Александрийский квартет

Знойная Александрия, приютившая множество рас, сонно грезит о будущем своих детей, в тоже самое время вспоминая свое бурное прошлое. Ее плавильный котел породил, с точки зрения Даррелла, свободу нравов в Европе не виданную. Возможно. Никогда не приходилось бывать в тех местах. Остается только верить автору на слово. В то, что внешняя благопристойность давно растворилась в душном мареве города. В то, что уже никто не притворяется и купля-продажа совершается открыто. В то, что судьбы четырех любовников могут сплестись в столь сложный узел, обладающий совершенно изощренной привлекательностью. В то, что Жюстин, ищущая в любви боли - истинное дитя города, в котором живет.

Стиль балансирует на грани тяжеловесности. Вычурность разливает лунный свет по канавам воображения. Еще чуть-чуть паровозов, обнюхивающих рельсы или кишочков черного телефонного аппарата и реальность окажется погребена под ворохом мертвых птиц из-за этого словесного жонглирования. Поток сознания сбивает с ног и увлекает за собой. Я отчаянно сопротивляюсь, цепляясь за разорванные звенья сюжета. За атмосферу ушедшего времени. За настроение и обрывки воспоминаний. Рассуждения перескакивают с темы на тему, с человека на человека. События, состояния, имена. И полное отсутствие якорей в виде дат. Никаких ключей. Никакой надежды упорядочить. К счастью, этого и не требуется. Достаточно плыть в этом течении. Почувствуй себя листком в потоке мироздания!

Постарайся увидеть Жюстин такой, какой ее видит автор. Эту полу-прирученную пантеру, истеричку и нимфоманку в одном лице. Изучив вырванные страницы дневников, заметки на манжетах, рисунки на салфетках, воссоздай портрет ее души. Сумей схватить ускользающую, как песок сквозь пальцы, красоту ее изломанной жизни. Окунись в паноптикум человеческих чувств и взаимоотношений. Перестань сопротивляться стилю и почувствуй, как тебя затягивает. В эту патоку слов и образов. В этот поток чужого сознания. Он как лабиринт, что змеится то в темных тесных катакомбах, то в невыносимо жарком воздухе Александрии.

Долго привыкала я к тягучему авторскому стилю. Не переставала мечтать, чтобы автор проявил милосердие и начал выражаться попроще. И вдруг с удивлением обнаружила, что мне хочется возвращаться в мир книги снова и снова. Мне понравился своенравный характер древнего города. Я полюбила ее жителей. Я не хотела расставаться с историей главных героев. Приближения финала не вызывало паники лишь по одной причине - впереди меня ожидают еще три книги из цикла Александрийский квартет. А, значит, настанет день и перенасыщенный раствор повседневности Даррелла снова примет меня в свои тягучие воды.

Александрийская хтонь
Боль узнавания терзала меня весь первый том — зная, что не мог это читать ранее, я понимал, что мной это уже ранее было прочитано. Эти бесконечные «кружева слов», которые так любят латиноамериканские писатели, этот туман, эта хтонь — потом, собравшись с силами и разогнав морок, я смог увидеть, откуда же растут уши у данного произведения.
Я вижу в этом гибрид Жан-Поль Сартра и Густава Майринка . И первое, и второе в глубокой молодости мне прям очень понравилось. Потом, в зрелости, я попробовал перечитать, и понял, что это не моё — я безнадежно отдалился от всего этого тумана, от кабалистики, от экзистенциального кризиса главного героя. О Сартре даже в свое время отписался. И вот сейчас, по прошествии многих лет, меня окунают в ту же субстанцию.
Вместо туманов Майринка — висящая тягучая жара Александрии. Вместо кризиса Сартра — кризис нашего безымянного героя. И все это в духе латиноамериканской прозы — увитое кружевами, бесконечными кружевами, кружевами кружев слов, с виньетками из кружев, в кружевах. Красивый язык — мой желудок от такой сладости болезненно сжимается, а мозг кричит про диабет II типа.

Жюстина
Сюжетный образ надо искать прям в самом начале — автор его и не скрывает. Это Жюстина Маркиза де Сада. Разумеется, рассматривать Жюстину в отрыве от Жюльетты абсолютно невозможно — эти два произведения созданы в неразрывном диалектическом единстве. Вот и здесь главной героиней, на которой автор (не Даррел, а автор внутри текста) акцентирует свой фокус — нимфоманка Жюстина. Сюжет пересказывать нет никакого смысла — бесконечный промискуитет, подкрепленный томностью главного героя, автора текста, который мешает превратиться всему этому унынию в весёлую групповушку. Групповушка есть, но она совсем не веселая. В качестве приправы подсыпано драмой и даже чуток шпионским детективом — вкуса почти не чувствуется.
Главный герой и его отношения с Жюистиной — стержень этого романа. И для меня это главная загадка — зачем он сдался этой достаточно жизнелюбивой и телесной нимфоманке? Да, намеки про его огромный половой орган я уловил — но неужели с позиции Даррела величина полового органа может искупить бесконечное уныние и слюнявость того мужчины, к которому он крепится? Может страшная тайна, что он ей вообще не был нужен, или был нужен так, как женщине был нужен фаллоимитатор и есть тот секрет, что нам раскроют в оставшихся томах? Большой удар будет по этому слюнтяю.
Понятно что все герои — это и есть автор. И понятно, что, если мы воспринимаем безымянного как некую грань личности автора, Жюстину — как другую грань личности, Бальтазара, Мелиссу и пр. как новые грани — это может собраться в какую-то сложную и противоречивую картину. Но они же выходят в роли отдельных персонажей, и строго по формуле: «грань = персонаж». Увы, одной грани совершенно недостаточно для создания живых людей — все тот-же Голем, оживлённый древней магией слова, но так и оставшийся глиняным болваном.

Де Сад
Автор создал свою книгу явно опираясь на стилистику Маркиза Де Сада — революционного писателя для своего времени. Но вот беда — откровенная порнография в работах Донасьен Альфонсо Франсуа де Сада перемежевывалась откровенной же философией — и эта порнография играла на его философию. Де Сад возводит «природу зла» в главный фокус своей философии, и препарирует её невероятно тонко — «изнутри». Да, чтоб очистить дымоход, он сначала в него влезает, и пусть ему нравится там пачкаться (это видно) — своей цели он достигает. И декларируя субъективность добродетельности и порока, декларируя природную власть над человеком как единственную — он делает это гармонично и даже изысканно. Порнография с одной стороны иллюстрирует его мысль, с другой — «вштыривает» читателя, чтоб он не заснул. Здесь же словеса автора больше усыпляют.

