Der Tod in Venedig und andere Novellen

Чем хороша классика, так это однозначно тем, что её можно читать по-разному, я имею в виду, что можно спокойно знакомиться с историей исключительно с точки зрения сюжета, ну и чаще всего это ещё и хорошо написано, что тоже плюс, а можно копнуть глубже, узнать, например, в какое время писалась та или иная книга, что волновало автора, что он хотел показать, донести или над чем задуматься. Например, данная повесть "Тристан" вроде как банальная мелодрама с любовным треугольником, в котором практически никто не может быть счастливым. Интеллигентная, хрупкая красавица Габриэла выходит замуж за коммерсанта Клетериана - человека недалёкого, но богатого и энергичного, рождение наследника которому отнимает у неё последнее здоровье. И вот в горном санатории, куда её привезли лечиться, она обзаводится воздыхателем по фамилии Шпинель; он не очень успешный писатель, выпустивший лишь одну книгу, но зато он видит прекрасную не только внешность, но и душу Габриэлы.

Однако же тут не надо глубоко копать, чтобы увидеть, как через столкновение двух мужчин Габриэлы Манн показывает столкновение мира духовного и мира материального, причём первый возвышенный обречён красиво и трагично погибнуть, а вот второй это и есть сама жизнь. Я не люблю крайностей, говорила уже не раз, и могла бы тут долго возмущаться тем, что так не бывает, слишком всё чёрно-белое, но, мне показалось, что и автор со мной согласен, не зря образы Шпинеля и Клетериана вышли несколько условными и гротескными. Слышала, что Манн очень высоко ценил Чехова, и вот, возможно, именно у последнего он взял иронию для описания своих персонажей, что заметно снижает градус пафосности и заставляет внимательнее присмотреться к действующим лицам. Эта повесть - отличный пример того, как у автора нет ни одного лишнего слова или сцены, всё продумано, выверено и внесено в повествование для своих целей, можно читать, перечитывать и размышлять над прочитанным не единожды.

«Кто этот облик неземной
Волшебным зеркалом наводит?
Любовь, слетай туда со мной,
Откуда этот блеск исходит.»
Гете. «Фауст».

«…природу бросает в дрожь от блаженства, когда дух в священном трепете склоняется перед красотой.»
Томас Манн. «Смерть в Венеции».

Конец 19 – начало 20 столетия характеризуется специалистами как период «декаданса» в западноевропейской культуре. Упаднические настроения, предчувствие приближающейся катастрофы все больше пронизывали общество. Традиционные ценности, на которых базировалась на протяжении почти двух тысячелетий вся западноевропейская культура, стали утрачивать свое первостепенное значение в этом так быстро меняющемся и непредсказуемом мире. Жизнь усложнилась и требовала иного подхода и иной философии. И если простой народ все еще верил в торжество выдвинутых прежде идеалов, то творческая интеллигенция была в растерянности перед открывшимися перед ней вершинами знания и безднами незнания, подвергшими сомнению устоявшиеся веками взгляды на природу, человека, его роль и место в жизни и обществе, на саму цель человеческого существования. Пытаясь как-то сладить с этой растерянностью, одни становились авангардистами или модернистами, другие же, как герой новеллы «Смерть в Венеции» Густав Ашенбах, старались всеми силами уцепиться за борт тонущего корабля, на котором были начертаны так гордо и обнадеживающе звучащие еще полстолетия слова: «честность», «справедливость», «долг», «добропорядочность», «достоинство»…

Томас Манн чутко уловил настроение этой эпохи, эпохи пессимизма и неверия, эпохи, предшествовавшей разразившейся впоследствии буре – Первой мировой войне. В 1912 году выходит в свет его новелла «Смерть в Венеции», которая явилась предвестником грядущей беды, предвестником заката европейской культуры, впоследствии так методично описанного немецким философом Освальдом Шпенглером.

Несмотря на небольшой объем, «Смерть в Венеции» по праву можно назвать литературным шедевром, в котором автору удалось с удивительным мастерством и виртуозностью воспроизвести культурный фон Западной Европы начала XX столетия и поведать о разыгрывающейся на этом фоне драме.

ОСТОРОЖНО -- СПОЙЛЕРЫ! ОСТОРОЖНО -- СПОЙЛЕРЫ! ОСТОРОЖНО -- СПОЙЛЕРЫ! ОСТОРОЖНО --СПОЙЛЕРЫ!

Главный герой новеллы, немецкий писатель Густав Ашенбах – лицо вымышленное. Человек одаренный и талантливый, но лишенный духовного огня, он, по характеристике Томаса Манна, «только призван к творчеству, к постоянным усилиям, но не рожден для них». Его книги скучны и назидательны, они – результат кропотливого ежедневного труда, жесткого распорядка, привычки жить и работать «вопреки». Вопреки обстоятельствам, плохому самочувствию, даже вопреки посещавшим его подчас сомнениям. Когда-то, в молодости, он ставил в своих произведениях каверзные вопросы, пытался дать ответы на волнующие, но трудноразрешимые проблемы. Но, как иронично замечает автор,

Надо признать, это ему удалось: со временем в произведениях Ашенбаха все чаще стали звучать мотивы, утверждающие такие понятия, как добропорядочность, честность, трудолюбие, достоинство. Он сам стал олицетворением их.

В результате герой новеллы становится писателем с мировым именем, его произведения даже включены в школьную программу. Казалось бы, все складывается как нельзя лучше: заслуженная слава за долгий, кропотливый, порою даже изнурительный труд, всеобщее признание. Но не хватает только одного – удовлетворения собственным творчеством.

Как-то после напряженного труда он отправляется на прогулку и встречает незнакомца с очень необычной внешностью. К немалому удивлению для себя, эта встреча вдруг всколыхнула в писателе так долго дремавшие мысли и чувства, которые, казалось, были надежно похоронены в тайниках его души еще в молодости. Ему вдруг захотелось перемены мест, новых впечатлений, новых ощущений и даже… экзотики. Почему -- он и сам не мог понять, но был твердо уверен, что если не удовлетворит этой своей странной прихоти, то просто не сможет работать, не напишет больше ни строчки.

