Рецензия на книгу
Воспоминания Адриана
Маргерит Юрсенар
Аноним4 января 2018 г.Подлинные древние камни
Автор романа о римском императоре Адриане (117-138 гг.) – Маргерит Юрсенар, урожденная бельгийка, писавшая на французском языке эссе, рассказы, романы и переводы. «Как ни старайся, - писала Юрсенар в своих записках о «Воспоминаниях Адриана», - но древний памятник всегда восстанавливаешь на древний лад. Ты достиг очень многого, однако если использовал при этом подлинные древние камни». Она написала свою книгу «на собственный лад», но использовав все сохранившиеся «подлинные древние камни» вплоть до мельчайших осколков. За те 27 лет – с 1924 по 1951 г., - что М. Юрсенар работала (с перерывами) над романом, она изучила не только весь круг источников, связанных с её темой, но и всю основную существовавшую к тому времени литературу. Фактическая основа романа с научной точкой зрения абсолютной точкой зрения абсолютно добротна, и встречающиеся отклонения от источников введены в текст вполне сознательно». Нет причин не верить автору романа или автору комментариев. Все, что я прочитала про Адриана, так или иначе отражено в книге. Например: «Адриан был одним из первых императоров, отказавшихся от завоеваний и расширения границ Империи», - сообщает энциклопедия по всемирной истории» Читаем в романе: «Любое новое расширение и без того огромной территории империи представлялось мне болезненным разрастанием, раковой опухолью, отеком, подобным тому, какой происходит от водянки и который в конце концов может привести к гибели всего организма»; «Одним росчерком пера я отказался от опасных завоеваний»; «Я старался вести переговоры с тем пылом, который другие приберегают для поля брани, и чуть ли не силой принуждал своих партнеров к миру. <…> Прошло всего несколько месяцев после великих перемен, и я с радостью увидел, как по берегу Оронта опять потянулись вереницы караванов; оазисы стали снова заполняться купцами; при свете костров, пылавших под котлами с едой, они обсуждали последние новости, а по утрам вместе со своими товарами увозили в неведомые страны и некоторую толику наших мыслей, наших слов и обычаев, которым предстояло завоевать земной шар и сделать это прочней и надежней, чем делают боевые легионы» (с.96). Все это вырванные из контекста фразы, но пусть они будут зримым доказательством: ведь мало сказать, что все повествование, посвященное деятельности Адриана как императора, пронизано миролюбивыми настроениями.
Историческая реальность в романе выглядит достоверно: упоминаются имена (Траян, Апиций, Диоген, Посидоний, Гай Калигула, Аристид, Марк Анней Лукан, Эпиктет, Стратон, Петроний, Нерон и многие другие) исторических деятелей, людей искусства и философов в «непринужденном» ключе, в потоке монологической речи героя; события личного и общественного значения (битвы, переговоры, слухи, интриги). Ощущение «правдивости» изложенного достигается также и тем, что повествование в «Воспоминаниях Адриана» ведется от первого лица, с субъективной оценкой происходящего, проявляющейся как в соответствующих эпитетах и синонимах, так и напрямую: «я с ужасом вспоминаю голову Красса – ею, словно мечом, перебрасывались зрители во время представления «Вакханок» Еврипида…»(с.83); «Следы наших преступлений всюду бросались в глаза – разрушенные Муммием стены Коринфа, оставшиеся пустыми ниши в глубине храмов, после того как во время постыдной поездки Нерона из них были похищены статуи»(с.78-79); «Император снял наконец осаду с Хатры и решился вернуться на этот берег Евфрата – реки, которую ему вообще не следовало переходить»(с.90).Изображение Древнего Рима очень примечательно в романе Маргерит Юрсенар, в нём есть множество описаний людей, порядков, местностей и событий времен правления Адриана.
