиться с ним.
Еще не могу не отметить приятный слог. Читается очень легко, и подозреваю, тут сказалась и заслуга переводчика, и авторский стиль, который очень похож на реку, неспешную, но все время текущую вперед.