Значит, путешествие. Не очень далекое, но обязательно к морю, к роскошной природе, к античной красоте. А что может быть лучше сказочно прекрасной, воспетой поэтами и художниками всех времен Венеции?
Но уже на пути в этот город писатель начинает замечать столько необычного, никоим образом не согласующегося с его ожиданиями… Все, что он видит, с чем сталкивается, выглядит каким-то ненастоящим: кассир на пароходе с внешностью циркового артиста; заигрывающий с молодежью напомаженный и одетый крикливо старик, на первый взгляд кажущийся юношей... Да и сама Венеция, не озаренная лучами солнца, а окутанная густой пеленой дождя, мокрая и серая, напрашивается на невольное сравнение с «падшей царицей», «льстивой и подозрительной красавицей».

Ашенбах разочарован, более того – он не хочет принимать этого фальшивого, раздвоенного мира, где красота оборачивается уродством, молодость – старостью, пышущее здоровье – болезнью. Он принимает решение уехать обратно, в Германию, как вдруг среди постояльцев отеля он замечает мальчика лет четырнадцати, необыкновенно красивого. Красивого той редкой античной красотой, которая в сочетании с юностью и беззаботностью делает его подобным самому греческому богу Аполлону.

Писатель потрясен. Он не может налюбоваться красотой мальчика – эта красота совершенна, она еще раз подтверждает идею о том, что есть и Мастер, явивший миру это чудо и таким образом давший людям знак о себе. Наблюдая за Тадзио (так звали мальчика), Ашенбах начинает вдруг ощущать всю полноту, всю радость бытия. Жизнь, прежде такая серая и унылая, полная самоотречения и самоконтроля, окрашивается вдруг для него яркими красками, наполняется волшебными звуками, солнечным светом, ароматами лета:

После стольких лет жизни «вопреки» Ашенбах по-настоящему счастлив! Скука и печаль уступают место романтической приподнятости духа и вновь возникает желание писать, писать во что бы то ни стало, имея перед своими глазами этот совершенный образ красоты, подражая стилем своего письма прекрасным формам юного подростка.

Здесь, на пляже, под тентом, наблюдая, как купается и резвится Тадзио, он пишет великолепное эссе о красоте -- страницы, может быть, лучшие в его жизни. Но незаметно для самого себя это безобидное любованье переходит в любовь – возвышенную, платоническую, а затем и в страсть к юному красавцу. Писатель уже не представляет себе жизни без него, и вместе с тем он понимает всю нелепость и абсурдность ситуации, всю безысходность и обреченность своего чувства, весь драматизм своей любви – любви на склоне лет, любви запретной, любви последней, а может быть и единственной, любви, о которой он никогда не решится сказать своему возлюбленному…

Однако иногда бывали минуты, когда он пытался овладеть своим чувством, подчинив его строгим доводам разума, подвергнув беспощадному анализу… Но все тщетно: его жизненная философия, принципы, система ценностей, -- все, выстраданное им и с таким трудом возведенное в степень истины в последней инстанции, терпит фиаско перед всепоглощающей страстью к Тадзио. Да и желает ли Ашенбах укротить это чувство, избавиться от этой пагубной и постыдной не только в глазах общества, но и в собственных глазах страсти, страсти, которая уже не терпит границ, которая пытается вырваться из оков разума, в которых пока еще находится?! В полной мере, к ужасу для самого себя, она проявляется в сновидении писателя. Это уже не эротический сон, как прежде, это – оргия, вседозволенность, вакханалия, в которой принимает участие он сам. Видения, вызванные этим сном, сломили наконец «упорное сопротивление интеллекта, пронеслись над ним и обратили его бытие, культуру его жизни в прах и пепел.»
Писатель просыпается в подавленном состоянии, с тяжелым сердцем и гудящей головой. Этот сон – предвестник грядущего хаоса, имя которому – «Чуждый бог».

Но отказаться от любви он уже не в силах, несмотря на достоинство, возраст, на все высокие идеалы, глашатаем которых он по праву считал и себя. И не потому, что не может проявить силу воли -- воли у него достаточно, а потому, что не желает этого! Художник, всю жизнь так или иначе искавший и утверждавший красоту и наконец увидевший ее воочию, не может пройти мимо, не может не попасть под действие ее чар, быть может и разрушительных для его обостренного восприятия, но таких желанных, таких манящих, дающих такой мощный импульс к творчеству! Перед этими чарами меркнут такие понятия, как долг, честь, достоинство… И что есть достоинство, -- размышляет Ашенбах, -- существует ли оно вообще? Не способ ли это в лучшем случае подавлять в себе дурное, в худшем – замаскировать порок?
Автор описывает весьма примечательную сцену: в отель, где живет писатель, приезжают бродячие музыканты. Все слушают с нескрываемым восхищением певучие итальянские песни, довольно, однако, вульгарные и двусмысленные по содержанию, но так щекочущие нервы и чувственность. После выступления исполнявший их артист скромно, как бы боясь оскорбить, обходит со шляпой все собравшееся общество. И слушатели песен, так называемая «чистая публика», только что так восхищавшиеся его пением и его шутками, также стараются сохранить определенную дистанцию. Певец снова на сцене – и «к нему вернулись его веселье и дерзость, и его искусственный смех, бесстыдно обращенный к террасе, звучал поистине издевательским хохотом». Зал вновь заражается весельем, вновь приветствует его пошлости, певец по-шутовски раболепно раскланивается, посылает воздушные поцелуи, а на прощание… показывает язык «почтенной публике» и исчезает в темноте.

