Der Tod in Venedig und andere Novellen

Вот и состоялась моя долгожданная встреча с одной из самых культовых новелл европейской литературы. Признаюсь честно, это тот случай, когда я ожидал намного больше того, что получил. Поэтизированная оратория погружения творческого человека в трясину смертельной деградации написана, конечно, красиво, но мне она представляется исключительно вычурной и надуманной, как впрочем, большинство произведений, рассчитанных на элитарную публику.

Можно вникать в проблемы стареющего, опять же, элитарного писателя Густава фон Ашенбаха, следить за его душевными и интеллектуальными экзерсисами, находить заложенные автором аналогии и аллюзии, но всё это безумно скучно. Как, впрочем, скучен и сам главный герой, чья жизнь и даже творчество являются вялыми, натужными и пустыми. Как же так может быть - пустое творчество? Да сколько угодно, графомания имеет массу видов проявления, представляя часто факт переливания из пустого в порожнее.

Даже названия произведений Ашенбаха намекают на их суть: "Майя" - иллюзия, неуловимость сущего, и "Ничтожный" - тут просто без комментариев. Бесплодная искусственная жизнь прошла точку своего апогея, невозможность дальнейшей реализации приводит героя к необходимости умереть. Все события его жизни с какого-то момента являются путем к смерти, он ведь всю жизнь мечтал "дотянуть" до старости, он чувствовал свою жизненную слабость, даже его строгая немецкая организованность и пунктуальность служили не для культивирования природного творческого плодородия, а для поддержания своего хлипкого нежизнеспособного эго.

Мир полон знаков - учат эзотерики - вот и Ашенбах получает такой знак - странного путника, встреченного в Мюнхене, за этой встречей последовали видения, предвещающие болезнь и смерть. Дальше Ашенбаха вела судьба, постоянно показывая ему его же ничтожность. Взять хотя бы "поддельного юношу", встреченного им на корабле, который так неприятно поразил его, но пройдет совсем немного времени и он сам попытается превратиться в подобного же "юношу". Или гандольера, который почти насильно увозит его в Лидо, и исчезает не дождавшись оплаты - оплата последует потом, Харону платят не деньгами, а то, что это был Харон - абсолютно очевидно. Отрицание себя преследует писателя всю дорогу и пору пребывания на курорте.

Апофеозом деградации звучит извращенная любовь Ашенбаха к польскому мальчику ангельской внешности. Известно, что этот ход Манн не выдумал, в основу здесь положена реальная история композитора и дирижера Густава Малера и его предсмертной влюбленности в 11-летнего мальчика. Эстетствующий писатель, придумывает себе преклонение перед совершенной красотой, но по сути дела он чувствует обычное плотское вожделение, превращающее его в потешного клоуна (все тот же визит к парикмахеру).

Реальность окружающая Ашенбаха все больше превращается в майю, а сам он - в ничтожество, погрязающее в гомосексуальной педофилии.Что касается предмета любви - Тодзио, то он тоже символизирует прекрасную, но слабость и недолговечность, Ашенбах несколько раз ловит себя на мысли, что Тодзио не доживет до старости, он случайно, но заглядывает ему в зубы, как лошади, когда оценивают её жизнеспособность.

Еще два аспекта, которые привлекли внимание. Первый - это место действия и фон, на котором оно происходит - чума. Как ни горько-иронично это прозвучит в условиях сегодняшнего дня, но снова эпидемия,и снова Италия. Увы, но невозможно не обратить внимание на эту литературную декорацию, превращающуюся в элемент реальности на наших глазах.

