סוס אחד נכנס לבר

Шутить надо уметь. И еще обладать определенной харизмой, чтобы люди любили не только твои шутки, но и тебя самого. Причем чтобы их не волновало как ты выглядишь.
В романе показывается одно из сольных выступлений стендап комика, на которое он специально позвал своего старинного друга. Когда мы слышим слово “стендап” и “комик”, кажется, что вечер пройдет задорно, мы услышим несколько веселых историй, попьем пивка и расслабимся. Ведь так?
А что если вы приходите на стендап, а выступающий на сцене не шутит. Он рассказывает историю из своего детства, показывает вам изнанку своей жизни и души. Становится как-то уже не особо смешно. А если еще добавить, что речь про похороны, так и вовсе взгрустнулось. И начинают появляться мысли о бегстве из бара. Так и сбежала большая часть тех, кто попал на такой стендап, лишь несколько людей дослушали его до конца.
Книгу хотела прочитать давно, но вот по итогу расстроилась. Немного иного ожидала. Думала, что прочту на одном дыхании, а пришлось себя заставлять, ибо книга не “пошла”. Думала будет смешной стендап, но нет: шутки конечно были, но не смешные. Думала, что пойму, что хотел донести автор, но не сложилось.
Возможно нам хотели показать, что не надо быть равнодушными к трагедии другого человека, как не был равнодушным водитель, что вез его на похороны. Он искренне хотел узнать чьи они, ругал тех, кто прикрылся следующей инстанцией, надеясь, что те расскажут правду. Равнодушие.

Не являясь рьяной любительницей стэндапа, я всё-таки иногда поглядываю некоторые выступления, при этом не стараясь совершенно отключить мозги и испытывая попеременно то удовольствие от удачных шуток, то отвращение от тематики и манеры исполнения. Вот именно таким отвращением я встретила начало книги, где на сцене - стэндапер 57-лет, физически жутко непривлекательный (пузень, очки, мокрый рот), но бодро скачущий по сцене, вращая бёдрами, и агрессивно-неприятный по манере общения с залом, сыплет то бородатыми анекдотами, то грубыми намёками в адрес жителей Нетании, городка, где проходит его выступление. Хорошо, что я прочитала вступление от переводчика (кстати, изумительная работа, при том, что текст очень сложный для подачи на другом языке - множество арабских словечек, армейского и молодёжного слэнга, израильских политических и теологических реалий) и поняла, что надо перетерпеть. Примерно так же воспринимает начало выступления и судья Верховного суда Авишай Лазар, сидящий за одним из столиков.

Судья - друг детства стэндапера, с которым они не виделись бог знает сколько лет. И он даже старался не вспоминать об их дружбе, потому что кончилась она тем, что Лазар предпочёл бы никогда не вспоминать - его равнодушием, равным предательству. Уже придя в клуб по просьбе Довале и слушая начало, судья вдруг понимает, что этот странный, неприятный и беззастенчивый человек вполне может каким-то образом приплести ту старую историю и привлечь внимание публики к его, Лазара, поступку. И пусть это детско-подростковая история, но иногда такие моменты выбора меняют всю жизнь. И сам Довале, отвлекаясь от своих заезженных анекдотов, постепенно начинает именно рассказывать историю своей жизни, в которой тоже был ужасающе тяжёлый момент выбора, сделавший его таким, какой он есть. Судью, правда, он ничем не выдал, о его роли в истории ни слова. А вот выступление, естественно, пошло наперекосяк. Люди понемногу покидают зал, и остаётся в конце совсем мало зрителей... Один, уходя и вспоминая зря потраченные 240 шекелей, говорит жене:

На самом деле жутковатая история, когда взрослый, чтоб не сказать - старый, человек выворачивает душу на публике, перебирая маленькие, ужасающей яркости детали своего детства: о постоянных провальных гешефтах отца, о своём клоунском старании развеселить маму, которая очень редко улыбается, о бермудском треугольнике их странной, но такой обыкновенной семьи.