А в Венеции тем временем начинается эпидемия холеры, которая постепенно приобретает масштабы. Власти замалчивают об этом, боясь провалить туристический сезон. Однако количество смертей с каждым днем увеличивается и уже ползут слухи о посетившем город бедствии, не доходя, правда, до отдыхающих. Ашенбах узнает о случившемся из газет, и первая его мысль -- сообщить как можно скорее об этом семье Тадзио, спасти их от возможного несчастья. Но страх расстаться с любимым оказывается сильнее: он сковывает волю и писатель не предпринимает никаких шагов ни к собственному спасению, ни к спасению ближних, оставаясь в Венеции и продолжая упиваться своей безудержной страстью, которая бушует на фоне зараженного смертельной лихорадкой и облитого дезинфицирующим раствором города, которая сродни пиру во время чумы, которая является скорее порождением воспаленного воображения, подогреваемого взрывом поздней сексуальности и начинающейся болезнью, чем светлым чувством любви к Тадзио. «Что стоит искусство и правдивая жизнь в сравнении с благами хаоса?!» — восклицает Ашенбах. Как это похоже на ницшевское: «Хор сатиров правдивее, искреннее воспроизводит бытие, нежели почитающий себя обыкновенно единственной реальностью культурный человек», на шопенгауэровское: «Смерть — поистине гений-вдохновитель»!

Фактически, Ашенбах совершает предательство по отношению к ближним и к своему возлюбленному, предательство, которое лишь частично (на мой взгляд!) оправдывается безрассудной страстью, порожденной демоном, не знающим «лучшей забавы, чем топтать ногами разум и достоинство человека».
Однако не будем морализировать: «Не судите да не судимы будете»!

Если бы этот сюжет принадлежал перу великого Достоевского, то последний завершил бы его сценой раскаяния погрязшего в своей страсти художника. Но это была бы уже история о грехе и покаянии. А история, рассказанная Томасом Манном – это история о драме, постигшей писателя, всю жизнь теоретизировавшего о красоте, узревшего ее наконец, но ослепленного ее сиянием, а потому растерянного, беспомощного, заблудшего.

Финал романа логичен – писатель, узнав о том, что юный Тадзио уезжает, умирает в тот же день, умирает, лицезрея своего любимого. Нет красоты – нет жизни. И неважно, что явилось физической причиной его ухода: несущая ли смертельную болезнь земляника или же приступ, разразившийся в истерзанном страстью сердце пожилого человека. Смерть, ходившая за ним по пятам и появлявшаяся неоднократно то в образе незнакомца со странной внешностью еще там, в Мюнхене, то в образе лукаво подмигивающего кассира с козлиной бородкой, то в образе старого фата, заигрывающего с молодежью на палубе корабля, то в образе гондольера-Харона, услужливо предоставляющего похожую на гроб черную гондолу, настигла его наконец и увела из жизни в Мир Иной. А проводником в этот мир был Тадзио, прекрасный юный бог, которым до последнего своего вздоха любовался умирающий писатель и который так и не узнал о великом чувстве и великой драме своего обожателя.

А если бы Тадзио не уехал? Если бы все сложилось благополучно, смог ли бы Ашенбах признаться ему в своей любви? Переступил ли бы стареющий писатель ту грань, которая отделяет иллюзию от действительности, возможное в сновидении от реального действия, старость от юности? Смог ли бы преодолеть моральный, психологический и физиологический барьер, разделяющий традиционную, освященную церковью и людьми любовь между мужчиной и женщиной и любовь к себе подобному, к тому же еще и ребенку? Иными словами, нарушил ли бы табу? Вряд ли. Не смог бы – не позволила бы та самая отвергнутая в угаре страсти, но пронизывающая все мировоззрение героя новеллы система жизненных ценностей (а эти ценности не пустые слова!), не позволило бы подвергнутое горькой иронии, но все же где-то в тайниках души дремавшее чувство собственного достоинства, не позволил бы, наконец, возраст и отсутствие прежнего опыта. Но главное – не позволил бы страх разрушить то волшебное чувство, которое озарило на склоне лет стареющего писателя и подарило ему радость бытия… Возможно, он написал бы лучшее свое произведение, но это была бы совсем иная, чем прежде, проза: это был бы роман о любви, которой так и не суждено было высказать «извечную формулу желания, презренную, немыслимую здесь, абсурдную, смешную и все же священную и вопреки всему достойную: «Я люблю тебя!»

***

Неповторимое, загадочное произведение! «Смерть в Венеции» подобна изысканному ювелирному украшению, бриллианту чистой воды, все грани которого находятся в строгой симметрии и переливаются, озаренные творческим гением его создателя. И вместе с тем этот шедевр содержит тайну, недоступную для рационального осмысления, тайну, которую можно постичь лишь чувством, тайну, которая хранит ответ на вечные вопросы:
ЧТО ЕСТЬ КРАСОТА? ЧТО ЕСТЬ ЛЮБОВЬ? И ВОЗМОЖНЫ ЛИ ОНИ В ЭТОМ МИРЕ?

10/10

Тема внезапного и скоропостижного проникновения любви под надёжно защищённую оболочку человеческой души просто преследует меня, словно навязчивый мираж. Нет, я тут не причём, меня не надо ни о чём предупреждать вселенной, ибо у меня с оболочкой всё с точностью до наоборот... Тогда странно это всё... Сначала я наугад взяла "Фауста" Тургенева, где бедная девушка погибла, будучи не готовой к любовной стихии. А потом, в поисках малых форм прозы я подошла к своей книжной полке и увидела там книжицу с новеллами Томаса Манна, нового для меня писателя. И первой была вот эта.

"Он научился воспринимать как радость любое явление жизни, понял, что их нельзя подразделять на счастливые и несчастливые. Он дорожил любым своим ощущением, настроением и равно лелеял их — мрачные и светлые, даже несбывшиеся желания, даже тоску. Он любил тоску ради нее самой и говорил себе, что, когда надежды сбываются, все лучшее остается позади. Разве сладко-щемящие, смутные, томительные надежды и ожидания тихого весеннего вечера не богаче радостью, чем осуществленные посулы лета? Да, конечно же он был эпикурейцем, маленький господин Фридеман!"