Свинг-пати
По большому счёту перед нами предстает картина секса. Но это не секс живой, может даже животный, заводной — тот секс, которым радуют нас порнографические фильмы. Это секс вялый, томный, душный. Когда в жару не хочется делать ничего, и секса не хочется, но что-то же надо делать в жару, и оба потные, и мужчина не думает ни о чем (во время секса редко получается о чем-то подумать), а женщина о чем-то своем, может о том, что постельное белье в поту, и придётся менять. Этот секс не может никого завести (секс очень заводная вещь — даже на просмотр чужого секса тело реагирует), он может лишь вызвать чувство недоумения, скуки, брезгливости, спровоцировать зевоту. Когда при тебе начинают заниматься таким сексом — вы с партнершей просто выходите на балкон покурить. Вы не завелись, вам, скорее, неудобно. Переглядывая друг с другом вы удовлетворены радостью вашей партнерши, что у нас то не так, и горечью, что потратили свое время на это унылое свинг-пати. Примерно аналогичные чувства я испытывал при прочтении.

Увертюра
Очевидно, что автор использовал первый том ради масштабной расстановки фигур на шахматной доске. Отчасти поэтому эти фигуры расставляет такой неинтересный герой, отчасти поэтому событий в книге фактически нет — автор старается сплести вокруг нас свою паутину. И если смотреть на Жюстину как на увертюру — я вполне могу понять перспективу того, насколько книга встроится в глобальный замысел.
Видимо понимая, что дальше первой книги читатель может не двинуться — автор идет на хитрый и подлый приём, а именно пускает нас в свою лабораторию. Показывая свои заметки он как-бы извиняется, и дает понять, что герои то не совсем плоские, и будет развитие — не так оно однозначно как может показаться. Именно в этой лаборатории можем услышать, что главный герой первого тома, его стенания и пр. — это нечто факультативное, а глобальный замысел пошёл куда шире и дальше. Будем надеяться. Как бы не был приятен язык автора — все-таки латиноамериканская проза это делает не хуже, а сюжеты там пободрее. Этот том в отрыве от глобальное замысла получает 2-е звезды. Будем надеяться, что эта оценка оттого, что «дураку половину работы не показывают».

Отзыв на первый том можно почитать здесь.

Второй том служит наглядным доказательством, почему войти в одну реку два (в нашем случае три) раза идея настолько заманчивая, и почему это сделать практически невозможно. Видимо, понимая, что осадок от первого тома подействует на ограниченную часть аудитории — автор снова делает ход конем, опять запуская нас в свою писательскую лабораторию.

Среди склянок и колбочек автора
Автор уже в конце первой части своими «рабочими заметками» четко дал понять, что он затеял литературную игру. Характер этой игры был, в принципе, угадываем — более того, удосужься я ознакомиться с отзывами на эту книгу, я его понял бы сразу — но чего не случилось, того не случилось. Сам автор начинает характеризовать свой роман как «четырехпалубный корабль», «роман с раздвижными панелями» и «четыре оси» (три пространственные и одну временную). Следовательно, нам придется каждый раз наблюдать за нарастанием годичных колец этого дерева, сердцевина которого есть душная и вялая история английского учителя Дарли (наконец мы узнали, как его зовут).
Плюс автор даёт нам другой ключ к пониманию его текста — явно вдохновлённый успехами в науке и техники своего времени, особенно физики, автор хочет идеи из физики перенести в литературную сферу. Пространство-время Альберта Эйнштейна, квантовая теория Макса Планка, частицы, все это смешивается с Прустом или Джойсом. Такая точка зрения имеет место быть — хотя всегда хочется спросить, а что автор вообще понимает в квантово-волновой механике, если он по образованию филолог? Ответ на этот вопрос должен дать нам 4-й том — где квантовая теория и теория относительности Эйнштейна соединятся с предыдущими томами, и дадут нам нечто такое, чего мы не видели (о чём прозрачно намекает сам автор в своих же рабочих заметках).

Плоть нарастает
Первые главы внушили мне некоторые надежды. От вялого и душного секса первой части мы перешли к сексу повеселее — резко форсировалась тема гомосексуальности отдельных персонажей, появились темы с женским обрезанием, с переодеванием в женское. Все это, в основном, связано с байками старого матроса. Но байки старого матроса неминуемо подошли к концу — и мы оказались с комментариями к первому тому Дарли, сделанными венерологом Бальтазаром.
(Ну вы поняли. Дарли страдает от любви, и от этой любви своими комментариями, выявляющими подноготную событий, его вылечит кто? Правильно! Венеролог (!!!) Бальтазар (!!!). Для тех кто в танке — с венерологом все понятно, Венера это богиня любви. Библейский же Бальтазар использовал священные сосуды для питья, в результате чего пало его царство (см. Библию))
Не знаю как вам — я бы лучше прочитал дальше до зоофилии, ведь не переодеванием же в женское автор раздраконил весь мир, и получил статус культового?

Из кухни в гостиную
Раз уж сам автор решил пустить нас в свою авторскую кухню, причем он делает это несколько раз — не будем стесняться, и пройдем через неё в зал для приёмов. А кухонная правда такова, что «каркас» первого тома из тумана и слюней оказывается недостаточно крепким, чтоб выдержать на себе все сооружения второго тома. Поэтому автор идет на дополнение ингредиентами — появляются новые персонажи. Как-бы в противовес «ни рыба ни мясо» персонажам первого тома — эти подчёркнуто харАктерные, с изюминкой. И когда ты утомляешься от этих одномерных болванок из первой части — вновь прибывшие из второй части смотрятся всяко симпатичнее. Может вы скажете, что это задумка автора — первый том был как-бы первое измерение, а во втором все персонажи обретут дополнительное измерение? Так, да не так — попытки такие явно предпринимались, но вот назвать их всех успешными? Персонажи так и не вышли за узкие рамки, которые автор для них определил в первом томе — может это замах на третий? Там они станут неминуемо объемными? Ой ли.

Жюстина, опять Жюстина
Автор не смог избавиться от своей «жюстинозависимости» — нет, не от героини Жюстины — эта «роковая женщина», а как по мне просто нимфоманка (теперь мы узнали, что у неё вязкий темперамент, и она западает на тех, кто её стебёт и игнорит — невероятное расширение образа) как-раз не вызывает особого интереса — автор не смог избавиться от зависимости к Жюстине Де Сада. Посвящая ей целых два эпиграфа с самого начала автор как-бы уверяет в том, что он не отступит от своей генеральной линии, и стоически будет тянуть лямку первого тома. Именно этого отступления в рамках его «двумерной для второго тома» концепции мы и ждали, и именно его мы не дождались. Все что мы дождались — это что одни персонажи стали определять других персонажей. То, из чего сделал свою карьеру Джордж Мартин в своей Песни Льда и Пламени . Стоит ли говорить, что у Мартина это получилось значительно интереснее?