Как Цезарь пытался реформировать жестокие обряды Таинства Доброй Богини, так Адриан был недоволен многими римскими порядками, некоторые из которых он тоже подверг изменениям: «…приучил себя выносить Игры, в которых я прежде видел только жестокую и ненужную трату сил. Мнение мое не изменилось: я ненавидел эти массовые убийства, в которых животное не имеет ни одного шанса выжить; но я постепенно стал понимать их обрядовое значение…» (с.103-104). В самой трагичной главе, посвященной Антиною, Адриан описывает обряд, совершенный александрийской колдуньей: «Антиной снял со своего сокола капюшон, несколько раз погладил маленькую сонную головку и передал птицу колдунье, которая сделала над ней несколько магических пассов. Загипнотизированная птица снова закрыла глаза. Было важно, чтобы жертва не билась и чтобы смерть ее выглядела добровольной. Обмазанная, согласно ритуалу, медом и розовым маслом, неподвижная птица была помещена на дно сосуда, наполненного нильской водой; утопленный сокол уподобился Осирису, унесенному течением реки; земные годы птицы прибавились к моим; крохотная сияющая душа соединилась с Гением человека, которому ее посвятили; этот невидимый Гений мог отныне являться мне и служить мне в этом обличье. Последовавшие затем долгие манипуляции были уже не более интересны, чем кухонные приготовления. Луций зевал. Дальнейшая церемония полностью имитировала похороны человека – окуривания и песнопения продолжались до рассвета. Птица была положена в умащенный благовониями гроб, и колдунья предала его земле на заброшенном кладбище у канала» (с.178). Примерно по такому принципу проводились и многие другие обряды: приносилось в жертву животное, часть туши которого могли отложить для пира, а часть оставить для нужного бога.
Вспомнив об Антиное, хочется привести аналогию изображения мужской любви: «Сатирикон» Петрония. Но между героями романа Юрсенар и Петрония есть большая разница: первые из высшего общества, другие нет; это меняет весь фон и характер повествования.
В романе говорится и о правах женщин, которые Адриан расширил: «Слабость женщин, как и слабость рабов, предопределена их положением в обществе; сила же их сказывается в малых делах, где их власть почти безгранична. Мне редко случалось видеть дом, в котором не господствовали бы женщины; встречались мне и дома, где господствовал эконом, повар или вольноотпущенник. В финансовом отношении женщины по-прежнему официально подчинены той или иной форме опеки; практически же в каждой лавчонке Субуры торговки домашней живностью или фруктами полновластно царят за прилавком. Супруга Аттиана управляла имущественными делами семьи со сноровкой делового человека. Чтобы упорядочить законы, которые должны как можно меньше расходиться между собой в сферах своего применения, я предоставил женщине большую свободу распоряжаться своим имуществом, завещать или наследовать его» (с. 114).
Адриан говорит и об искусстве: «Мы устали от статуй, мы пресыщены рисованными и лепными украшениями, но изобилие это мнимое; мы неустанно воспроизводим несколько десятков одних и тех же шедевров, изобрести которые заново было бы нам сейчас не под силу. <…> Наше искусство совершенно, или, говоря другими словами, законченно, но его совершенство предполагает модуляции, столь же разнообразные, как модуляции чистого голоса; нам предстоит заняться хитроумной игрой, которая состоит в том, чтобы постоянно то приближаться к этому раз и навсегда найденному решению, то отступать от него, доводя до предела строгую скупость или безоглядную щедрость выразительных средств и включая в эту прекрасную сферу все новые и новые построения. Наше преимущество в том, что позади у нас тысячи возможностей для сравнения, что мы можем по собственной прихоти умно продолжать Скопаса или с наслаждением опровергать Праксителя. Знакомство с искусством варваров позволяет мне считать, что каждый народ ограничивает себя несколькими сюжетами и несколькими приемами из великого множества возможных сюжетов и приемов; каждая эпоха производит в свою очередь дополнительный отбор тех возможностей, которыми располагает каждый народ. Я видел в Египте скульптуры гигантских богов и царей; я обнаружил на запястьях сарматских пленников браслеты, на которых до бесконечности повторяется один и тот же мотив – летящие галопом кони или пожирающие друг друга змеи. Наше же искусство (я говорю об искусстве греков) остановило свой выбор на человеке. Лишь мы одни смогли выразить силу и ловкость, таящуюся в неподвижном теле; лишь мы одни, изваяв гладкий лоб, дали ощутить мудрость мысли, которую он скрывает». Перед смертью он уже более критически смотрит на Рим, который оставляет: «Наша литература иссякает; наши искусства впадают в спячку; Панкрат – далеко не Гомер, Арриан – не Ксенофонт; когда я пытался обессмертить в камне черты Антиноя, Праксителя не нашлось. Наши науки после Аристотеля и Архимеда топчутся на месте; наш технический прогресс не выдержит тягот продолжительной войны; наши сладострастники пресытились роскошью» (с.217).
Религия в Древнем Риме была свободна: множество богов, кому хочешь, тому и поклоняйся. После смерти Антиноя Адриан делает его богом, и люди, живущие в Антинополе, будут хранить культ личности Антиноя, как им велели – в Древнем Риме все так же, как и в Древней Греции, широко распространен тип «человека толпы», ведь сознательно отказываться от своей личности гораздо проще и удобнее, чем быть ей. Внеличностное существование выражено в эпосе Гомера; мужчин из «Илиады» и «Одиссеи» мы узнаем и в романе Юрсенар: «Я завидовал последнему из наших солдат, которого покрывает пыль азиатских дорог и который сшибается в схватке с закованными в броню персами» (с. 87), - типичный для греческой литературы (и жизни) образ мужчины-воина. Хотя, несомненно, император Адриан был личностью: он все подвергал сомнению, имел определенные сформированные, присущие в определенной совокупности только ему, нравственные и моральные принципы, с позиции которых судил и менял мир вокруг себя.