И это всё о калеке, которого уронили в детстве и тем самым изуродовали его внешность горбом, выпуклой грудью и маленьким ростом. Как чувствуют себя такие люди в жизни? Не сложно представить, что они лишены многого из того, что является обыденным для полноценных, и часто становятся предметом насмешек и издевательств. А он умудрялся быть счастливым, спокойно и блаженно счастливым. Слушая чириканье воробьёв с сигарой и книгой в руках, созерцал мир до своего тридцатилетия. И вот случилось непоправимое - внезапная любовная страсть не украдкой, а внезапно вползла к нему в душу, нарушив всю блаженную гармонию счастья...

Мне понравился Томас Манн и манерой изложения и глубоким психологизмом этой первой для меня новеллы, а это обнадёживает и вдохновляет.

Вы знаете, часто системы живой и неживой материи схожи между собой. Вот например, стоят на полке пять стеклянных стакана. Внешне ничем не отличаются. Но один бракованный - в нем скрыто внутреннее напряжение. И в один прекрасный момент под неким внешним воздействием, а иногда без видимого воздействия, он разлетается на мелкие кусочки. Или возьмем, например, ну , скажем кривошипно-шатунный механизм. Он сделан по всем стандартам, работает в динамике многие годы, но в металле понемножку накапливается "усталость". И в один прекрасный (или несчастный) момент деталь или механизм разрушается.

Так и человек. Есть в психологии такое понятие, как газлайтинг. Это когда личность целенаправленно разрушают внешним воздействием. Порою личность разрушается внутренним воздействием всякого рода самобичеванием и самокопанием. А есть, как в данном случае, латентные и незаметные способы разрушения. Ты можешь выстроить стройную систему мировоззрения и мировосприятия, где нет месту любви, но это вовсе не значит , что этот вакуум не сможет с течением времени превратиться в вакуумную бомбу. И не важно, здоровый ли ты человек, или инвалид. Вот такие вот мысли. Жалко этого человека.

Хороший рассказ

Томимый духовной жаждой писатель, пребывающий в творческом кризисе, отправляется в Венецию, где томится жаждой совсем иного рода.

Повесть написана в 1912 году, поэтому будет не слишком смелым предположить, что предчувствие скорого начала большой бойни уже прочно укоренилось в сознании европейской интеллектуальной элиты.
Манн живописно и с иронией описывает состояние упадка и нравственного кризиса характерного для предвоенной Европы. Венеция древний город, знавший времена величия, сейчас поражен скверной разложения, в нем пахнет гнилью, в него исподволь, незаметно проникает смертельная зараза, которую предпочитают не замечать, проводя время в беспечной праздности. Состояние Венеции можно экстраполировать на состояние всей Европы.
Как писал классик:
В Европе холодно. В Италии темно.
Власть отвратительна, как руки брадобрея.
О, если б распахнуть, да как нельзя скорее,
На Адриатику широкое окно.
Только вот с Адриатики дует сирокко, от которого трудно дышать, и мутит, и пахнет гнилью.

Выход из духовного тупика герой повести пытается найти в сфере эстетической. Эстетика как область философии оперирует категориями прекрасного и безобразного. И, в соответствии, с общим направлением повествования герой стремительно скатывается от прекрасного к безобразному. Здесь, Манн, поддерживая свое реноме высокоинтеллектуального автора, отсылает читателя к античной трагедии и к античной культуре в целом, где отношения подобные описанным в книге были в порядке вещей.

В целом, ироничное повествование о том, что стремление к прекрасному может принимать не вполне конвенциональные формы.

Практически только начав читать этот рассказ, я сразу вспомнил рассказ Дафны дю Морье «Ганимед» . Даже, поскольку Ганимеда прочитал раньше, заподозрил Томаса Манна в плагиате. Но на самом-то деле в плагиате стоило бы обвинить Дафну Джеральдовну. Сами посудите, в обоих случаях дело происходит в Венеции, в обоих случаях немолодой человек творческой профессии запал на красивого юношу, в обоих случаях автор говорит что профессия делает человека уязвимым для таких запретных и богопротивных чувств, в обоих случаях развязка сюжета - смерть.
Но, Томас Манн, как более матерый классик, оказался более злободневным. Все дело в фоне, на котором разворачивается трагедия. В Венеции разгулялся мор. Власти города какое-то время скрывали это и туристы ни чем не подозревали. Но когда количество умерших стало резко расти и на улицах стали обнаруживать труппы, скрывать больше было уже нельзя. Писатель Ашенбах, главный герой, как и Зевс Ганимеда, как и главный герой «Ганимеда» своего возлюбленного, наверняка пришил бы. Уже преследовал со стекающей от вожделения слюной, да сам помер от того самого мора.
Честно говоря, после возвышенной эпопеи «Иосиф и его братья» я не ожидал от Томаса Манна, что и он тоже уделит свой талант теме гомосексуализма. Был неприятно удивлен. Также неприятно было лишний раз отметить, как же в этой просвещенной Европе «любят» русских. Семейство русских туристов выписано немцем Томасом Манном как неизбежное зло в турбизнесе. Конечно свиньи, но с деньгами. И это при том, что с больной головы на здоровую перебрасывают этот стереотип. Как некоторые русские утверждают, знаменитые «родственники», немцы, наши, типа, самые доброжелатели в Европе. Этот рассказ был написан в 1911 году, когда еще даже первой мировой войны не началось.

Томас Манн "Смерть в Венеции":

Читая Томаса Манна, кажется, что ты совсем не знаешь немецкого языка. В его новеллах такая богатая фразовая гамма, что не получается понимать ее буквально. Надо не просто читать эти витиеватые сложноподчиненные предложения, надо умудриться прочувствовать этот текст, прожить его вместе с главным героем Густавом фон Ашенбахом, который приехал в Италию (ох, снова эта Италия!), чтобы развеяться и осмыслить свое предназначение в жизни.