Понемногу оставшаяся публика втягивается, заворожённо отмахивается от рядового анекдота и требует продолжения. Не представляю, как я бы повела себя, придя веселиться и получив историю о поездке четырнадцатилетнего пацана из летнего военизированного лагеря на похороны ... кого - матери, отца? ... ему не сказали, и он весь долгий путь до Иерусалима хоронит по очереди одного и другого, составляя списки претензий, счета счастливых и горьких моментов, и конечно же, промахивается с решением этой задачи...

Если вы хоть когда-нибудь кощунственно задумывались о том, что бы вы предпочли: чтобы раньше умер папа или мама, закройте глаза, постарайтесь забыть. Или наоборот - читайте эту книгу, и уже не забудете о том, как делали выбор...

Стендап получился совсем не смешной. Автор даже сам сказал, что никогда на таком мероприятии не присутствовал. Так, возможно, стоило, прежде, чем садиться писать об этом? Я понимаю, что основа заложена совсем о другом, но ведь вся история — это одно выступление на сцене, то оно должно быть, хотя бы не скучным. Хотя с другой стороны, и в книге люди покидали выступление, то, возможно, так было задумано, но мне то от этого интереснее не стало. Я бы и сам, скорее всего, ушел бы. Думаю, трагичная история из детства, которую рассказывал стендапер, выглядела бы лучше в чистом виде, без вот этого кривляния на сцене и не смешных шуточек. Тогда и прочувствовать ее получилось бы лучше. А так она лишь ближе к концу привлекла мое внимание и то лишь тем, что мне стало любопытно, кто же все-таки умер. Но это можно было и просто найти в финале, не читая все остальное. А еще лучше было не начинать книгу вообще. Автор хотел показать безразличие людей, но тем не менее абсолютно незнакомые люди помогали парню в дороге всем, чем могли. Выходит, что не все так и плохо в нашем мире. Странная попытка показать безразличие присутствием в истории на первом плане достойных людей. Тут разве что безразличие близких, которые не смогли сообщить плохую весть. Израиль страна маленькая, можно было кому-то приехать за несколько часов и лично все рассказать или хотя бы позвонить, ведь стационарные телефоны то появились уже давно, тем более как-то же сообщили командирам. Но все эти люди остались где-то в тени, а на первом плане оказались лишь достойные. В общем добавляю один балл лишь за небольшое любопытство.
Оценка 2 из 10

Стендап совершенно не мой жанр (как по мне, это всегда что-то личное, а мне некомфортны такие словоизлияния на публику, единственный, кого могла смотреть без внутреннего съеживания - это Джордж Карлин, мир его праху), но Гроссмана ранее читала и мне нравилось, поэтому решила дать шанс и этой книге. И не прогадала, потому что половину книги слушала и недоумевала, зачем я здесь, а потом как понеслось, и в под конец не смогла сдержать слез. Вся книга - это большой монолог, перемежаемый несмешными, порой оскорбительными для аудитории и подчас сексистскими шуточками, но за маской развлечения тут история огромной боли, которая свалилась на рассказчика в четырнадцатилетнем возрасте и не отпускает до сих пор, хотя ему уже пятьдесят семь. Пятидесятисемилетний мальчик выглядывает из четырнадцатилетнего старика, вот такая оптическая иллюзия.

Весь этот перформанс был организован для одного зрителя, чье мнение было для исполнителя очень важно, чьи воспоминания он хотел пробудить и оживить его совесть. Для того личная трагедия Дова Гринштейна была маленьким несущественным эпизодом, давно забытым, а я слушала и не понимала как, вот как взрослые люди могут быть настолько черствыми и бездушными к подростку, которого подорвали с места сообщением, что ему срочно надо ехать на похороны, но не сказали, кого предполагается хоронить, и вот он четыре часа едет и не понимает, что его ждет. В процессе монолога автор много дает контекста про израильское общество, политику, армию, и человеку неподготовленному, наверное, воспринимать это сложно, но мне было интересно. Но не смешно, наоборот, грустно.