Второй - это крайне несимпатичное описание русской семьи, отдыхающей в Венеции, и мужчины с широкими лицами и крупными зубами, и женщины - рыхлые, и дети - добродушные, но некрасивые, и нянька - рабыня, хотя уже полвека как отменено крепостное право. Возможно, Манну где-то на европейских курортах и попадались несимпатичные ему русские, но элемент противопоставления прекрасного - польского и уродливого - русского - в новелле четко присутствует, автор не смог исполнить тонкий аккорд и сорвался на выраженную национальную антипатию. Но с другой стороны - спасибо ему за то, что он оставил русских в стороне от вектора, который предрек Европе и её цивилизации - однополой любви.

На миг мне показалось, что я больше никогда не смогу читать. Восьмой смертный грех. Чтение Манна похоже на тайный, почти неведомый восьмой смертный грех, дарящий такое глубокое интеллектуальное наслаждение, что невозможно поверить, что оно не карается законом или церковью.

На миг мне показалось, что я больше никогда не смогу наслаждаться произведениями других писателей. Что все они будут выглядеть либо слишком глупыми, либо слишком чуждыми моему собственному «я», оплетённому паутиной Томаса Манна, вкусившему божественный яд его слов.

На миг мне показалось, что я не смогу дальше жить. Почти физически я ощутил потребность убежать от суеты внешнего мира, закрыться в комнате и не выходить из неё пока каждая книга, каждая новелла, каждый его рассказ не будет прочитан, изучен наизусть, обласкан размышлениями и чувствами.

Лишь на миг. А после всё вернулось в норму. Кроме меня самого. Так бывает всегда, когда писатель и читатель находят друг друга. Я ощущал это, когда впервые встретился с Уайльдом, но никогда не думал, что это наваждение, сравнимое лишь с безумством, повторится вновь.

Существует два ярких типа писателей. Первые описывают всё, даже нечто прекрасное и возвышенное так, что вы ощущаете себя грязным, точно вместо книги автор вручил вам в руки ведро с мусором, заставляя в нём рыться, чтобы выискивать его мысли. Таких я не люблю и стараюсь избегать. И есть второй тип. Они могут описать даже уродливое и отталкивающее так, что вся мерзость и пошлость нашего мира просачивается сквозь ваши пальцы, не касаясь и не марая вас, оставляя в ваших руках лишь жемчужины мыслей писателя. И таких авторов я готов боготворить.

В пару к ним существует два типа читателей. Благо, оба типа, в отличие от предыдущих, весьма симпатичны. Первые – это люди сюжета. Они проникаются историей, в какие бы одежды та ни была облачена. Для них важно «о чём», а не «как». А есть те, для кого сюжет не особо значим, они приходят в восторг от фраз, от стиля писателя, зачитываясь в равной мере описаниями природы, размышлениями героев и даже повествованием от лица кресла. Им важно не «о чём», а «как» написана книга.

В каждом из нас оба читателя живут в разных пропорциях, но я почти на 90% человек второго типа, поэтому господин Манн, принадлежащий явно ко второму виду писателей, для меня – глоток воды в пустыне. Должно быть, поэтому мне всегда безумно тяжело говорить о сюжете. И в данном случае я собираюсь схитрить, потому что существует восхитительная рецензия читателя igori199200 , который разбил «Смерть в Венеции» на уровни восприятия и описал всё так прекрасно, как никогда не смог бы описать я. Его рецензия, вместе с тем, удивительно точно и ярко передаёт и моё собственное восприятие новеллы.

Впрочем, его рецензия – не единственная, которую я советовал бы прочесть перед ознакомлением со «Смертью в Венеции». Среди существующих ныне рецензий есть 9 отрицательных, и я настоятельно советую их просмотреть, чтобы убедиться, что у вас не возникает предубеждений и неприятных эмоций. Предупреждаю, что все посоветованные рецензии в большей или меньшей мере содержат спойлеры. Но Манна, на мой взгляд, стоит читать отнюдь не ради самой истории. Он может либо привести вас в безумный восторг, либо вызвать отторжение (особенно если вы – читатель первого типа). Выбор за вами.