Унылый секс или разговоры про унылый секс?
Первый том был переполнен унылым сексом. Второй том переполнен разговорами про унылый секс — биологическое трепыхание героев первого тома стало объектом пристального внимания самих же героев первого тома — из этого субстрата и появился роман, как Жюстина из пены, но не морской. Что лучше — унылый секс или разговоры про унылый секс? С одной стороны — унылый секс может дать жизнь, а разговоры про секс — нет. С другой стороны — унылый секс мало интересен даже тем, кто им занимается, а разговоры про этот секс кому-то могут и понравиться. Поэтому на весах субъективизма этот том весит больше, чем прошлый. Как говорится, и на том спасибо. Будем надеяться, что автор не обманет, и закрутит нас в квантовом потоке тому к четвёртому. Иначе он и правда шарлатан.

Жили-были три брата. У младшего Джерри всё в порядке: каждую тварь миловал — авось пригодится, с любым — будь ты волосатая лягушка, кистеухая свинья, пипа суринамская или гигантский муравьед — мог найти общий язык, с серым волком — и подавно, но! - никакого конокрадства, в выдергивании перьев из жар-птиц не замечен, ничьих шкур не жёг, рыбок золотых проблемами ЖКХ не донимал, сомнительных операций по извлечению уток из зайцев не проводил — любим мы его не за это, то есть за это мы его и любим. Средний Лесли был и так и сяк — на него и страницы отдельной в википедии не заведено, он тут для долго ли коротко. А старшему Ларри не повезло: нашел он однажды в греческом общественном сортире — в Греции есть всё — волшебный артефакт, макгаффин (ух, как же давно я хотела вставить это слово хоть куда-нибудь — не знала куда… всё, теперь не чешется), книжку Генри Миллера про тропик что ли рака, внимательно прочитал — даже использованные страницы, немедленно выпил, понял как дальше жить и написал бессмертную оперу хованщина - «Александрийский-какая-уж-тут-любовь-квартет» то есть — книгу, принесшую ему такую мировую известность, что о существовании братца Ларри более-менее досужий и любознательный читатель предпочитает узнавать из книжки братца Джерри, в разделе «другие животные». Тонкую иронию — про Джерри мы тоже вряд ли бы услышали, кабы коварный змий Ларри не намекнул ему, что от заморских зверюшек британцы сами не свои и непременно дадут много денег тому смельчаку, кто про них юмористически напишет — мы учитывать не будем, не царское это дело — в иронию уметь. Но семейка, да, сказочная.

Младшие братья меня всегда слегка раздражали, включая собственных, что уж говорить о тех культурных героях, что побеждают зло бобром по-щучьему велению, получают почётную степень доктора гуманитарной литературы и полцарства за суматранского носорога — Дж. Даррелла толком почитать у меня никогда не получалось. Зато самые досужие и любознательные могут обнаружить, что Лоренс Даррелл давно и надёжно прописан в моём профиле в графе «любимые авторы» - я бы долго могла упражняться в эксгибиционистской эквилибристике, пытаясь во что бы то ни стало избежать закавыченной формулировки: мол, терпеть её не могу с позднего пубертата ещё, в силу приобретенной тогда хронической непереносимости каких-либо недосягаемо-заоблачных авторитетов вне критики, трепетного выписывания цитат в тетрадочку плюс отсутствие склонности проецировать на себя литературных героев и упорное непонимание, что за объект любви такой, который нельзя съесть, выпить, вые.. потискать, обидеться на него, уйдя в тайгу без шапки, или же, наоборот, отправить думать о своем поведении без сладкого? (вот Родина, разве что, с большой буквы) — но, ладно, не буду. Любимый так любимый. Ненаглядный. Хотя со старшими братьями всё гораздо сложнее, небезусловнее — как типичный так и сяк, я им всегда завидовала. И если у своего я исхитрилась-таки выкупить первородство за три сникерса, 1,75 пепси и обещание кормить до 45 лет, а потом сдать в приличный дом престарелых с широкополосным доступом в интернет и лицензионной коробкой Battlefield каждому клиенту (Пабло, держись! Не так уж долго осталось...), то с Лоренсом Дарреллом ничего похожего поделать не могу — и одна из причин почему я пишу рецензию на Даррелла, а не четырёхтомную заявку на Нобелевку: я не умею писать как Даррелл. Вообще.

А теперь давайте так: рецензию на Даррелла я тоже писать не буду. По правде говоря, одна попытка уже была - три с чем-то года назад именно с этой целью зарегистрировалась на лайвлибе, в очередной раз перечитав-повертев так и сяк этот неправильный многоугольник, тетралогию-архимедово тело. Засучив рукава, заложив за ухо сигарету, вторую прилепив к нижней губе — как ещё? - принялась было рассказывать про пыльную, душную, обложенную хамсином, засиженную мухами, пропахшую морем, мочой и сезамом, подмышками, апатичным сексом, дешёвыми духами и тяжёлым полуденным сном Александрию, удивительное место, которое никому не дом родной, включая автора, город, покинуть который гораздо сложнее чем, скажем, Омск, потому что ехать попросту больше некуда. Развоплощённый Город на границе тьмы, в котором мечутся, вязнут, маются и совокупляются между собой в ритуально-произвольном беспорядке немногочисленные персонажи (по справедливости — их всё же несколько больше четырёх, заявленных как мартышка, осел, козел и косолапый мишка исполнители): путаясь в длиннющих периодах невиданной красы, изрекая то и дело парадоксальные афоризмы, передавая их эстафетой ближнему своему, чтобы тот отточил их до блестящей бессмысленности и полной непригодности в отрыве от контекста, постоянно путаясь в показаниях, кривозеркаля, комментируя - а потом комментируя комментарии - уточняя, дополняя, отменяя, переписывая друг друга. Человек человеку персонаж. Воплотиться - быть многомерным, спорным, живым — в одиночку, без свидетелей невозможно: велик шанс так и остаться плоским шаржем, «претенциозной, нудной, истеричной еврейкой», например, так ни разу не побывав ни «воплощением Женщины, не желающей снисходить до удобных обществу условностей», ни «стрелой во тьме», ни «клиническим случаем для учебника по невропатологии» - и пусть кто-то третий осознает, что это одно и то же, и расскажет остальным, в письменной форме, конечно. Те перечитают, поцокают языком — да не так же! — и снова переиграют во всех смыслах, перепишут. Писать же нравится всем: и пришибленному Кавафисом и Рембо малохольному романтику Дарли, пытающемуся набросить на реальную жизнь со всем её гротескным арсеналом выкрутасов «сетку смыслов» - «личных, слишком личных», и осуждающему такой подход козлоглазому мудрецу Бальтазару, который между нежностью и иронией всегда выбирает медицину, фрейдизм и каббалу, и цинику Персуордену — со своими спонтанными максимами вроде «Долг каждого патриота ненавидеть свою страну конструктивно» он в большей степени Даррелл, чем сам Даррелл, — ведь это была его идея насчёт романа «с раздвижными панелями», романа-палимпсеста, зеркального лабиринта, универсальной рукописи-несгорайки, потерев которую в нужном месте, можно обнаружить под элегией трагедию, фарс или пустое место. Пишет даже Жюстин, общепризнанное божество — разврата? безысходности? мечты? - хоть лепить людей по своему образу и подобию и не её печаль: пишет что-то пальцем по разлитому вину. И Дарреллу, Дарреллу тоже нравится писать и зачёркивать — быть главным и единственным своим персонажем, оригиналом и копией. И мне вот тоже нравится. Но что же делать читателю с таким количеством писателей, ненадёжных рассказчиков, самый адекватный из которых — лесбиянка, подробно зарисовывающая пораженные сифилисом члены (нет, это не я)?

