Дар

Я всегда знала, что не-знакомство с творчеством В. Набокова - моё большое упущение. И вот "Дар" прочитан, осмыслен, я в восторге. Такая умная проза, ценная не только русскому, но и европейскому читателю.

Главы романа, каждая завершенная, каждая со своим стилем и преобладающим тоном, производят разное впечатление. Глубоко поразила глава про отца, все эти истории про бабочек (сам Набоков, собственно, лепидоптерологией и увлекался), цельность характера отца, пробивающаяся во всяких мелочах, пренебрежение к политике. Даже фигура востоковеда, который все умолял путешественника привезти из далеких тибетских гор "хоть какую-нибудь" свадебную песню, "хоть какой-нибудь" узор или наряд, казалась не пародией, а очень жизненной деталью.

Биография Чернышевского, она же четвертая глава... Уж и не знаю, чем она так возмущала советскую публику, может быть, дело все в том, что меня не заставляли роман "Что делать?" в школе читать, и поэтому я Чернушевского знаю из курса истории. А историю нам преподавали либерально, и такая человечная история про очкарика, которому все время изменяла жена, который все время на что-то надеялся, был кумиром революционеров и в то же время таким беспомощным кумиров, - нет, это отменное искусство, так написать о личности.

А несостоявшиеся диалоги между Кончеевым и Годуновым-Чердынцевым? Несмотря на всю их желчность (разве можно так не любить абсолютно всю русскую литературу?), это гениальная психологическая деталь, мне очень близкая и понятная.

И если на первых страницах мне хотелось обвинить автора в наглом слизывании не только с прустовской "Комбре", но и с "Большого Мёльна", то потом очарование языка, чувство стиля, само повествование увлекли меня. Нет, это определенно оригинальный русский роман, которым мы должны гордиться, который надо читать в рамках школьной программы. И Набоков, да, действительно, стал тем писателем, по которому Россия изнывает.

…Но в конце концов он никогда и не сомневался, что так будет, что мир, в лице нескольких сот любителей литературы, покинувших Петербург, Москву, Киев, немедленно оценит его дар.

Дар Набокова я давно оценила, главным образом – по стихам. Первая любовь с Набоковым была у нас в стихах. Проза - потом: рассказы, из которых больше всех понравился «Истребление тиранов», романы: «Машенька», «Защита Лужина», «Камера обскура», «Приглашение на казнь». Но прежде – стихи: в них он добрее, что ли… и проще. Потому думала, натужно перелистывая «Дар» (переплет был тоже туговат), вспоминая цитату smereka , что ничего, в общем, за стихи не разлюблю же, пусть и разочаруюсь в прозе чуток.

Дар героя, Федора Константиновича Годунова-Чердынцева, оценила, проглотив знаменитую «Главу четвертую» о Чернышевском. Интриговала уже подготовка Федора к написанию, поиск и освоение материалов. Конечно, сыграл роль свою собственный мой интерес к властителям дум века 19-го, но и Годунов-Чердынцев исполнил замечательно! Здорово сделано, и чем противоречивее фигура Чернышевского, тем живее. Знаю, глава – только часть романа, но для меня – много искупившая: я к Федору пригляделась пристальнее, чем до нее; позже, правда, интерес опять поостыл.

P.S. Отрадно, что в предисловии к английскому изданию Набоков пишет, что он «не Федор Годунов-Чердынцев и никогда им не был», хотя и «жил в Берлине с 1922 года, т.е. одновременно с молодым героем».