И тут все только началось! Как говорится, пять состояний Густава фон Ашенбаха! Фи, как же так, бывают же люди, которые как флюгера часто меняют мнения и суждения о своем предназначении в жизни! Неужели надо быть именно человеком искусства, чтобы метаться и принимать свои бредовые, неожиданные мысли как должное? Вот именно так он впервые увидел польского мальчика Тадзио и начал его обожествлять...

И вот уже ход действия как бы растворяется в рассуждениях о смысле культуры вообще и эстетики в культуре в частности. Наш главный герой принимает свои новые состояния как должное и пытается жить дальше. Но дальше - новые потрясения, новые отождествления, новые страсти, которые поглощают героя в ту самую неустранимую и мрачную пучину...

При чтении мне почему-то вспомнились те самые германские "Страдания юного Вертера", поступки главного героя на последних страницах новеллы чем-то напомнили мне композитора (и зовут его также!) Густава Малера, между строк находились и ссылки на Ницше. Тут вы встретите также описания платонической любви из греческого античного времени. Манн лавирует на гранях, между душой и телом, между искусством и бюргерской непробудностью, между стремлением к жизни и стремлением к смерти. Такое напряжение чувствуется до последней страницы. Крут, однако, Томас Манн! А меня он оставил в очередной раз в одиночестве с моими еще не сформированными до конца мыслями. Одно я умом понял - Манн показал нам западноевропейский уровень культуры и искусства конца девятнадцатого - начала двадцатого века и их метания и поиски.

Титульная новелла одноименного сборника, который Томас Манн написал сразу после выхода в свет своег первого, тотчас принесшего ему славу, романа "Будденброкки" в 1903 году и предваряет, предвосхищает тематику другого его знаменитого романа, "Волшебная гора", который будет написан двадцать лет спустя.

Действие "Тристана", как и в "Волшебной горе", происходит в швейцарском высокогорном санатории для больных туберкулезом. На самом деле. в этом заведении лечат от сорока болезней, не считая мелких, среди проживающих там больных выделяется писатель, накропавший книжку с невразумительным названием в невзрачной обложке, по мнению абсолютного большинства контингента и директора санатория. Он на самом скромном положении.

Туда же успешный коммерсант средних лет привозит молодую жену, после родов она начала кашлять и однажды с кровью, в легких затемнений не найдено, но решено было провести некоторое время в этом санатории для поправки верхних дыхательных путей. Красивая и благонравная дама становится общей любимицей, но особое, трепетное и благоговейное отношение проявляет к ней писатель Против ожиданий, здоровье ее не только не улучшается, но даже и ухудшается

В один из дней, когда пациенты отправляются кататься на санях, молодая женщина и писатель остаются наедине - старшую подругу, взявшую на себя добровольные обязанности дуэньи, сморил сон. Он просит ее рассказать о своей юности и том, как стала супругой господина коммерсанта, после уговаривает сыграть для негона фортепьяно, она отказывается, говоря, что доктора запретили играть - это может ухудшить ее состояние, но после они все же разыгрывают дуэт и это величайшее счастье, но платок, который она подносит к губам, закашлявшись, к крови.

И вот настает день, когда директор пансиона вызывает телеграммой супруга с малышом. То прибывает в сопровождении няньки - разодетой девицы, суть отношений которой с супругом дамы не составляет тайны ни для кого. Младенец упитан, кушает с аппетитом, мать не узнает. Писатель отправляет супругу письмо, в котором обвиняет его в том, что грубость его нравов стала причиной болезни прекрасного нежного создания, которое тот залучил в жены, смял и бросил как цветок, господин коммерсант уже готов хорошенько вздуть соперника, но тут сообщают, что дама скончалась.

Проходя мимо разодетой няньки с младенцем, писатель смотрит на малыша, тот гремит погремушками и оглушительно хохочет. Ну, такое - пошлость и мерзость, сожравшая красоту и любовь, не поперхнувшись. Но нет, Тристан не погибнет вслед за Изольдой. И все-таки прекрасная духовная высшая любовь существует, что бы там ни думали, чего бы ни говорили обыватели.

Набоков, в письме к жене, с энтузиазмом сообщал ей, что учёные установили, как выглядел Христос: это был карлик, горбатый.
И добавил: как интересно, правда?
И правда, интересно, а что было бы, если бы это было.. правдой?
В первые века христианства, кстати, были такие апокрифические верования, и вполне логичные: если Христос взял на себя грехи людей, то это должно было и придавить, изувечить и его телесность.
Как думаете, многие бы верили в Такого Христа? Или он не совсем художественно-романтично смотрелся бы на кресте?
Стыдно было бы.. поклоняться такому богу? У других народов.. красивые боги, статные. Другие народы смеялись бы над такими христианами и таким горбатым богом.
А мне такой бог нравится: только самые преданные были бы с ним: за его великую душу.

Я не знаю, читал ли Набоков эту чудесную новеллу Манна, но у него есть такой же трагичный рассказ о карлике, влюблённом в простую женщину: Картофельный эльф.
Правда, у Набокова совсем о другом и любовь эта — взаимна, но всё так же трагична.
Нетрагичная любовь как-то подозрительна, не замечали? Словно она скрывает что-то от себя же и боится по полной раскрыть свои.. опалённые крылья, или.. изувеченные. А если крылья не раскрывать по полной, то можно всю жизнь прожить вполне уютно и счастливо: но не с полнолунием крыльев: мы ведь боимся порой узнать: а какие у нас крылья - в полный рост?