Почему я обращал особое внимание в книге на вопросительные предложения? Многозначительное послесловие автора к русскому читателю имеет аналогии для других иностранных читателей этой книги? Что меня заставляло страдать во время чтения книги? Как так получается, что трагедия комика наиболее необратима? Зачем именно еврейская проза после прочтения оставляет во мне неизгладимые следы? И какая проза их сотрёт? Сколько таких книг у Давида Гроссмана? И каждая так же бьёт в яблочко? Вся израильская проза об этом? Вся национальная литература – сплошной беспросветный Холокост? И «Русский роман» Меира Шалева – тоже об этом? Неужели я обо всём этом догадывался, когда брал в руки книгу автора «Бывают дети-зигзаги»? Насколько происходящее у них там рассказывает мне о происходящем у нас здесь? Когда это всё началось?

Что я могу спросить о сюжете? Как Гроссман уместил в одном стендап-номере трагедию человека-семьи-страны? А помните советский фильм о трагической жизни клоуна? Напрашивается множество параллелей, не правда ли? То, что комик говорит со сцены и зритель слышит в зале – это не одно и то же? Для чего Довале в детстве ходит на руках? Это же иносказание? Сам стендап в книге – это интерактив не только со зрителями-персонажами, но и читателями? Я ведь тоже мог бросить книгу и покинуть выступление? Это ведь характерный треугольник: хроникёр-Довале-Пиц? Что осталось за рамками рассказанной истории? Где воспоминания коротышки? Что произошло с героями романа после концерта? Почему жанр стендапа, который неприятен и мне и писателю, выстреливает в книге? Разве история подростка (об этом автор рассказывает в послесловии к русским читателям), которому не сказали кто из его родителей умер – самое главное в книге?

Персонажи книги – они кто? Довале – тот, кто наступил на горло собственной песне, а в последнем стендапе убрал ногу с горла этой песни? Хроникёр – отпустивший чужим горем горе своё? Пиц – проживает чужую трагедию жизни? Зачем? Зачем, ну зачем сержант рассказывает странные анекдоты ребёнку, которого необратимо через четыре часа раздавит горем? И почему всё же эти анекдоты облегчают груз инфернальных страданий? Отец Довале – трагический деспот-аскет? Мама Довале – девочка, которую выкинули из вагона поляки во время Холокоста? Как умерла мама Довале? Зачем я этого не знаю? Кто эти зрители в зале? Почему Пиц и хроникёр досидели до конца во время «самоубийства» стендапера на сцене? Что в них заставляло их оставаться в зале?

Сколько в книге рассказано анекдотов? И правда – про улитку, которую избили две черепахи - единственно из них смешной? Или это у меня такое своеобразное чувство юмора? Зачем мне словарь еврейского сленга? И как мне теперь с ним жить? Сам роман, авторское послесловие, словарь еврейского сленга – только для меня единое и неделимое целое? Почему я это буду читать дальше?

__«Хотите посмеяться? Вы и в самом деле хотите посмеяться?», – громогласно вопрошает невысокий худощавый мужчина, вышагивающий по сцене в своих комичных ковбойских сапогах, в одной его руке – огромный красный платок, в другой – термос с молоком, на лице – джокерская улыбка, которая сразу даёт понять, что этим вечером весело точно не будет. Я, как и сидящий в глубине зала друг детства этого странного комика, поначалу читала и раздражалась, ибо это всё – не моё, все эти несуразные шутки, нападки, оскорбления. Неудобство и неприятие, желание встать и уйти, но отчего-то я оставалась. Почему? Сложно сказать. Возможно, всему виной первые признаки того, что за всем этим пошлым уродством скрывается нечто большее. Потому что вот он, этот человек, больше напоминающий клоуна, нежели стендапера, и в каждом его резком движении, в каждой сменяющейся эмоции проскальзывало нечто такое, что давало понять: сердце этого человека разбито вдребезги. А затем начались удары. Вместе с ними пришло осознание: перед нами выступает не пятидесятисемилетний мужчина, а четырнадцатилетний мальчик. И он рассказывает о похоронах.