Всю жизнь я следовал созданному мной же негласному правилу трёх книг: только того писателя я называл любимым, у которого прочёл с удовольствием не менее трёх произведений, и хотя бы одно из них задело за живое, заставило восхищаться и чувствовать связь с автором. «Смерть в Венеции» - единственное, что я прочёл у Манна на данный момент, но с готовностью рву свои собственные правила и принципы на мелкие клочки и говорю, что он - мой любимый писатель. Потому что все принципы блекнут перед ощущением, что ты продал душу дьяволу за встречу с этой книгой.

Совершая одну из своих прогулок, респектабельный писатель Густав Ашенбах недалеко от мюнхенского кладбища замечает человека с непривычной наружностью.

Описание отсылает нас к Гермесу – мифологическому проводнику душ умерших. Эта неожиданная встреча в самом начале мрачным образом предсказывает будущее. Воспоминание об этом удивительном страннике посетит писателя ближе к финалу.
Эпизод можно считать одним из первых символов, которые щедро «вплетены в ковёр» этого сравнительно небольшого произведения. Ашенбах внезапно принимает решение отправиться на юг, в Венецию, где его ждёт роковое знакомство с Тадзио - красивым отроком, сыном польской аристократки.

Даже не особенно внимательный читатель заметит в книге многочисленные отсылки к древнегреческой мифологии и античным идеалам. Именно в Древней Греции недолговечная юность считалась высшей ценностью, а внешняя красота - синонимом прекрасной души. Увлечение стареющего немецкого писателя подростком, почти ребёнком, в определённом смысле вписывается в древнегреческую традицию. Томас Манн выводит на сцену две противоборствующие силы — власть Аполлона и влияние Диониса. Первый олицетворяет благородные, возвышенные радости и порядок, второй - тёмные, разрушающие человека страсти. Дионис порабощает людей посредством вовлечения их в распутство. Он, забавляясь, соблазняет и втягивает людей в разврат, растаптывая их разум и достоинство. Согласно Ницше, «конфликт между эмоциями (Дионис) и разумом (Аполлон) - причина, порождающая трагедию». В идеале человек должен поддерживать баланс между этими стихиями.
Фон Ашенбах, казалось, пребывал во власти Аполлона, пока не случилось ставшее роковым путешествие на юг.

Но, вероятно, озорной Дионис играл с ним уже и раньше. Модные в то время декадентские, упаднические мотивы присутствуют в творчестве писателя.

Таким образом два древних бога борются за Ашенбаха, а польский мальчик, представляющий такой соблазн для писателя, выступает орудием Диониса - этого «насмешливого божка» - в борьбе за душу героя. Можно искать причины неспособности Ашенбаха противостоять деструктивным силам в особенностях его личности и жизненного опыта, но поначалу слабое нравственное падение потенциально способно увлечь в бездну практически любого - интеллектуала и музыканта, представителя богемы или почтенного буржуа. Никто не может быть уверен, что его никогда не коснутся тлетворные дуновения.
На печальный конец без экивоков намекает поездка Ашенбаха в гондоле, когда он только прибывает в город и направляется в свой отель. Лодка, напоминающая гроб, нашептывает о «неслышных и преступных похождениях в тихо плещущей ночи, но еще больше о смерти, о дрогах, заупокойной службе и последнем безмолвном странствии». Совершая эту поездку, Ашенбах уже переступает черту.
Гондольера можно уподобить Харону, перевозящему души в царство мёртвых. А, как мы знаем, это путешествие без обратного билета.
Венеция – не то сказка, не то капкан для чужеземцев - сама по себе является главным символом, предлагающим ключи к разгадыванию смыслов, заложенных в произведении. Этот итальянский город в начале прошлого века считался местом, где царят распутные нравы и всё можно купить (часто упоминаемые в книге парикмахеры при отелях выполняли функции сводников). Одновременно с этим, Венеция, «эта падшая царица», - средоточие искусств и зримая метафора поэзии и романтики.
Тадзио в некотором роде зеркально отражает старинный город с его прекрасными и величественными фасадами зданий, которые прогнили изнутри. Недаром писатель не раз отмечает, что идеально красивый мальчик обладает слабым здоровьем и вряд ли проживёт долгую жизнь. Он уже носит в себе зачатки угасания. Подобная амбивалентность, чистый восторг и упадок, пронизывает всё существо Ашенбаха. В его сердце поэтические порывы борются с декадансом и моральным разложением. Ашенбах, несмотря на поглощающую его греховную страсть, продолжает восхищаться красотой природы, он любит море и наблюдает восход солнца.
Цветовая палитра в новелле неслучайна. Она также отражает извечную двойственность всего сущего. Тадзио, с ласковой и загадочной внешностью, носит в основном белое и тёмное, как знак невинности и предвестие гибели. Стареющий Ашенбах вначале принимает «богоподобной красоты отрока» за творение Аполлона, но вскоре понимает, что это творение скрывает усмешку Диониса…
Ашенбах тоскует по совершенству и пытается обрести его через зримую красоту и чувства.