"Дар" я читала долго: начинала три раза, причем каждый раз сначала, читала иногда по 6 страниц в час, перечитывала отрывки по несколько раз, возвращалась. В аннотации к книге написано, что этак книга - "вершина русскоязычного периода творчества". Эта холодная пафосная фраза похожа на правду, так как текст очень текучий, трудный, он полон литературных ребусов и загадок (про ребусы и загадки я нашла у Апресяна, к тексту которого обратилась после самого "Дара"), главный персонаж, как мне показалось, - сама литература, причем и поэзия, и проза. Вначале я долго входила в роман, примерялась к его спокойному ритму, переставала ожидать динамики и начинала наслаждаться текстом, потом (с середины книги, наверное, с начала текста про Чернышевского) втянулась, увлеклась и тут и дочитала. Трудно сформулировать какие-то впечатления от книги, так как они пока что относятся к процессу чтения, а не к "сухому остатку" от книги. Но эта книга и есть книга-процесс: в ней Набоков играет словами, главный герой сочиняет стихи и книги, в ней нет действия, есть повседневность, творчество, прошлое и будущее, огромное количество описаний и процессов. Пока все. И цитата еще:

"Хотите теперь - поговорим о ваших стихах?»
«Нет, пожалуйста, не надо, - со страхом сказал Кончеев. - У меня есть основание думать, что они вам по душе, но я органически не выношу их обсуждения. Когда я был мал, я перед сном говорил длинную и мало понятную молитву, которой меня научила покойная мать, - набожная и очень несчастная женщина, - она-то, конечно, сказала бы, что эти две вещи несовместимы, но ведь и то правда, что счастье не идет в чернецы. Эту молитву я помнил и повторял долго, почти до юности, но однажды я вник в ее смысл, понял все ее слова, - и как только понял, сразу забыл, словно нарушил какие-то невосстановимые чары. Мне кажется, что то же самое произойдет с моими стихами, - что если я начну о них осмысленно думать, то мгновенно потеряю способность их сочинять. Вы-то, я знаю, давно развратили свою поэзию славами и смыслом, - и вряд ли будете продолжать ею заниматься. Слишком богаты, слишком жадны. Муза прелестна бедностью».

Теперь я, прочитав Дар Набокова, чувствую себя как скаут, которому осталось только прилепить значок об этом себе на грудь, чтобы издали улыбаться понимающе тем, кто в теме. Я с благодарностью перебрасывала на пальцах задумчивые кошачьи колыбели с первых страниц, воодушевлялась, представляя образ Зины, в котором хотелось себе польстить, узнавая себя — почему-то не таким распространенным кажется образ девушки, не совсем ботана, которая с такой страстью готова вдумываться в прекрасную науку «многопланового мышления», уж не говоря о том, чтобы прочитать главу про Чернышевского (в чем я, кстати, не преуспела, оценив только одну треть). Но мне показалось, что идея романа в том, что он написан не автором, не об авторе и далек от автобиографии — об этом говорилось в первых страницах, но в только в конце я поняла, что в этом случае тут больше смысла, чем обычно вкладывается в такое вступление. Я все еще верю, что Набоковский язык — его личный — гораздо утонченнее, а здесь же он изобразил образ и язык человека, в чем-то ему близкому, но совершенно противоположному. Федор не умеет шутить совсем, а Набоков — умеет, и весь роман — это очень замысловатая шутка над Федором, как над образом «русского интеллигента в иммиграции», который занудно тоскует, витьевато пишет и мало что из себя представляет, но не лишен Дара. И хотя его самолюбие, начисто лишенное иронии над собой, гораздо масштабное проявляется, чем этот Дар — он проявляется часто совершенно не тогда, когда сам Федор говорит, пишет или даже думает — а тогда, когда вступает голос автора — и Федор становится свидетелем и проявляется как читатель, или как собеседник в вымышленной беседе.
Я могу себе представить Набокова в иммиграции, окруженного такими занимательными людьми, как Федор — вечно молодыми и вечно ищущими, неизбежно находящими его как путеводный маяк — или как бабочка тот же маяк. Обычно и бывает так — те, кто понимает и разделяет набоковский путь по-настоящему, вряд ли когда-то до него самого доберутся — так же, как Федор никогда не поговорит с по-настоящему любимым автором.
Но этих вечно молодых Федоров так много и портрет их жизни так ясен, что вижу эту книгу как детальный фото, книгоснимок на память уходящей эпохе. И отождествлять автора и персонажа я бы не стала — а когда читала витьеватые уже чересчур выражения, наслаждалась, но с ироничной улыбкой.
Мне так кажется еще потому, что я очень помню Другие берега — тоже автобиографичные, но по-другому, в них было все намного искусней и живее, хотя тогда, когда я их читала, концентрация была такова, что я не смогла дочитать до конца, захлебываясь от насыщенности текста таким знакомым и близким кинестетическим ощущением от текста, на кончиках пальцев.
В Даре встречаются еще стихи Набоковские, которые я уже давно люблю, и вообще, противопоставляю для себя Набокова и Пастернака в этом отношении. У Пастернака проза мне нравится еще больше, чем у Набокова — Пастернак в прозе писал Такие смыслы, как бывает только после прозрения от чтения философского трактата — в нем вся вселенная и ее изначальная запутанность и связность, и при этом, волшебным бонусом — иллюстрации к этой философии, яркие, молниеносные, красочные и тоже осязаемые. Но в поэзии все гораздо скучнее — она выверена, как чертеж, и картинки там в четко обусловленной дозе, так, чтобы уместится в линеечки ритмов. Набоков наоборот, насколько запутан в прозе, поставив рекорд, однако, в том, что, как бы он не балансировал на грани, графоманом его назвать нельзя — в стихах афористичен. Его ритмы такие же стройные, но концентрация смыслов и многосмысленностей даже больше! Даром оканчивается одно из самых любимых моих стихотворений, которые я даже не могла поверить, что кто-то понимает так же, как я — столько пространства в них и мудрости одновременно!