Но о чьих? Об этом эта история. Разбавляя трагедию своей жизни шутками да прибаутками, Довале вёл к рассказу о том, кого он потерял в тот злополучный день сорок три года назад. «Наша семья – это Бермудский треугольник: все, кто туда попадает, погибают. Даже тот, кому удаётся выбраться живым, всё равно мёртв», – отец (готовка, работа, удары), мать (платок, вены, спектакль) и маленький голубоглазый мальчик с веснушками, который ходил на руках, отвлекая внимание прохожих от той, что боялась взглядов (так кто же из них умер?). Авишай был в то время единственным другом этого мальчика, но он этого, конечно, не понимал. «Прошло много лет. Я не я, ты не ты», – грубо сказал он, но так ли это? Узнавая подлинную историю жизни своего былого товарища, он мысленно переносится в то время – и вдруг видит в этом едком мужчине того сияющего мальчишку, рядом с которым когда-то было так легко. «Ты меня вычеркнул напрочь», – ошеломлённо прошептал тот, поняв что его не помнят, в то время как он помнил вообще всё. Он помнил и удары, и издевательства, и снова удары («Я не там. Я нигде»). Помнил он и похороны. Похороны не только того человека, что был для него всем, но и похороны того, кто ещё дышал, но уже не жил. Да, Довале умер в четырнадцать – и с тех пор он не жил, и он не был, словно дерево, которое стоит и кажется живым, но на деле оно уже мертво.

Но что его убило? В этой истории не было ножей, в ней было кое-что пострашнее: равнодушие. «Он со своим душевным увечьем нас использовал», – возмущённо восклицали уходящие зрители, и их можно в чём-то понять, они ведь пришли за комедией, а получили трагедию, они устали от переживаний, им нужен отдых. Это очень удобное оправдание для тех, кто проходится по разбитым людям. Зачем говорить мальчику кто у него умер, это ведь их не касается, это ведь произошло не с ними, куда проще отвести глаза и отвернуться, передать его кому-нибудь другому и забыть об увиденном, у них свои дела, у них свои заботы. А по сердцу мальчика тем временем пошли трещины: «Одно мгновение, которого хватило на всю жизнь, и до нынешних дней оно отравляет мне всё». Те люди, что так поступали с ним в самый страшный – последний – день его жизни и те люди, что вскакивали с мест и уходили с его представления, – это одни и те же люди. Потрясающее в своём эгоизме равнодушие. Мне казалось, что я снова оказалась в своём самом страшном – но не последнем – дне, когда всем тоже было на меня всё равно, все, зная весть, отводили глаза и отворачивались, а я, маленькая и наивная, и подумать не могла, но мне повезло, мне встретился добрый человек, он не сказал ни слова, но этого и не нужно было, он просто положил мне руку на плечо и поддержал. И этим он, возможно, меня спас. Будь то сорок три года, как у комика, или три года, как у судьи, или семнадцать лет, как у меня, – этот день всегда здесь. И как же важно, чтобы рядом кто-то был.

__Удивителен контраст того, с каким настроением я начинала читать книгу и с каким заканчивала: поначалу было сильнейшее отторжение, а под конец – не менее сильная печаль, ибо таких довалей, несущих горе своих детских лет на протяжении всей жизни, слишком много. Кто-то фыркнет и скажет, что всё это глупости (о, снова та равнодушная публика, посмотрите-ка), а кто-то всё-таки встанет и скажет: продолжай, исповедуйся, я тебя слушаю. Это выступление – именно что исповедь человека, который, умерев ещё в детстве, вновь приближается к смерти, на этот раз истинной: «По крайней мере, от меня останется несколько слов, как опилки после спиленного дерева», это его попытка выдохнуть и почувствовать что он живёт, что он есть. Я не страдаю особым человеколюбием, но я всегда понимала, как же это важно – поддержка ближнего, когда видишь что он буквально рассыпается, что его мир рушится; какое тут может быть это меня не касается, как можно отвести глаза, как можно отвернуться? Потому мне хочется думать, что, окажись я на выступлении такого человека, я, несмотря на свою нелюбовь к таким шоу, всё-таки осталась бы. И это – уже что-то.