Одержимость отроком возрастает, и когда в Венеции начинается эпидемия холеры, Ашенбах не может решиться покинуть город. Высшие силы словно исполняют потаённое желание, помогая ему остаться в охваченной заражением и гниением Венеции и не расставаться с Тадзио. Впрочем, мы не знаем точно, что вызвало смерть: холера, разочарование художника или разбитое сердце.
Фон Ашенбах, отправившись к парикмахеру в надежде омолодиться, претерпевает физические изменения, внешне отразившие его внутреннее разложение. Он словно отчаянно совершает заключительную попытку получить признание, приняв несколько шутовской облик. Этому предшествует сон, одновременно пугающий, сладостный и необузданный, которому Ашенбах даёт название «Чуждый бог» и который предопределяет его судьбу.

Ещё одна тема, которую читатель буквально физически ощущает, читая новеллу, - одиночество. Ашенбах невероятно одинок. Писатель, проведя немало часов в следовании за Тадзио и его семьёй в их прогулках по Венеции, так ни разу и не заговорил с мальчиком. Единственное, что их напрямую связывает – это зрительный контакт. Но и с другими персонажами, встречающимися на его пути, писатель практически не общается, за исключением необходимого минимума. Мы узнаем обо всём исключительно от погружённого в себя героя. Эта внутренняя отчуждённость от других людей и зацикленность на своих переживаниях отчасти объясняют то, что увлечение юным Тадзио и молчаливое наблюдение за ним постепенно полностью подчинили писателя…

Сердечное приключение Ашенбаха заставляет читателя вспомнить о Гумберте из набоковской «Лолиты». Между этими произведениями можно провести немало параллелей, эстетических и символических. Обречённая попытка главных героев побороть искушение, противостоять собственному моральному упадку… и подвести под него нравственное оправдание. Два чувствительных интеллектуала, «отдавшись экзотическому избытку чувств», разрушают сами себя…
Однако есть и существенное отличие. В отличие от Гумберта, Ашенбах никогда не переходит к действиям, он даже ни разу словом не обмолвился с объектом своей страсти. Поэтому он не вызывает такой отрицательной реакции, как Гумберт, сломавший девочке жизнь. Ашенбах, в поисках абстрактной красоты, стремиться отделять любовь от сексуального желания, в лучших традициях философии Платона. Хотя, читая такие строки, как «немыслимое и чудовищное казалось ему мыслимым и нравственный закон необязательным», в этом можно усомниться. Для обоих героев юные существа оказываются проводниками, которые уводят их из этого скучного мира в другое царство.