«Прощай же, книга! Для видений – отсрочки смертной тоже нет. С колен поднимется Евгений, – но удаляется поэт. И все же слух не может сразу расстаться с музыкой, рассказу дать замереть… судьба сама еще звенит, – и для ума внимательного нет границы – там, где поставил точку я: продленный призрак бытия синеет за чертой страницы, как завтрашние облака, – и не кончается строка»

Давно мне не читалось так сложно и мучительно. Ожидаемого погружения на глубину не произошло – я просто запуталась в сетях из ажурных слов Набокова. Больших усилий стоило не бросить и дочитать. Многое мною было не понято, не принято, не прочувствовано. Поэтому трудно писать отзыв, но я попробую передать некоторые ощущения.

С самого начала книги мне нелегко давался язык Набокова. Я пробиралась сквозь тернии его изложения и ждала, когда же наступит ожидаемое удовольствие от чтения, когда же проснутся мои эмоции. Но очень длинные предложения с множеством знаков пунктуации и придуманные им новые слова приводили к напряженному чтению, потере мысли и перечитыванию. Складывалось впечатление, что Набоков просто наслаждался своим языком, совсем не заботясь о читателе, это больше походило на самолюбование.
Не понятны были красочно-негативные высказывания автора о писателях, особенно расстарался он на Чернышевском, и прочих людях. При этом чувствовались его надменность и превосходство. Однако местами мое чтение с препятствиями переходило в плавный поток красивых и оживляющих воображение описаний природы, таких теплых детских воспоминаний об отце и семье, такой болезненной и щемящей ностальгии по родине. Ностальгией книга просто пропитана насквозь. Но в итоге и это утомляло, слишком уж этого было много.

А вот что меня действительно взбудоражило – описания творческого процесса писателя. Я даже ощутила ту лихорадку автора, когда творческая мысль просится наружу –

– и вырывается связью между его

и его

Так выливался на бумагу дар Набокова, и мне было позволено почувствовать это.