И довольствуемся крыльями-карликами..
А что есть горб, как не мучительный клубок неразвитых крыльев? У каждой судьбы — свой горб. Свой крест.
Может горб, это литературно-безупречный символ падшего ангела?
Не так романтично, как привыкла видеть «падшего ангела» толпа? Ну да.. зато — жизненно. Андрей Платонов в дневнике, назвал горбуньей — веру.
И это тоже, жизненно и.. даже, по своему прекрасно, в той же мере, как иные надломленные цветы, прекрасней «целеньких», словно в них обнялись жизнь и смерть, как душа и тело.
Всё же гармония тем и противна, подчас, что она замыкается на себе, своём счастье, и как эпикурейские боги, равнодушно смотрит на страдания людей, животных милых, и даже ласково улыбается, проплывая над миром.
В этом как раз опасность тоталитаризма счастья и всякой гармонии морали и иного морока: опасность расчеловечивания.
Наверно, в этом мрачная тайна гармонии: она чуточку.. бесчеловечна. Как и мораль, в своём итоге.

Может Томас Манн потому и наделил своего героя, возрастом Христа? (кстати, в конце рассказа разыграется сцена, в духе Достоевского, с его мрачным, почти евангелически-карнавализационным таинством праздника: число гостей — равно возрасту мученика любви и героя повествования.
Может потому он и дал ему тайную печать падшего ангела — увечье?
Это только в романтических сказках, ангелы или Байроны — мило хромают, и на их плечи накинуты смуглые крылья, словно меланхолический плащ.
Когда маленькому Фридерману был месяц, его уронила на пол, нянечка, которая увлекалась спиртным: т.е., на языке тайных символов, без которых подчас невозможно понять литературу — она сношалась со Змием.
В итоге, несчастный ребёнок — вырос уродцем. Телесно. Зато — с прекрасной, огромной душой, любящей поэзию, музыку, природу милую.

Тем, кто лицемерно уверяет, что красота не главное, как правило, сами — красивы, замечали? Мол, главное — духовная красота.
Тут уже сокрыт грех перед жизнью: они делят единую душу — на тело и дух.
Захотели бы они поменяться местами с некоторыми увечными или уродцами? Пятки бы засверкали, от бега.
Хотя, в первых веках христианства, были фанатики, которые уродовали себя намеренно. Удивительной красоты женщины, мужчины — уродовали себя. Ужас. И что они этим доказали? Что красота духовная — может унижать красоту внешнюю и глумиться над ней, а не быть с ней в мирной союзе? Так такая духовная красота уже — урод.
Страшно это, да? Когда ты думаешь, что ты добродетелен и прекрасен, а на самом деле — урод и изверг.

Мне вдруг подумалось: а мы ведь не видим, какого роста у нас — чувства. Или видят не все.
Порой видишь счастливых людей, влюблённых, или добродетельных.. умиляешься, а потом грустно улыбаешься, узнавая их чуточку лучше: а может чувства эти — карликовые и горбатые? Таким чувствам легче живётся, замечали? На них меньше умещается — ран и шрамов.
А порой видишь на улице, грустного ребёнка, или женщину, тихо плачущую на лавочке в Московском парке или одинокого старика, и думаешь: а вот у них чувства, быть может — исполины, метров в 30-70, как ангелы, по апокрифам, и их не видят люди, карлики чувств их не видят, занятые своим лилипутовым счастьем и лилипутовыми добродетелями.
Может потому они и несчастны? Потому — одиноки?

Мне кажется, душа у героя Манна, была метров 100 в высоту. Как огромный кедр из Эдема.
Кстати, умилил меня орешник в рассказе. Он рос за окошком изувеченного мальчика, сидевшего с вечной книгой у мечтательного окна. Он был его другом..
Дело в том, что этот же орешник рос за окошком в чудесном рассказе Манна — Тонио Крегер.
И, видимо, рос за окошком юного Манна. Как это мило.. всю жизнь таскать этот орешник, словно больного и парализованного друга, на себе, на спине своего творчества и снова и снова высаживать его в разных местах, показывая милому и грустному орешнику разные города и даже — страны.

Знаешь, мой смуглый ангел.. после прочтения рассказа я подумал: вот бы стать мне — уродом.
Ну хоть — горбатым карликом. Может тогда, общество и этот монстр — мораль, (которой через 2000 тысячи лет воздвигнут памятник  — как мрачному чудовищу, которое, спасая, как некоторые «демократические» страны, пару человек-чувств-истин, ввергает в ад и распинает миллионы невинных и светлых чувств и истин: сопутствующие потери, это называется?) будут к нам благосклонны и не увидят греха в наших отношениях?

Или мне стать странным и нежным уродом? Ну.. скажем, с горбом, из которого, словно веточка сакуры по весне, робко пробилось бы одно крыло, надломленное?
Учёные бы ликовали, такому уродцу, исследовали меня, подключив к мигающим, как на ёлке рождественской, проводкам. Верующие бы крестились на меня и падали в обморок, а те что посмелее - фоткались со мной, как с обезьянкой из Эдема.
А ещё у меня вместо носа был бы — цветок: ромашка, или.. твой любимый флокс. Вместо губ — роза.
Может так, общество, допустило бы меня к тебе и позволило нежной розой коснуться твоих милых рук, нежных плеч и.. бёдер?

Безумно грустно было читать о том, как ещё совсем юный Фридеман, столкнувшись с первой любовью.. столкнулся — с её ужасом вечным: если ты любишь кого-то больше жизни и любимый человек уходит от тебя к другому, тем более, если ты — урод и увечный, а другой — нормальный и красивый, то это равнозначно тому, как душа покидает тело после смерти, и несчастное тело, видит, как эта душа вселяется в другое тело и веселится с ним.
Это — больше чем ад. Это — больнее чем смерть. Кто умирал в любви, тот не боится умереть. Мне «повезло» пройти через опыт смерти в любви и в жизни.
Смерть в любви — в 1000 раз больнее, поверьте
Может те, кто боится смерти.. никогда не любил по настоящему? Или.. не умирал от любви.