«Вероятно, пройти мимо..» - подумала я, посмотрев на этот — ну или очень похожий — безжалостно удалённый текст, отлепила сигарету, аккуратно закатала губу и не писала еще год вообще никаких рецензий, читая исключительно rootrude (ведь если совсем по правде, для этого-то я и регистрировалась). За что, собственно, безоговорочные пять баллов? Можно было б, конечно, рассказать еще одну (четыре) историю из тех времен когда трава была зеленее, а мобильные телефоны больше, про девочку, которая на границе каких-то полумифических княжеств — Владимирской и Ивановской что ли областей — залезла переночевать в заброшенную сельскую библиотеку и средь полуистлевших «крокодилов» и «крестьянок» нашла меньшую половину кортасаровской «Игры в классики» - макгаффин, чтоб его, волшебный артефакт — немедленно прочитала, испытала первый в жизни оргазм (это вот неважно совсем, но мне тут недавно настоятельно посоветовали не писать про оргазмы — вот уж дудки!) и поняла как дальше жить — в конце там был список использованной и десакрализованной литературы. Девочке, конечно, пришлось сначала прочитать по алфавиту Акутагаву, Августина Блаженного и Дюрас, прости господи, Маргерит — потому что она короче, не испытав к ним ни малейших нежных чувств - инициация. Зато потом братец Ларри, серый волк, научил её многим важным вещам: походке шаг вперед два назад, хорошей мине при любой игре, вседозволенности в буквенном эквиваленте - «травестии свободы», ну и воровать по мелочам. Можно, конечно, полюбопытствовать, что стало с той девочкой. Можно сколько угодно воображать, что всё твоё прошлое под надёжным контролем — на деле лишь произвольно интерпретируя воспоминания. И до этой нехитрой мысли можно дойти не открывая никакого Даррелла вовсе — ни младшего, ни среднего, тем более не разбираясь в высокой молекулярной кухне старшего — ощутимо попахивающей изощренной интеллектуальностью — умничаньем, проще говоря — вроде как подразумевающей наличие на плечах холодной расчетливой головы. Но и это факультативно, можно ведь просто быть самозванцем с поддельными документами, высокомерным бастардом — и превратить это в достоинство. Можно, конечно можно, не любить Даррелла, оглянитесь вокруг, досужие и любознательные, сколько народилось в последнее время всякого последовательного синтеза и придирчивого анализа «авторского замысла» - ещё как можно. Но я не пробовала.

Отзыв на первый том можно почитать здесь.
Отзыв на второй том можно почитать здесь.

«Роман с раздвижными панелями» наконец задвигался, хотя автору пришлось отказаться от части своего творческого замысла. Впрочем, надо было это сделать раньше — ибо его же творческий замысел и губит его произведение (но об этом позже).

О данных
Очень дискуссионный вопрос — влияние объема данных на выявление закономерностей. В большом тексте человеку легче выявить закономерности, характер, замысел — именно поэтому крупная форма во многом понятна (иногда даже чересчур), а короткая форма гения часто бывает недопонята современниками и исследователями (пример: Толстой и Чехов. Второй вкладывал в произведения больше смысла, чем первый — но первый из-за объема дает время «на разгон», и его литературное полотно употребить значительно легче. Меньше концентраиция). Александрийский квартет дал нам уже преизряднейшее количество полотна — и найти в нем закономерности становится очень просто, настолько, что автору даже не надо пускать нас в свою авторскую кухню.

Аналогия № 1
Самая простая и ленивая аналогия — сопоставить тома с возрастом человека. Юный, экзальтированный Дарли, от слюнявости и влюбленности которого тошнит; Зрелый Бальтазар, смотрящий на Дарли с цинизмом; Старый Маунтолив, которому теперь надо принимать сложные решения, и он попытается отреагировать на них с мудростью. Увидев своего «духовного наставника» он неминуемо разочаруется, чтоб до конца жизни двигаться сам, без костылей — так и должно было быть.

Аналогия № 2
Другой вариант — личное-социальное-политическое. Первый том окунал нас в пучину личности, второй добавил социального, третий же привнес политический разрез — я, как экономист, напрягся, ибо 4-й том тогда должен быть экономическим. Ведь социальное определяет личное, политическое определяет социальное, а экономическое определяет политическое.

И еще куча других аналогий, которые придумывать очень просто — объем большой. Убежден, четвертый том накинет еще больше материала для анализа. И это никак не связано с замыслом автора — просто такова специфика работы нашего мозга. Если объект большой, увидеть в нем даже то, чего в нем нет — значительно проще.

Язык
Третий том был самым веселым в плане сюжета — невнятные стенания и морок первого тома и комментарии к невнятным стенаниями второго тома наконец обрели какую-то размерность, и эта размерность политическая — игры, поставки оружия, евреи (куда без них), и все это на фоне дилеммы «личное или долг» (герои, конечно, выберут безошибочно — кто бы сомневался). В плане языка наконец-то пошел текст, который можно читать — все бесконечные завитушки и красивости ушли вместе с Дарли, который так и остался глиняным големом.
В первом же томе остался и Город — если тогда им откровенно пересладили, то теперь стало понятно, что в первый том просто ссыпали все то, что было на все тома. Города здесь почти нет — даже меньше, чем во втором томе. Подозреваю, что автор просто утомился пережевывать эту жвачку бесконечно, тем более дальше этой жары и истомы он не сильно и двигался, а темпоритм третьего тома с ней сочетается плохо.