О Давиде Гроссмане узнала из интервью функционера от литературы довольно высокого ранга, которая назвала "Как-то лошадь входит в бар" одной из любимых книг, захотелось почитать. Тем более, что об израильском живом классике до сих пор ничего не слышала, и аннотация обещала роман в формате стендап шоу. Пугающе актуальном, если вспомнить успех "Джокера". Сходства между книгой и фильмом оказалось больше, чем хотелось бы для чтения без выхода из зоны комфорта, не удивлюсь, если режиссер и сценарист знаком с романом. Впрочем, когда приходит время идей, они витают в воздухе, хотя Гроссман поймал свою пятью годами раньше, и в его исполнении образ стендапера, шокирующего публику нестандартным поведением, глубже, объемнее, сложнее и вызывает сочувствие (а не желание пристрелить как бешеную собаку, если вы понимаете, о чем я).

Выступление комика Довале в курортной Нетании, приуроченное к пятьдесят восьмому дню его рождения, не обещало стать эпохальным событием. Не лишенный приятности вечер в клубе, где можно расслабиться и посмеяться, хотя не исключена возможность самому стать мишенью остроты. Его звездный час давно позади, но старый конь, как известно, борозды не испортит. Зрители не предполагали, что придется выслушать шокирующе откровенную исповедь артиста. Для него это последнее выступление, рак в терминальной стадии: нечего бояться, нечего терять, единственное, что по-настоящему необходимо - рассказать правду о себе и быть услышанным.

Он выстроит выступление как виртуозное хождение по лезвию бритвы. Ровно столько шуток, анекдотов, провокационных выпадов в адрес города и людей из публики, неосторожно попавших в поле зрения, чтобы не напугать аудиторию и раньше времени не настроить ее против себя. И, поначалу точечно, капельными вливаниями, после больше, больше - о мальчике, изгое, жертве, жизнь которого закончилась в четырнадцать лет со смертью матери. Она была центром его вселенной, красивая польская еврейка "из богатых", которая пережила Треблинку, осталась жива, приехала после войны в Израиль, вышла замуж за невзрачного парикмахера, одержимого идеей сотнями копеечных гешефтов сколотить состояние, чтобы ей, любимой жене, обеспечить жизнь, какой она достойна.

Хотя жизнь закончилась еще в лагере, а может раньше, в те полгода, что жила в вагоне поезда, бесконечно ездившего все время одним маршрутом, где ее скрывали в секретном отсеке три сменявших друг друга машиниста, пока в один день не выбросили на улицу. Безжалостный мир сминает и калечит маленьких людей, а после может и отпустить, с перебитыми крыльями, далеко не улетят. Разбитая жизнь, острые осколки зеркала, в котором отражается "Выбор Софи" Стайрона. В новой она сортирует снаряды на фабрике боеприпасов, пользуется среди соседей славой малахольной дурочки-суицидницы, низко надвигает платок по пути с автобусной остановки и смотрит все время в землю. Мальчик выучился ловко ходить на руках, чтобы развлечь ее, Снежную Королеву, чтобы снизу ловить ее взгляд.

Будь его воля, он не уехал бы в летний лагерь, где гарантированно мог получить лишь побои и издевательства, маму нельзя было оставлять одну. Но отец настоял, он был одержим кучей идиотских идей. Например, что пребывание в детском коллективе поможет его слабаку сыну лучше адаптироваться, а знание назубок футбольных правил и результатов турнирных таблиц за последние десятилетия - завоевать авторитет. Гроссман жесток к героям и не щадит читателя, развенчивая многие мифы, которыми современный мир не без деятельного участия еврейских писателей окружил будни Земли обетованной. Мальчику даже не сообщают о смерти мамы, просто выдергивают из отряда, говорят, что должен успеть на похороны (какие? кого хоронят и почему ему надо успеть?) дают пять минут на сборы, заталкивают в армейский джип, в разговорах между собой называя сиротой. А в следующие несколько часов поездки водитель травит анекдоты...