Разве можно удивляться, что после этого, милый Фридеман — закрылся от мира и сердце своё закрыл навсегда, для любви и счастья?
Возможно, это рассказ в том числе и о подавлении своих чувств, которые мы уродуем и превращаем в горбатых, трагических уродцев?
Все мы знаем, как многие из нас закрывают сердце своё в тёмный чердак.. как в романе Джейн Эйр — героиню, и кормим его остатками со стола жизни, крохами счастья и надежды, а потом удивляемся, когда выпускаем сердце на волю, что оно — полубезумно и изувечено для жизни… и на Этом свете, и на Том.

По своему, это была защитная реакция организма, что бы не умереть: закрыться.
Все мы это проходили..
Но такие как Фридеман, заходят в этом — дальше.
Замечали, что люди с увечьем, и не важно, судьбы, тела, души — заходят в любви, творчестве, вере — дальше, много дальше, по запретным тропкам, заросших звёздами и лунным светом, куда никогда и близко не подойдут «нормальные» и красивые, гармоничные люди, с сытеньким счастьем, с сытенькой жизнью или здоровьем?
Я бы рассматривал таких людей как Фридеман — как чуточку, пророков, в душе которых, этот безумный мир, претворился в нечто иное, горнее, исполинское, свободное от монстров человеческого и морального: лишь красота и любовь там парят, словно ангелы..

Фридеман, как и мы порой, уверил себя в том — что он — счастлив вот такой жизнью, что по сути, глупо делить переживания на плохие и хорошие, и жизнь, вполне себе прекрасная вещь.
Другими словами, Фридеман, как и многие из нас, строил в цветах прелестный карточный домик. Который мог рухнуть.. от крыла мотылька.
Фридеман, невольно был — эпикурейцем.
А как положено в злой сказке жизни, этот карточный домик обречён был рухнуть, от.. крыла бабочки: от любви, ворвавшейся в его уютный и замкнутый мирок, как луч света, в подвал, в котором словно бы молились бледные цветы-лунатики.

Такой луч любви и жизни — рай. Но не для тех, кто большей частью души уже словно бы не живёт, кто переступил чертоги жизни и по сути, чуточку умер для себя и лучшие, небесные его чувства, недоступные толпе, уже давно, словно бы бережно пересажены в рай, как диковинные цветы, которые вянут на этой безумной земле.
Если такой карточный домик, защищающий душу, рухнет — человек обречён.
Для таких людей, настоящая любовь или созерцание настоящей красоты — подобно смерти. Это почти загробное переживание, которое не может вынести тело земное.
Простым, здоровым людям, без увечий тела, или судьбы, этого, к сожалению, или к счастию — не понять: у большинства людей, даже с очень трагичной судьбой, всё же есть пространство, куда душа или судьба могут отступить и — передохнуть, залечить раны, — жить.
У таких как Фридеман, этого пространства — нет. Единственное пространство, могущее вместить такую бесприютную и обнажённую душу — смерть.

Однажды, Экзюпери, в чистилище вечных ссор и примирений со своим милым смуглым ангелом — Консуэлой, написал ей: я хочу быть с тобой и только с тобой, всеми силами души и судьбы, но.. мне нужны гарантии, что ты будешь со мной, что ты не оставишь больше меня, иначе я просто - умру. Это будет моя страховка от самоубийства (цитирую по памяти. Нет.. по боли. По памяти боли).
Есть такая трагическая обнажённость судьбы, когда человек живёт в любовь, больше, чем — в себя, чем — в жизнь, и потому, если человек, которого он любит больше жизни — уходит в сторону, или смеётся над ним, как инфернальная героиня рассказа, рыжеволосая Лилит, это всё равно что смерть: это чеширский, рыжий смех жизни, исчезающей жизни. Смех небытия.
Нет, это больше чем смерть: это разные скорости жизни и души: всё равно что ехать с любимым человеком в машине, и на ходу пытаться коснуться дороги, «земного бреда ссор, обид, надежд, давай останемся друзьями, и романтической боли» — любой частью тела, крыла: которые будут стираться - в кровь и мясо, будут стираться до тех пол, пока ты не превратишься в маленький, как карлик, кусок кровоточащего мяса.
Повторяю: это хуже чем смерть в 1000 раз.

Наверно, одиночество, это иногда — редкий и чеширский вид сумасшествия.
Во время чтения, я чуточку проигрывал ситуации.
Например, в театре, прекрасная героиня рассказа, как бы невзначай уронила на пол, веер, и наш маленький герой, нагнулся за ним, и нагнулась и женщина, и он ощутил томительно-жаркий аромат её груди.
В общем.. как бы случайно, я уронил на пол, свою закладку. Мой кот Барсик внимательно смотрел на меня, с пола.
Я нагнулся к закладке и прикрыл глаза и.. попытался представить томительно-сладкий, то есть — жаркий, аромат груди моего смуглого ангела.
С закрытыми глазами я ощутил, как моей руки коснулся чей-то мокрый носик.
Это был носик Барсика. Боже, вот бы это был твой носик, мой смуглый ангел! Пусть и.. мокрый.

Потом в рассказе, описывается, как женщина неумолимо и долго смотрела на нашего героя.
И тут я снова замечтался и даже чуточку.. поплыл. Вот бы на меня мой ангел так смотрел, неумолимо и долго, в самую душу, входя.. не разувшись: ах, поцеловал бы и самые каблучки после дождя и слякоти!
И сразу же озадачился: а как это, — неумолимо?
Рядом был — только Барсик, и потому я стал тренироваться на нём, смотря на него — неумолимо.
Смотрели долго друг на друга. Эдакая дуэль взоров. В какой то миг я понял, что Барсик хочет кушать, и потому он смотрел на меня, быть может, более неумолимо, чем я на него.
В конце концов.. я робко отвёл от него взгляд, как.. как… маленький Фридеман, от инфернальницы.
Я то планировал, что будет иначе, и Барсик отведёт от меня свой взгляд..