Творческая катастрофа
Главный вывод для меня из этого тома, как ни странно, лежит не в сюжетной, а в творческой сфере. Почему не в сюжетной? Да потому что автор её сам убил. Он написал первые два тома, которые, фактически, оказались обманкой. Все стенания героев, их любовная горячка — мираж, фикция. Переживания за них у человека эказльтированного были вызванными, и вызванными специально — кто после этого захочет переживать в третьем томе? Правильно, никто.
Автор увлекся своими «раздвижными панелями», и свел своих персонажей к среднем знаменателю, щедро посыпав их скепсисом. В результате старательно нагнетаемая трагедия между «долгом» и «личным», которая прыгает на нас просто из всех щелей третьего тома вызывает скорее иронию — ты не то чтоб не веришь персонажам, но ты знаешь, что этому рассказчику верить нельзя. Усугубляет ситуацию и третье лицо, от которого ведется повествование — не обманешь нас уже, Даррелл. СДД дорогие товарищи-персонажи, СДД.
С таким бэкграундом даже не знаешь, что делать с текстом — актеры тужатся, стараются, на сцене выдавливают нерв — а ты будто заходил к ним в гримерку 5 минут назад, и видел как они курили и обсуждали, что зимнюю резину надо купить летом, пока со скидками.

Вверх и вниз
Получаются такие вот две лестницы — по одной, сюжетно, роман пошел вверх; по другой, эмпатии, роман скатился вниз. И если утомительные стенания Дарли еще походили на искренность, то сейчас, зная что везде ложь — никаких чувств это уже не вызывает. Творческая гидра авторского замысла в третьем томе начала жевать труд своего повествователя. Если б задорную клубничку первого тома соединить с третьим — вот тут было бы уже интересно. Но это размазано очень сильно, слишком сильно. Но есть надежда — вдруг 4-й том действительно покажет, что все ради денег? Вот честное слово, 4-е балла поставлю за это. Для одного — любовь, для другого — долг, для третьего — деньги. Вот это красиво!

Авторский замысел
Суть авторского замысла автор раскрывает самостоятельно — представить «пространственную» модель литературы. Первые три книги есть ни что иное как три оси, характеризующие пространство (трехмерное, что очевидно) его литературного континуума. Четвертой точки же предстояло стать особой — она должна была стать «точкой времени», «вектором», который бы охарактеризовал изменение авторского полотна во времени.
Графически я попытался изобразить данную концепцию так.

Цель абсолютно проста — демонстрация бесконечности литературного континуума. Если после 3-й книги вас могла посетить мысль, что данная история закончится — 4-ая должна была развеять эту иллюзию, хотя автор старательно закрутил сюжетные хвосты, и они особо не свисают. Перед нами абсолютно модернистская литература, чем-то напоминающая мне «Сказку с подробностями» Григория Остера (о том, почему это модернистское произведение, я уже писал). Каждый участник данного повествования может стать его субъектом — и представить образ пространства, где он находится, и объекты, что его окружают, со своей точки зрения — и это будет действительно уникальная точка зрения. А когда элементы закончатся (чего не будет) — можно добавить временную координату, и сделать эту бесконечность еще более бесконечной. Даже концовка намекает, что герои могут встретиться еще через 10 лет, потом через 20 лет, через 30 — и каждый раз Александрийский квартет будет квинтеть, секстеть, септеть и октеть, вплоть до бесконечности.
Наиболее ясная аналогия — это картина. Картина, если мы предположим, что у неё бесконечное полотно — может быть дорисована во все четыре стороны до бесконечности. А потом эту картину можно перерисовать — в связи со вновь открывшимися обстоятельствами, и это будет уже иная картина. Есть у творчества начало — нет у творчества конца.

Адресат
Кому эта книга будет интересна прежде-всего? Скажу главное — я не отрицаю того, что эту книгу есть за что полюбить. Красивый язык, какой-никакой сюжет, авторские находки — все это в книге есть. Но не это даст ключ к сердцу читателя — по моему мнению, главный ключ этой книги есть её крупная форма. Она для людей, которые привыкают к персонажам, для которых персонаж становится членом семьи — и окончание повествования превращается в трагедию. Автор предлагает формулу, позволяющую писать о полюбившихся персонажах бесконечно. Таким образом зависимые от персонажа читатели получат неограниченный доступ к своему наркотику.
Проблема подберется с другой стороны — любой человек, включая автора, устает от своих персонажей. Быть писателем, который пишет всю жизнь один роман — оскорбление для писателя (как бы Виктор Пелевин не пытался это опротестовать в своем iPhuck 10 , мотивируя это тем, что есть писатели что пишут одну книгу всю жизнь, а есть те, кто ни одной не написали), и писатель под конец может начать их ненавидеть. Вспомнить хотя-бы вновь набирающего популярность, в связи с грядущей экранизацией, Ведьмака Сапковского , где под конец происходит именно это — ненависть автора к своим творениям, просто потому что надоело. Сапковский потом извинялся, каялся, даже создал альтернативный конец — но это как-раз подчеркивает отношение автора со своими творениям на долгой дистанции. Зверская усталость превращается в ненависть. Это общее место для любой крупной формы, начинается «сериал» в худшем смысле этого слова — в смысле «мыльная опера». И персонажи начинают воскресать (в 4-м томе количество непонятным образом воскресших начинает слегка напрягать), автор начинает издеваться над персонажами — кого в тюрьму, кого под арест, кому и руку отрежет. Все устают — и сюжет тоже выдыхается. Хочется ли читать Александрийский октет мне? Нет, это понятно. Захочется ли читать его верным фанатам? Боюсь, что тоже не захочется — хотя мыльные оперы до сих пор популярны, и может я и ошибаюсь.
Проблема в том, что любая крупная форма есть жизнь насекомых — рано или поздно это вялое передвижение милых созданий под стеклом начинает утомлять. Как начинает утомлять Александрия, которая, судя по всему, село человек на 30 — настолько часто герои встречают друг друга «случайно», просто прогуливаясь. Хотя, быть может это все тоже было придумано — и книга, посвященная данному персонажу, расставит все на свои места?

Плюсы и минусы
Поскольку произведения такого рода (я бы назвал это «эпической сагой», правда это не «эпическая», и не «сага») вообще очень тяжело анализируются — попытаемся взвесить за и против перед долгим «Александрийским» заплывом.
Плюсы:

• Произведение отличает очень хороший язык. Это тот самый случай, когда автор владеет словом, владеет техникой создания образов, и, не знаю как в оригинале, но если русский перевод не добавил лишнего — то это значимое в плане стилистики произведение;
• Читатель получает опыт долгого погружения в текст. Сейчас вообще не так много произведений, которые позволили бы долго пребывать в мире, созданным автором — покидать же этот мир всегда грустно. Именно данное произведение способно нас задержать там достаточно надолго;
• Это интересное в плане техники написание произведение. «Положительность» или «отрицательность» героев порождается субъектом, через которого автор вводит читателя в своей текст — полисубъектность же сдвигает привычные маркеры, и мы постоянно раскрываем новое о персонажах. Подобный прием успешно применил Джордж Мартин — и это было революционно. Правда у Мартина все-таки лучше из-за крепкого сюжета;
• Атмосфера знойного Египта. Для любителей «архитектурной» литературы возможность погрузиться в этот зной может дорого стоить.