Финальная сцена также символична. Тадзио, как бы мирно зовущий за собой влюблённого писателя, выступает в роли психопомпа, Гермеса, увлекающего Ашенбаха в потусторонний мир. Его время пришло, и он в некотором смысле сам сделал выбор…

Известно, что многое в новелле «Смерть в Венеции» списано автором с реальности. Томас Манн любил Венецию... У него тоже, возможно, было платоническое увлечение совсем юным мальчиком, Владиславом Моесом, который и стал прототипом Тадзио. В последнее время относительно этой версии есть сомнения, но гомоэротизм в книге, вероятно, отчасти является преломлением глубинных переживаний автора.
Закончить хочется характеристикой, которую произведению дал сам Манн в одном из своих писем: «это странный сюжет, происходящий в Венеции… новелла о стареющем творце, серьёзная и чистая по своему звучанию, где рассматривается случай педофилии. Вы можете воскликнуть “Ах!”, но там всё очень пристойно». Упомянутая пристойность достигается посредством множества абстракций, метафор и аллюзий, некоторые из которых мы с вами рассмотрели.

Короткая новелла, но оооочень долгая. Иногда можно было подумать, что в ней, 170 стр., и в Будденброках, 800 стр., одинаковое количество страниц, настолько она тягуча. Тягуча, длинна и вычурна что ли. Язык такой, что навевает приятные мысли о бутылке водки, ибо без неё тяжко воспринимать весь груз европейской философской мысли, камнем висящий на идеях автора ли, главного героя ли.

Главный герой, имхо, - однозначно чьё-то альтер-эго. Сначала я подумала, что авторское, но Вики мне сказала, что автор списал его с Гёте, в 70+ лет влюбившегося в 18-летнюю девочку, плюс скомпоновал его с Густавом Малером (неистовый характер и трудоголизм). Густав Ашенбахер, знаменитый писатель, домосед, на излете жизни вдруг ощутил ветер перемен и отправился путешествовать по Европе. Чутьё и капризы привели его в Венецию, на остров Лидо, в самое неподходящее время- дул сирокко. Ветер, песок, дожди, что в этом хорошего? И вот Густав решается ехать дальше.

Однако накануне на пляже Густав встретил Его - 14летнего польского мальчика, Тадзио, и гром и молния и тысяча чертей поразили нашего писателя в самое сердце. И разум. И ещё кое -куда, но кое-куда законом запрещено. И теперь все. Густав сам себя приговорил . Тем временем в Венеции началась эпидемия холеры, бежать надо, спасаться, в те времена это была смертельная болезнь. Но Густаву нет дела до холеры, зато очень много дела до эпитомии красоты, джагернаута Нарцисса, юного Тадеуша. И тут мысли Густава путаются, выдавая сумасшедшую смесь похоти, восхищения, мифологии и философии. Чего только мозг человека не придумает чтобы рационализировать своё влечение. Даже отринет здравый смысл.

В общем, финал во всех смыслах печальный, кхе, не спойлер, можно посмотреть просто на название новеллы. Ашенбах умер. И, скорее всего, Манн приплёл в сюжет этой новеллы какой-нибудь мифологический сюжет, который я сходу (и не сходу) не могу идентифицировать , но можно покопаться в критике. В общем, если классически классическая литература и пудовый язык Манна не пугают, можно смело идти читать.