Сильная, хотя достаточно непростая книга. И я только сегодня утром узнала, что есть аудиоверсия в исполнении Кирилла Радцига, он хорош необычайно, жаль, что не послушала аудиокнигой.

Не понравилась мне книга. Много чем не понравилась, всё перечислять не буду.

Начало было живенькое: комик-стендапер, как обычно, подкалывает публику, хотя юмор его и черноват местами. Шутки про похороны понравились, но в общем -- нет. И главное, пожалуй, что эта книга предназначена для израильтян. Не обязательно для евреев, но для тех, кто в теме. Шутки комика в переводе?.. Каламбуры, которые необходимо объяснять примечаниями?..
Наверное, для израильтян болтовня комика интересна, возможно, она даже несёт какую-то политическую крамолу, но я-то этого не понимаю. И дело даже не столько в том, что непонятно. Не интересно -- вот в чём проблема. На свете множество конфликтов типа арабо-израильского. В Китае, например, тибетцы и уйгуры борются десятилетиями незнамо за что. В Дарфуре кто-то с кем-то делит нефть. Те же рохинджа. Имя им легион, но занимают ли они меня в достаточной степени? Это как тем же китайцам начать объяснять разницу между какими-нибудь Жириновским и Мироновым:

Ну да, отлично. Теперь всё встало на свои места. Голосую за Трумпельдора.

И вообще шутки комиков, даже и в оригинале, без перевода, кажутся мне почти всегда туповатыми. Самый приличный сегодня среди них, по-моему, "Вечерний Ургант", прошу прощения за рекламу. Да и того я смотрю раза 2-3 в год, хотя выступает он каждый божий вечер.
Думаю, режиссёры таких шоу в глубине души со мной согласны. Недаром же они любят стимулировать зрителя закадровым смехом.
Кстати, вы не в курсе, может быть, но это смех мертвецов. Поскольку этот звук за последние 50,000 лет не сильно изменился, режиссёры используют его запись, сделанную в середине 50-х годов. Эти люди давно умерли, но нет смысла перезаписывать.

Начиная с середины, автор устраивает балаган из чувств десяти- или четырнадцатилетнего мальчика.
Написано в чрезвычайно высокопарном стиле. Очень сентиментально. Суперсентиментально. Гиперсентиментально.
Сочувствую от всей души евреям, что их изгнали из Испании. Сочувствую примерно так же и конкретному До́вале, едущему на свои первые похороны. Можете меня обозвать бессердечным, но словесный понос, состоящий из мелких и мельчайших сплошь слезоточивых деталей меня скорее раздражает, чем вызывает сочувствие. Папа, мама, "Эвриклея", Тамара...
Пробую добавить про себя к его речи еврейский акцент... не помогает.
Радуюсь, что Израиль маленькая страна. Всё описано в реальном времени. Если бы дело происходило в США или, не дай бог, в России, книга стала бы многотомником. Многотонником.

Плюс этот самый уже упомянутый балаган. Яйца, распухшие до самых ресниц, и прочее в этом роде из репертуара реальных стендаперов. Это тоже на фиг.

Плюс многочисленные экскурсы переводчика в этимологию еврейского сленга. Балаган и балкон -- слова родственные. Большое спасибо. Очень познавательно.
Впрочем, слово "кибинима́т" понравилось. Как легко догадаться, заимствовано из русского.

К анекдотам, рассказанным в книге, могу добавить ещё один. Во-первых, он вполне подойдёт к теме, во-вторых, поновее будет, чем большинство тех:

Уже, наверное, три недели не могу написать рецензию на эту книгу, потому что не понимаю, что не так. Она мне не понравилась — факт, но почему конкретно — тайна за семью печатями.