Так же трудно как язык, мне давался и сюжет набоковского романа, хотя четко выраженного сюжета в романе нет. Автор не описывает грандиозных событий, трагедий или великой любви, он передает размеренное течение жизни героя, что конечно тоже может быть интересным, но здесь этого слишком много. К тому же, сюжет выглядел скачкообразным потоком сознания автора: описания, мысли, видения, действительность, сны. Все резко переходило одно в другое, от первого лица к третьему и наоборот, от реальности к сну, не отделяя границ, все настолько смешивалось, что добавляло спутанности роману и мешало мне попасть в ритм Набокова. У меня сложилось впечатление, что для автора форма романа стала его содержанием, и потому выражалась такими яркими языковыми эффектами, которые так сложно мне давались и мешали проникнуть глубже.

Однако к концу книги я начала понимать, как нужно читать Набокова. Это случилось, когда я взяла книгу на озеро. Только отгородившись от сумасшедшего ритма жизни и слившись с природой, я смогла лучше вслушаться в слова Набокова и уловить ритм его текста. Читалось быстрее, легче, вдумчивее, ведь там на это было время.

Несмотря на то, что мой первый опыт чтения Набокова не удался, и я не скоро возьмусь за его произведения, я не пожалела, что решилась прочитать «Дар». А может решусь и перечитать. К тому же, наполненная аллюзиями, загадками и шарадами, книга так и осталась для меня ребусом, который я надеюсь когда-нибудь разгадать. Так что, мы еще встретимся, господин Набоков!

На втором курсе один лектор сказал нам "Если вы не можете прочесть книгу, это не причина расстраиваться. Просто вы ещё не готовы. Прочтите сотню других и вернитесь к этой". Я вспомнила об этом, когда начала читать "Дар". Отступать было некуда, поскольку читала её в рамках игры "Долгая прогулка", и я не пожалела об этом, но опыт был удивительный.

Я люблю Набокова. Головокружительно - как писателя и немножко - как мужчину. Он всегда пишет то, что я хочу прочесть. И обычно я могу охарактеризовать это как "Удовольствие". А "Дар" - нет. "Дар" - это "Труд".

Трудно было всё время. Сначала - читать. Такое впечатление, что я сижу в маленькой лодке, сюжет - это маяк, а вокруг - море слов. И не просто слов, а эпитетов, метафор, сравнений, ироний, сатир, аллегорий. И я стараюсь плыть, но волны слов откидывают меня всё дальше от берега. Анализ небольшого отрывка показал, что на 1000 слов приходится 80 тропов, а средняя длина предложения - 34. Это стало моим личным маленьким испытанием. Следующей трудностью стал сюжет. Стараясь угнаться за формой, я всё больше теряла содержание. Вот он на литературном вечере, ага, о, уже история о любовном треугольнике, так, а тут уже про мать, нет - уже про отца! Все эти попутчики захватывали меня и настойчиво уводили от основного сюжета. Кстати, было приятно заметить, как грубоватый, обозлённый Владимир Владимирович с бесконечной нежностью описывает бабочек. Над людьми в романе он насмехается, иронизирует, испытывает жалость к их слабостям и недостаткам. Зато полеты чешуекрылых описывает легко и ярко. Как будто в эти моменты он сам освобождается от груза жизни Фёдора Константиновича, своей собственной жизни в эмиграции, и просто наблюдает полёт бабочек.

Фёдор Константинович - фигура наивная и неудачливая, но увлечённая. Всё это общество русских в Берлине - как плохая декорация его итак нестройного положения. Сначала он вызвал во мне подозрение в фальши, но потом развеял их начисто внутренним диалогом с Кончеевым по дороге домой и пропущенным маскарадом с пером в руке. Не только настоящий Годунов-Чердынцев, но и настоящая любовь. Момент у двери, когда по глазам всё стало ясно, вынужденные рамки, невинные прогулки и приоткрытые души. У Набокова если любовь, то особенная.

Не хочется показаться мелочной или попросту слепой, но то как написан "Дар" меня поразило в большей степени, чем о чём. Насколько же великолепно Владимир Набоков чувствовал русский язык, видел каждое слово, с точностью хирурга выбирал тот или иной вариант. Действительно, дар.