  Минусы закономерно вытекают из плюса:

• Язык с украшательствами начинает очень быстро утомлять. В первом томе автор упражняется вовсю — и не может довести нас до самого простого факта без прогулки по всяким языком переулкам. В результате получается максимум хождения и стоптанных ботинок, и минимум конечного результата. Для тех, кто не упивается «красивостями» языка или «афористичностью» автора (я вообще «афористичность» автора измеряю в Милорадах Павичах , как в гении афористичной прозы — здесь где-то 0,25-0,3 афористичности по шкале Павича) — это будет просто излишнее хождение без конкретной цели и без надежды обрести её в пути;
• Долгое погружение в текст на очень большого любителя. Подселять в свою голову персонажей на столь долгий срок, как по мне, утомительно как для хозяина, так и для самих персонажей — они сами выдыхаются ближе к концу. Поэтому если вы интроверт, и долгие гости вас утомляют — не знаю, насколько вас порадует такие затянувшиеся гости;
• Когда эстетическая задача берет верх над сюжетной — это приводит к смерти и эстетики, и сюжета. Баланс между формой и содержанием должен быть настолько скрупулезно выверенным, настолько точно взвешенным на аптечных весах, что любое движение не в ту сторону мигом портит все. В нашем случае, увы, форма явно подмяла под себя содержание. Будь тут по-настоящему интересный закрученный сюжет — наверняка у «резидентов» Британской Короны за рубежом таковых было немало — я бы многое простил. Но получается, что продуманная форма с какой-то задачей и миссией облекает в себя вполне себе банальный сюжет, слепленный будто из кусков конструктора. И пусть форма деталей конструктора меняется том от тома — они как были, так и остаются штамповкой. Такая форма не заслужила такой сюжет;
• Проникнуться городом дальше 1-й книги тоже не очень получится — Город (обязательно с большой буквы) все тускнеет и тускнеет, и рано или поздно ловишь себя на мыслях, что описательная палитра касающаяся именно Города не такая уж и богатая. Вечный зной, вечное марево, вечная пыль Египта берут на себя бОльшую часть. Это не жизнь Города через своих персонажей — Город здесь именно что нарисован на театральном заднике, и план этот не сильно меняется. Для разгона сюжета автору придется даже уносить нас подальше, чтоб однообразие зноя-марева-песка не казалось нам таким уж очевидным.

Божетымой, какая проза... Безупречная красота языка. Завораживающий стиль. А как звучат слова, сплетенные в словесные кружева. Прекрасная книга в своей агонии. Такая мучительная и сумрачная, погружающая в самые дебри человеческих чувств и ощущений, и заставляющая бродить и петлять в этой словесной паутине с закрытыми глазами. Это непередаваемо. Честное слово. Хоть порой с трудом вырываешься из этой бездны в поисках глотка свежего воздуха... Нелегко вчитаться и уловить тончайшую суть этой изысканной прозы, но это того стоит. В конце замирает сердце, оглушает тишина и ты выдыхаешь, все еще находясь там, в этих душевных терзаниях и метаниях героев (всех без исключения).

Внутренние противоречия буквально раздирают героев. Что это? Любовная драма? Исследование страсти и физического влечения? Какие нити соединяют персонажей настолько, что они проникают друг друга и срастаются умом, душой, телом, мыслями... Можно ли понять тех, кто сам себя не понимает и бежит от себя? Один из героев, перебираясь на пустынный остров, вспоминает все те события, которые произошли с ним не так давно, иссушив его. Жюстина - роковая красотка? А может аморальная дама? А может просто несчастная женщина, терзаемая и снедаемая болью и детскими страхами? Она бросается в отношения в поисках любви... Та, которая никому не принадлежала, но будоражила столько мужчин. Череда измен, истерики, боязнь самой себе, неприятие этого мира, метания и милльон терзаний... А потом в один прекрасный миг она бросает весь этот образ жизни и исчезает, причиняя тем самым глубокую и саднящую боль мужу и любовнику (а может близкому другу). Она - центр повествования. Вокруг нее происходит круговерть чувств и эмоций. Но главная царица романа - Александрия. Город со своим темпераментом и бесконечными улочками. Город душный, зловонный... Страстный и загадочный как и герои. Толика сумасшествия. Толика загадочности. Океан разочарования и боли, которые причиняешь не только себе, но в первую очередь тем кого так неистово любишь. Мудрые и красивые до безумия мысли. Вихрь эмоций. Проникновение в самую суть, в самую бездну. Ирреальность всего происходящего. Вот что из себя представляет этот лабиринт.

Это такая вещь, невыразимо прекрасная, которую забыть уже не получится. Эту вещь познать нереально. В нее можно погружаться как в омут и каждый раз открывать новую сторону и при этом смаковать. Это только одна сторона истории. Страстная и надрывная. Лиричная и горькая. А впереди еще три романа, которые (очень надеюсь) приоткроют завесу и дадут проникнуть в эту историю как можно глубже.