Говоря о религии, хочется привести слова Адриана о христианстве. Тогда это вероучение не было так распространенно: «Моим принципом было придерживаться в отношении этой секты абсолютной беспристрастности; такой же была и позиция Траяна в его лучшие дни; незадолго до этого я напомнил наместникам провинций, что законы охраняют всех без исключения граждан и что тех, кто подвергнет христиан поношению, следует сурово карать, если обвинения окажутся бездоказательными. Но всякая терпимость, проявленная к фанатикам, незамедлительно дает им основание считать, что к их верованиям относятся с симпатией; мне была неприятна мысль о том, что Квадрат надеялся сделать из меня христианина; во всяком случае, он хотел доказать мне превосходство своего учения и, главное, доказать его безвредность для государства. Я прочел его сочинение и даже оказался настолько любопытным, что поручил Флегонту собрать для меня сведения о жизни молодого пророка по имени Иисус, который основал эту секту и пал жертвой еврейской нетерпимости около ста лет назад. Говорят, этот юный мудрец оставил после себя заветы, похожие на заветы Орфея, с которым ученики Иисуса иногда сравнивают его. При всем том, что послание Квадрата было написано удивительно вяло, я все же сумел ощутить трогательную прелесть добродетелей, свойственных этим простым людям, их мягкость, наивность, их преданность друг другу; все это напоминало те братства, которые чуть ли не повсеместно учреждают во славу наших богов теснящиеся в городских предместьях рабы или бедняки: в недрах мира, который, несмотря на все наши усилия, остается жестоким и равнодушным к бедам и чаяньям людей, эти небольшие общества взаимопомощи служат для несчастных поддержкой и утешением. Однако я не забывал и об опасностях. Прославление добродетелей, присущих детям и рабам, происходило в ущерб качествам более мужественным и более трезвым; я угадывал за этим затхлым и пресным простодушием жестокую прямолинейность сектанта по отношению к формам жизни и мысли, не совпадающим с его собственными, угадывал и необычайную гордыню, которая заставляет сектанта считать себя выше всех остальных людей и по собственной воле надевать на себя шоры. Меня довольно скоро утомили ложные доводы Квадрата и обрывки философских учений, которые он неуклюже надергал из книг наших мудрецов. Хабрий, вечно занятый тем, чтобы почести богам воздавались в полном соответсгвии с нашими традиционными правилами, был обеспокоен возраставшим влиянием подобных сект на простонародье больших городов; он опасался за наши древние религии, которые не навязывают человеку никакой догмы и пригодны для толкований стиль же многообразных, как и сама природа; они предоставляют суровым сердцам придумывать для себя, если они того пожелают, мораль более возвышенную, не принуждая, однако, всех остальных подчиняться слишком строгим нравственным нормам, дабы не порождать в них скованности и притворства. Арриан разделял эти взгляды. Я провел в беседе с ним целый вечер, отвергая, как и он, предписание, требующее от человека любить своего ближнего как самого себя; оно слишком противоречит человеческой природе, чтобы его мог искренне принять человек заурядный, который всегда будет любить только себя, и совершенно не подходит для мудреца, который особой любви к себе самому не питает» (с.197-198).
Важное место в истории Древнего Рима занимает война в Иудее. Это самое серьезное вооруженное столкновение во время правления Адриана, сторонника внешней политики, направленной на решение всех проблем мирными способами, расширение влияния лишь посредством взаимовыгодных договоров. Оно описывается в романе Юрсенар общими штрихами: ощущениями и размышлениями героя, его наблюдениями, в докладах его подданных. Эта война совпала с концом правления императора, и не будет ошибкой утверждать, что именно она ускорила смерть Адриана, умершего вскоре от сердечной водянки в возрасте шестидесяти двух лет. Раз мы говорим об изображении Рима, то стоит привести описание вещей, с которыми путешествовал Адриан: «туалетный ларец, сработанный когда-то мастером в Смирне и уже покоробившийся от долгого употребления, ящик с книгами и картами, статуэтку из слоновой кости, изображавшую моего императорского Гения, серебряный светильник» (с.211). Таковы необходимые в дороге состоятельному римлянину вещи: Адриан, как человек, воевавший в молодости, был знаком с тяготами походной жизни. У императора было несколько приступов, несколько схваток со смертью: «На протяжении секунды я ощутил, как биение моего сердца учащается, потом замедляется, прерывается и останавливается совсем; мне показалось, что я камнем лечу в непонятный черный колодец, который, без сомнения, и есть смерть. Если в самом деле это была она, значит, люди заблуждаются, называя ее безмолвной: меня несли водопады, меня оглушал грохот волн. Я не добрался до дна; я снова вынырнул на поверхность; я задыхался» (с.219). А лечили Адриана по нашим современным взглядам достаточно наивно: травами, минеральными солями с Востока. Одно лекарство продлевало недолго жизнь императора – покой.