Сколько же в рассказе — одиночества и.. уродства! И тихого и громкого и заметного и — нет.
Инфернальница рыжая, приехавшая в городок, с мужем, тоже, видимо была одинока: карликовые отношения, с горбиком? Да, бывают и такие.
Конечно, можно «классически»-прелестно всё свести к тому, что есть карлики телесные, и карлики духовные, как рыжая инфернальница, посмеявшаяся, по сути, над исполинским, как древний Ангел, чувством: отвергнуть такое чувство, по сути, равно самоубийству, тоже, духовному: такая душа обречена прожить всю жизнь в карликовых чувствах, изувеченных, в карликовой жизни, суженной, как зрачок умирающего в страхе, человека в тёмном лесу.

И поразительно, как внутренний мир Фридемана, и без того — огромный, но запертый в «чердачок», вдруг стал в любви — беспредельным, больше этого мира: либо этот изувеченный и по сути изуродованный мир должен рухнуть, как карточный домик, либо — жизнь этого ранимого и израненного человека.
Я бы даже сказал, что данная новелла — экзистенциальное переосмысление сказки о Красавице и чудовище и.. Русалочке — в мужском обличее. А как мы помним, в основе сказки о красавице и чудовище, лежит миф об амуре и Психее.

У нашего маленького человека было три сестры. Тоже, одинокие и так и не вышедшие замуж.
Для кого то, видимо, их бедность была — горбом, для кого-то — нескладные фигуры их: одна, полновата, другая — слишком худая, третья..
Да, это рассказ, прежде всего о человеческом, нравственном горбе и карликовости, изувеченном восприятии мира и человека, для кого внешнее — это уже сам человек, а не лучик человека: что есть тело, как не солнечный зайчик небес, от открытого, как окно на солнце— крыла?
А у третьей сестры, при разговоре, в уголках губ проступала пенка слюны.
Я только отошёл от того, что на себе показывал, как рыжая инфернальница, нежно касалась нижней губкой, верхней губы и как бы пятилась ею, обратно, и тут.. как я мог не попробовать пенку слюны в уголках губ?
Попробовал. Повернулся к Барсику: он слегка зарычал..

Неужели и ты, мой милый, испорчен? Почему это считается уродством или чем-то страшным?
Любимая.. если бы у тебя в уголках твоих милых губ, всегда была пенка от слюны, как у сестры гг, от которой все отвернулись, ты была бы для меня по прежнему — самой красивой и я бы любил тебя целовать в краешек губ: боже..  надеюсь ты не сильно покраснела? Помнишь, я тебе рассказывал, что на сленге французских тюрем начала 20-го века, поцеловать в краешек губ, значило…
Ах, Жан Жене, молчи, молчи!!
Да что там говорить. Если бы ты была карликом горбатым, я бы тебя любил больше всех на свете и носил бы на руках!
Почему мы… не горбатые карлики с тобой, любимая? Может тогда бы мы могли быть вместе?
С другой стороны, я безумно рад, что ты не горбатый карлик, а самая прекрасная в мире женщина.

Мой смуглый ангел, ты когда спишь, то иногда так нежно пускаешь слюнку на подушку. Разве можно не поцеловать тебя в этот миг?
Господи.. может Будде помолиться, что бы я умер и в следующем перерождении стал.. подушкой твоей? Может это единственная возможность нам быть вместе?
Маленькая подушка, даже чуточку горбатая, когда её сминаешь ночью в июльскую жару, т переворачиваешь на блаженно-прохладную сторону: влюблённая в тебя лиловая подушка..
Господи, почему я не подушка у моего смуглого ангела?!
Хотел ещё что-то умное написать о тонкой связи оперы Лоэнгрин, с героем рассказа, но уже нет сил дописывать рецензию и писать о какой то умной чепухе.

У меня сердце — словно горб на груди. Пусть я и не карлик, а под метр 190, и в этом плане, я чуточку ближе к небу, чем ты..
Но когда я в своих снах и мечтах стою перед тобой на коленях… я словно твой ласковый карлик.
Мне часто снится, что я вот так, на коленях, гуляю с тобой по Москве, и нам улыбаются люди. Некоторые, правда, крестятся.
А мне всё равно. Хоть до луны, за тобой, неземной — на коленях бы прошёл, стал бы карликом, орешником под твоим милым окном, счастливой и горбатой подушкой твоей.. лишь бы быть с тобой.

Знакомство с Томасом Манном выдалось откровенно неудачным. Видимо, я нашла еще один образец классической литературы, который нравится всем, кроме меня.
-Новелла короткая. Но создается ощущение, что автор поигрался с пятым измерением, и умудрился запихнуть в этот объем всю "Войну и мир". Читается очень долго, тягомотно и нудно. При этом сюжета гораздо меньше чем текста. Все события можно пересказать максимально подробно и сухо в паре строк.
-Не понимаю, зачем автор хотел рассказать нам то, что рассказал. Новостная сводка в газете "Сплетник": В возрасте пятидесяти лет не знающий чем еще занять себя пенсионер решил удариться в педофелию. Помер.
Ни глубины, ни личности я за всем этим не обнаружила. Разве что ощутила общую атмосферу абстрактного упадка и загнивания, но тоже какую-то бесцельную и необоснованную.
Стоит признать, что во многом злую шутку со мной сыграл авторский стиль.

Возбужденный дневным трудом (тяжким, опасным и как раз теперь потребовавшим от него максимальной тщательности, осмотрительности, проникновения и точности воли), писатель и после обеда не в силах был приостановить в себе работу продуцирующего механизма, того «totus animi continuus», в котором, по словам Цицерона, заключается сущность красноречия; спасительный дневной сон, остро необходимый при все возраставшем упадке его сил, не шел к нему.

Ненавижу продираться через тексты, когда на одно словосочетание накладывается несколько усложнений с дополнениями, и к концу фразы ты забываешь, с чего эта фраза началась.
Возможно, до подобных произведений я еще литературно "не доросла", но, если честно, не очень-то и хочется.