Мир вам, дорогие гости нашего города!
Хочу сразу предупредить, что Александрия подобна маковому полю и на многих наводит дремоту. Я не обижусь, если вы уснёте во время экскурсии, только не отставайте от автобуса.
На берегу Средиземного вместилища слёз египетского народа раскинулся, подобно вожделевшему порока стареющему торговцу, город жаркой страсти и негасимой любви, и это - Александрия!
Город был основан в IV веке Александром Македонским, его силуэт, незримым обелиском возвышается над местом дум Кавафиса, чьи строки известны каждому образованному человеку.
А вот и самая посещаемая достопримечательность города: бордель на углу улицы Фатих-Аль-Баб.
Нет, во время экскурсии нельзя выходить из автобуса, всё необходимое есть внутри!
Так, о чём это я? Ах да, напротив вышеобозначенного приюта для одиноких душ и неудовлетворённых чресел, раскинулся парк культуры и отдыха - пара скамеек и запорошенные крупицами песка дорожки. Критический взгляд сразу уцепится за неоднородность рельефа, а это постарался хамсин, который гоняет песчинки, беря пример со всемогущего времени, продувающего наши жизни мириадами секунд и строящего из них недолговечные песочные замки. Хр-рр. Ой! Что это я, извиняюсь.
...И когда он встретил Жюстин, всё изменилось. Да, вы же не знаете Жюстин, сейчас проедем бордель малолеток и расскажу о ней.
Жюстин хотят все, начиная от одетого в галабеах бедняка и кончая баловнем судьбы в шёлковом костюме, одинокие художницы и те хотят Жюстин. Она ищет то, что нельзя найти и узрев зачатки объекта поиска в субъекте мужского пола, склоняет его к коитусу.
Мы проезжаем самый красивый жилой дом в районе Рас-эль-Тин. Принадлежит он банкиру по имени Нессим, именно его жена столь сластолюбива, и подобна подросшей Лолите, если вы знакомы со столпом патетической литературы, написанном на языке Шекспира, изданном на родине Гюго и переведённым Набоковым на родной язык автора "Войны и мира".
Поговаривают, что Жюстин увлеклась Дарли - молодым писателем из Туманного Альбиона. Также я слышал от местного парикмахера Мнемджяна, что у mari complaisant, то бишь Нессима зреет план мести. В коем слилась вся та экзистенциальная злоба на всех любовников жены, апогеем которой стал Дарли.
Секс с Жюстин, вот чего хотят все. И интриган Помбаль, и кабаллист Бальтазар, и писатель-иронист Персуорден и многие другие, даже те, кто не страдает гетеросексуальными наклонностями, и те хотят Жюстин.
Падающей звездой пронеслась на небосклоне Александрии Мелисса, но Дарли не успел загадать желание и она погасла.
Главным событием в городе писателей и проституток является охота на уток. Все влиятельные мужи и не только, приглашаются на Мареотис, который растёкся всевидящим оком на изборождённом морщинами лице Александрии. Но чтобы посетить этот акт умерщвления пернатых, вы должны добиться определённой известности в кругах элиты древнего города. А коль вы не относитесь к истеблишменту Александрии, то и читайте об этом в Аль-Ахраме, взявшем название единственного из семи чудес света, которое дошло до нашего времени. Таким образом оно намекает на свою нерушимость и на достоверность публикуемой информации, которая складывается из единиц письма в исполинскую пирамиду новостей.
Да, секс с Жюстин - это нечто, уж поверьте, мне полгорода об этом рассказывало и каждый по своему.
Ну вот мы и приехали, просыпайтесь!!!!! Да просыпайтесь же!!! Вот ваша гостиница, бордель за углом, парикмахерская Мнемджяна в соседнем квартале. На этом наша сегодняшняя экскурсия окончена.

Наконец после невероятных усилий грязь издала протяжный громкий вздох, Ларри выскочил на поверхность, и мы подтащили его к берегу. Весь покрытый черной вонючей слякостью, он был похож на шоколадного солдатика у доменной печи и таял прямо у нас на глазах.
— Как ты себя чувствуешь? — спросила Марго. Ларри яростно посмотрел на нее.
— Великолепно, — ответил он саркастически. — Просто великолепно. Никогда еще не испытывал такого удовольствия. Не говоря уже о том, что я схватил небольшое воспаленьице легких, радикулит и оставил там, в глубинах, один свой башмак, я еще замечательно провел время.

Внимание! Вот облик и речь гения.
Да-да. Когда youkka предложила мне на флэшмоб ещё 2010 года «Жюстин», мне было любопытно лишь одно. Что же умудрился написать этот маленький надутый паренёк, окружённый экспонатами творческой кунсткамеры, поминутно кусаемый скорпионами, атакуемый морскими чайками и отравляемый миазмами дохлой летучей мыши? Что вообще можно породить в такой обстановочке?
А вот что.

Шесть часов. Суета фигур, одетых в белое, у выходов вокзала. Магазины на рю де Сёр наполняются и пустеют, как легкие. Косые бледные лучи послеполуденного солнца скрадывают длинные изгибы Эспланады, и ослепленные голуби, как взметенные ветром смерчики резаной бумаги, карабкаются выше минаретов, чтобы зачерпнуть, поймать крыльями последние лучи убывающего света… Нет часа тяжелее в Александрии — и вот с балкона я внезапно выхватил взглядом ее, не торопясь бредущую в белых сандалиях в центр, все еще полусонную. Жюстин! Город на секунду разглаживает морщины, как старая черепаха, и заглядывает ей в лицо. На минуту он сбрасывает с себя заскорузлые лохмотья плоти, пока из безымянного переулка за скотобойней ползет гнусавая синусоида дамасской любовной песни — резкие четверть тона; словно нёбо разламывают в порошок.

Фридрих Шиллер в минуты скуки развлекался тем, что приготовлял перенасыщенный соляной раствор и затем бросал в него по крупице соли. В определённый момент начинается бурная и очень захватывающая кристаллизация. Не было-не было порядка, и внезапно он есть. Я бросала в «Жюстин» своё внимание крупинка за крупинкой, ждала, когда же чаша слоистого, жаркого, обжигающе солёного питья сама собой упорядочится в кубики хрустальной соли…
А началось всё с тривиального любовного треугольника… то есть четырёхугольника, Жюстин ведь замужем… то есть чёрт-те-сколькоугольника, потому что меховщик подарил Мелиссе кольца… Стоп. Началось всё с тривиальнейшей из тривиальных потребностей школьного учителя Дарлея, возомнившего себя писателем, - пережить великую любовь и описать её в великом романе. Ну-ну, сказал Господь и расположил по-своему.
Дарлей рассказывает буквально обо всём: о блеске лезвий, которыми рубят живого верблюда, неудачно упавшего в переулке, о том, что надо сказать джиннам, чтобы они не утащили тебя в унитаз, о тонких различиях запаха дешёвых проституток и запаха проституток дорогих, о сходстве бакланов над рыбой и эстетов в антикварной лавке, о своём городе, похожем на смерть, о нюансах и лессировках пресловутой великой любви к Жюстин… Умалчивает об одном. Кто такая Жюстин? Рисовальщица злых карикатур на самоё себя, как считал её первый муж? Великая личность, до отказа вложившаяся в неблагодарнейшее из дел – чувство (так полагает муж второй)? Согласно мнению действительно великого писателя, но большого поганца Персуордена: невротичка, сочинившая себе невроз, дабы отличаться от других? Орудие пыток? Вечная женственность? Или, цитируя саму Жюстин: претенциозная, нудная, истеричная еврейка? Нас столько, сколькими глазами нас видят, сколькими ушами нас слышат, сколькими руками нас касаются. То есть – нас нет как таковых. Мы любим. Но любим то, что существует, или то, что сами выдумали? От одиночества, от безысходности, от желания стать гениальным… Любим?

Дорогая youkka , лучше поздно, чем никогда. Спасибо за целый мир, который вы мне подарили своим советом. Мир, в котором всё, от гностического богословия до гонореи, от грозы на горизонте до золотых зубов отрезанной головы, заслужило самого скрупулёзного и стилистически точного описания. Мир Лоренса Даррелла.