Перед смертью император должен был выбрать наследника. Детей у него не было, но это его несколько не расстраивало: «Ведь истинная человеческая преемственность осуществляется вовсе не через кровь: наследником Александра является Цезарь, а не тот хилый ребенок, который родился у некоей персидской принцессы в некоей крепости в Азии; и Эпаминонд, умиравший, не оставив потомства, мог с полным правом сказать, что дочерьми его были победы. Потомки большинства деятелей, оставивших свой след в истории, были существами заурядными, чтобы не сказать хуже; создается впечатление, что на них иссякли возможности рода.<…> К счастью, у нас выработалась устойчивая форма передачи императорской власти. И этой формой стало усыновление; узнаю в этом римскую мудрость» (с.225). Адриан усыновил Элия Луция, но тот вскоре скончался. Тогда император сделал своим наследником Антонина: «Антонин поразил меня почтительной и в то же время нежной заботливостью, с какой он относился к своему тестю, немощному старику, сидевшему в Сенате с ним рядом; я перечитал его послужной список; этот добропорядочный человек на всех постах, какие он занимал, проявил себя безупречно. И мой выбор пал на него» (с.237), настояв потом на том, чтобы тот усыновил Марка Аврелия, которого Адриан и видел будущим императором Рима (Марку Аврелию обращены «Воспоминания»).
Важный эпизод романа посвящен дружбе Адриана с Антиноем. Антиной был из Греции и стал объектом любви Адриана к красоте, Греции – всего того, что так ценил император: «Еще один пласт той же лирической темы – Антиной как олицетворение любви римского императора к Греции, сознательно избранной им духовной родине. И не только к Греции: Антиной был греко-азиат, и отношение к нему должно было символизировать отношение Адриана не только к Греции, но и к Азии, ко всему тому, что проникало оттуда в европейскую культуру, синтезирующую, как это представляется автору романа, языческий религиозный синкретизм и римскую рациональность»4. В конце романа Юрсенар сравнивает любовь Адриана к Антиною с любовью Ахилла к Патроклу: «ибо те, кто любят Ахилла, чтут и память Патрокла»: «Антиной, канонизированный образ которого был, по словам Маргерит Юрсенар, вплетен в орфическую мифологическую традицию и в этом виде включен в официальный религиозный культ самого императора Адриана».Жанр исторического романа предполагает стилизацию текста. Юрсенар использует некоторые принципы письма времен правления императора Адриана: округляет цифры, использует имена, ставшие нарицательными уже в то время: Цезарь, Апиций. Важную роль в тексте играют детали: «я несколько раз поскользнулся в крови мятежника, казненного накануне». Благодаря этим приемам автором создается атмосфера того времени (Адриан правил с 117 по 138 гг. н.э.). Кстати, в XIX веке Георгом Эберсом был написан роман «Император», также посвященный Адриану. В нём описывается посещение Адрианом Египта.
Исторические романы в большинстве случаев пишутся не только ради самого погружения в историю, а для того, чтобы провести параллели с современными событиями. «Воспоминания Адриана» также написаны неслучайно, и параллель здесь проследить легче, чем, например, в «Мартовских идах» Уайлдера, где все запутано и вся современность растворена в философском остатке. Эти романы создавались в одно время – после второй мировой войны. Адриан был первым императором, который все спорные вопросы, касающиеся внешней политики, решал мирным путем, поэтому его образ так захватил французско-бельгийскую писательницу. Маргерит Юрсенар увидела «в герое своих предвоенных набросков фигуру, поразительно созвучную миролюбивому духу послевоенного времени… <…> Все свои послевоенные надежды Маргерит Юрсенар возлагала на человека, одаренного государственным умом, а не на политическую систему»6 Адриан казался писательнице именно тем человеком, в котором нуждался мир середины XX века – гибким, с глобальной широтой мышления, политиком, не боящегося и умеющего доказывать необходимость мира и преобразований в самых различных сферах жизни.71,3K