Потому что тяжело? Да нет же, куча есть книг о сложных вещах, от войны до инвалидов, о которых читать почти всегда больно, судьба у героев там незавидная, и, если в тебе эмпатии чуть больше, чем в табуретке, ты почти наверняка будешь реветь. И эта книга такая — слой за слоем вскрываются все более тяжелые вещи, и не верьте формату юмористического выступления, это ни капли не смешно (почти).

Потому что непривычная культура? Да тоже нет, есть ведь всякие американцы, азиаты и даже африканские авторы, с которыми у нас разный культурный фон, и мы вряд ли поймем друг друга на сто процентов, но погружаться в их истории интересно. Хотя здесь и были криво переведенные каламбуры и явные косяки адаптации, понять трагедию ребенка, потерявшего семью, и понять ужас войны и холокоста — ну, это вполне возможно, даже сложно было бы не понять.

Но все-таки вся эта история вызывает смешанные ощущения то ли слезовыжимания, то ли кокетства, совсем неуместного в данных обстоятельствах, и сверху все это присыпано крамольными шуточками вперемешку со страдающими детьми. Странно, очень странно. Очень жестко у меня резонируют меж собой форма и содержание, видимо, этот рассинхрон и оказался критичным. К тому же, витиеватый слог иногда чисто по-человечески сложно воспринимать.

Наверное, благодаря совокупности этих факторов книга показалась мне не самой приятной, хотя каждый недостаток по отдельности в любой другой истории вряд ли стал бы критичным.

Я не была готова к этой книге. Да к ней и невозможно быть готовым до конца, потому что ни одна аннотация, обещающая черный стендап с монологом о жизни, не подготовит к тому, что произойдет.

Дано:
Главный герой - отставной судья, недавно переживший личную драму.
Главный герой - мужчина, с которым они дружили подростками и который внезапно приглашает его на своё выступление.
Место действия - Израиль. Нетания (курортный город). Бар, где проходят выступления комиков, развлекая публику под пиво и тапас.
Время действия - вечер.

Решение: Шутить без остановки. Отбросить шутки и использовать этот вечер, как предельное погружение в себя. В тот самый день, когда всё разделилось на "до" и "после", определив всё, что будет составлять жизнь одного из них дальше. Наглядная демонстрация того, насколько трусливо жестоки могут быть взрослые и насколько безоглядно жестоки могут быть дети. Не замечая, как вроде бы мелкие действия ломают что-то внутри оппонентов.
Вечер, который будет ужасен. Потому что публике вечером на курорте нужны шутки и развлечения, а не история про мальчика, его маму, пережившую концлагерь, папу, любящего распустить кулаки, и одни похороны.
Очень много Израиля, жаргонизмов, шуточек, пояснения к которым займут половину страницы, потому что русский читатель не подготовлен к особенностям и тонкостям взаимоотношений евреев и арабов, не знает ничего про какие-то военные операции и конфликты. Зато, как и публика в баре, наверняка, несмотря на аннотацию ждет, что ему будет интересно. А вот это не так. Причем большую часть романа. Слишком чужеродный мир, слишком много скачков во времени, слишком не смешные шутки и слишком агрессивен рассказчик. Зато если пробраться через это, то возможно вас затянет.

Ответ: Я не советую читать эту книгу. И не советую не читать её. Слишком много изменилось за последние сто страниц, чтобы я всё так же решительно как в начале не понимала зачем это. Слишком много было на первых двухстах страницах, чтобы я все-таки поверила, что это было нужно именно так. Послесловие Гроссмана добавляет красок и понимания, но склонна я согласиться скорее с отцом автора "Ты думаешь это будет понятно кому-то кроме нашей семьи?" Я жалею, что начала знакомство с автором с этой книги и не уверена, что когда-то вернусь к нему.
Но я не жалею о том, что такие истории есть, ведь если им удается найти своего читателя, то наверное правильно восприняв заложенные в ней уроки, мы когда-нибудь сможем сделать этот мир немного добрее.