Эта книга ломала меня. У неё была одна главная проблема: её не должно было существовать. Автор был и дураком, и умником, а мне тяжело, когда я не могу классифицировать правильно писателя. На моменте когда неназванный автор читает книгу бывшего мужа своей любовницы, я взвыла. Перед моими очами проходили филологически стукнутые призраки, произносящие "Это символизирует потенционализм любви и многогранность личности", причём в их голосах звучали истеричные ноты, которые из поколения в поколение передают в Тайном Обществе Преподавательниц Литературы (отличительные признаки: сакральная девственность и пучок на голове, как знак высшего посвящения). Но дело было в том, что сама книга в книге была ничем иным, как издёвкой. Арнаути было не о чем писать, кроме как о своей женщине. Он был настолько никчёмен, что он описывал чужой характер, сам оставаясь тенью тени. Но ведь и рамка была точно такой же. Больной, велеречивой, призванной сделать только одно - дать какому-то мужику похвастаться, что спит сразу с двумя самыми красивыми бабами в городе. На середине книге, я отложила её и пошла сверяться с отзывами в сети. И когда я узнала, что это такой постмодернизм с ненадёжным рассказчиком, я начала воспринимать книгу правильно - я начала смеяться. Это едкая, хлёсткая и очень точная пародия.

Дарли - это Камю, Хэм или иной любой автор тридцатых-пятидесятых. Это размазанное на много-много страниц нытьё, отсутствие характера, детское желание похвастать и полное непонимание настоящего положения дел. Даже если Даррелл не задумывал книгу как пародию, просто его попытка вывести в качестве "ненадёжного рассказчика" типичного для его времени жевателя соплей - это издёвка 80-го уровня.

Насколько понимаю, такое лёгкое отодвигание от себя ГГ мизинчиком, было задумано изначально. И Арнаути был введён как такая вешка, показать, где именно написано слово "лопата", показать, что не так с человеком, который не может жить полноценной жизнью и просто ловит сценки из жизни, без попыток любого интерактива. И это я не просто повторяю мысль, которую упоминала в начале. Это я пытаюсь показать вам смысл структуры первой книги. Дарли не в состоянии сделать выводы. Почти все (включая рецы на ЛЛ) упомянули сцену в детском борделе, откуда увозят Жюстин, причём ГГ не в силах сделать какие-то выводы, задать вопросы. Его возят как бессловесную вещь, он - кинокамера. У Питера Гринуэя есть самый его известный фильм "Контракт рисовальщика". Как-то я его смотрела, разбирая по кадру, чтобы понять его смысл, который заключается в том, что главного героя приглашают в поместье в качестве не просто свидетеля, а тупого свидетеля. Главный герой художник выполняет роль фотоаппарата, он должен зафиксировать, но не должен понимать. Так Гринуэй в самом начале своей карьеры возражал против излишнего реализма в искусстве. И Даррелл задолго до режиссёра сделал то же. Он выводит персонажа, который не в состоянии проявить какую-то активную роль, он фотоаппарат. Все, о ком пишет Дарли, это не он сам. Он производит оценку других людей и в силу своего тупоумия он пишет совершенно неверные портреты. Соответственно, Дарли сперва сравнивают с Бальтазаром, который тоже не обладает всем объёмом информации, но при этом его оценки намного более точные (никто реально не заметил, что Скоби педофил?). А потом даётся реальное положение дел, причём вне чьей-то личностной оценки. Разумеется, остановись Даррелл на третьей книге, литература стала бы массовой, издёвка стала бы чересчур явной, потому в качестве оценщика действий героев в четвёртой части выступают сами читатели. И зеркало, которое ставят перед читателем, тоже не сказать, что может ему польстить.

И... Мне скорее не понравилось. Мне понравилась злость, которая сидит в душе Ларри (интересно, сознавал ли он сам, какими идиотами считает остальных современных писателей? Или по реалу считал, что просто умеет копировать чужие модные стили?). Безумно понравилась издёвка над словесными красотами. Хоть кто-то запомнил хоть один образ из того нагромождения слов, которым тошнило Дарли? Я - ни один. Это не красивая книга. И мне нравится, что она и была задумана псевдо-красивой, создающей иллюзию ума там, где нет и тени смысла. Но мне не понравилось отсутствие сюжета. Это зарисовки. Да, постепенно эти зарисовки становятся политическими, но остаются зарисовками. Перебор сексуальных девиаций скорее утомлял и щёлкал счётчиком в голове, счётчиком, на котором было громадными буквами написано "В те годы скандальность была обязательным условием какбэ интеллектуальной прозы. Заметь, эти времена до сих пор не прошли". Но мартисьюизм Дарли, его зацикленность на "ах, этот город меня выжжег", то есть по сути попытка объяснить собственную неглубокость и неспособность на чувства кивком "да все такие", очень отразился на всём квартете, при всех эмоциях персонажей, сам текст эмоций лишён.

Но то, как в первой книге превозносили Жюстин (разумеется, постепенно её образ тоже снижается, читателю дают её оценить самому, без постоянного ах-ах и прочего настаивания автора, кого и как любить), натолкнуло меня на мысли, что есть личность. Я писала в прошлом году про уверенность человека, которая заставляет других встать на его точку зрения. Мне представлялись шары со светом (или цветом) и самый светлый поглощал другие. Но теперь я сравниваю личность человека с музыкой и такое сравнение мне кажется более точным. Громкая музыка, яркая личность, заглушает другие. Слабые люди в мелодию собственной души начинают вплетать чужие музыкальные темы. Причём чужая громкая мелодия не всегда бывает гармонична, потому тот, кто привык играть собственной гармоничный мотив, будет отходить подальше от тех, кто играет громко, а громкие будут стремиться за пусть тихими, но более сложными и красивыми композициями.

Книга хороша для тех, кто увлекается всеми этими "экзистенциальными" героями и "правдой жизни" (благодаря игре в ДП, я начиталась таких книг выше крыше). Это пародия на людей, которые описывают других, причём утаивают информацию, которая противоречит их представлениям (так поступают и Арнаути, и Дарли, причём Бальтазар уличает обоих), а заодно и ни фига не понимают в этих описываемых людях. Причина, по которой Жюстин спит с Дарли - пародия. Его описания города - пародия. Жуткий зашкаливающий мартисьюизм истеричного мальчика - пародия в величайшем квадрате. Вам нравится Камю? Почитайте Ларри, переставайте увлекаться теми, на кого вам показывает автор, потому что единственное мнение, которое вы должны слушать - своё собственное. Почитать чисто для себя, для удовольствия? Не знаю. Я не увидела здесь препарирование города, Александрия осталось настолько же неизведанной, как и в первой книге, где её описывал дурак Дарли. Препарирование Дарли удалось. Но у меня создалось впечатление, что Ларри не задумывал изначально препарировать только одного человека, ему хотелось показать общество, которое каждый видит в зависимости от того, кем он является сам. Но сюжетно удалось только отпинать "ненадёжного рассказчика". Впрочем, он так меня раздражал в первой книге, что остальные явились бальзамом на сердце.