Первое мое знакомство с Манном состоялось несколько лет назад и прошло более чем успешно. Его известнейший роман "Будденброки" произвел очень сильное впечатление, но с классикой я иду какими-то своими путями, поэтому, несмотря на восторги, другие его произведения отметила для себя с мыслью вернуться как-нибудь потом. С любопытством поглядывала все это время в сторону других его романов, но потом в конце прошлого года я где-то выхватила взглядом название данной новеллы и поняла, что вот оно, то произведение, которым я точно продолжу знакомство с классиком. Как это ни глупо или банально, меня зацепило название, повеяло от него духом другого любимого мною автора, Дафны Дюморье, именно она у меня ассоциируется с Венецией благодаря парочке рассказов, ну и плюс опять же что-то про Смерть, ассоциативный ряд повел мое воображение куда-то на знаменитый карнавал, где под маской можется скрываться и старуха с косой собственной персоной... Сама же новелла повествует о последней (и при этом можно сказать и первой) любви пожилого уже мужчины. Прославленный немецкий писатель Густав фон Ашенбах всю жизнь посвятил творческой карьере, но при этом жил он не сердцем, а умом, все по расписанию, все как должно быть. И вот в один день ему что-то ударяет в голову, что срочно нужно ехать куда-то, немного попутешествовать, немного отдохнуть, набраться сил итд итп. Выбор не сразу, но падает на Венецию, где в отеле он сталкивается с семьей польских аристократов, чей сын поражает Густава совей красотой, юностью и чистотой. Любовь запретная не столько даже из-за пола возлюбленного, сколько из-за возраста, тому около 14 лет всего, так что меня порадовало, что чувства остались сугубо платоническими. А тем временем в Венеции разгорается эпидемия холеры.

Но это всего лишь поверхностный взгляд на происходящее. Уже второй раз за последнее время мне попадает в руки история, про которую хочется сказать, что она больше внутренняя, чем внешняя. Событий по сути крайне мало, ничего не происходит, писатель наблюдает за мальчиком, мальчик отдыхает с семьей, все сильнее слышны слухи о холере, все. Зато сколько же там можно накопать внутри! Вот за что люблю классику все же, так за то, что она частенько заставляет тебя думать и копать глубже, хочется не просто ознакомиться с историей, но и критику какую-нибудь почитать, а то и лекции на том же ютюбе поискать, потому что чувствую, что далеко не все пласты мне сейчас видны, не все символы и образы рассмотрены до конца. А ведь автор столько всего туда поместил, это чувствуется с каждым словом, с каждой сценой, взять, например, мелькнувшего в самом начале новеллы третьестепенного героя, молодящегося старика, встреченного Густавом на корабле, ближе к концу волей-неволей вспоминаешь его и понимаешь к чему он там был. Или выступление уличных артистов, такой очередной пир во время чумы, во главе которого стоит загадочная фигура, то кривляющаяся и унижающаяся, то высокомерно высмеивающая собравшихся, есть в ней что-то бесовское. Юный Тадзио как символ жизни или искусства? Сон с вакханалией как пророчество? Смерть как искупление или логическая точка, к которой все шло, стоило лишь пересечь на лодке водную границу курорта? В общем, можно копать и копать, уверена, что ни на одну кандидатскую или докторскую тут уже накопали до меня.

В заключение же хочется сказать о том, что пленило меня в этой истории больше всего - это бесспорно великолепный язык произведения. Помню, что и "Будденброки" в свое время очень легко читались, но тут, вполне возможно из-за того, что новелла написана в уже более зрелом возрасте, язык меня просто покорил и очаровал, я открыла книгу куснуть на пробу пару страниц и не смогла оторваться пока не дочитала, смаковала каждую строчку и думаю, что хорошо, что приобрела это произведение в сборнике, обязательно попробую и другие новеллы из него, надеюсь, они буду такими же вкусными.

"Искусство и там, где речь идет об отдельном художнике, означает повышенную жизнь. Оно счастливит глубже, пожирает быстрее. На лице того, кто ему служит, оно оставляет следы воображаемых или духовных авантюр; даже при внешне монастырской жизни оно порождает такую избалованность, переутонченность, усталость, нервозное любопытство, какие едва ли гложет породить жизнь, самая бурная, полная страстей и наслаждений."

Служители искусства и писатели - это отдельная каста людей, с очень своеобразной душевной организацией. Именно... Не столько с тонкой, сколько своеобразной и часто нам непонятной. Художник рождает, мы потребляем его плоды, и часто с превеликим удовольствием, если ему удаётся родить шедевр. А откуда он черпает вдохновение, из каких душевных недр? Ну конечно из своих! Но ведь творческие запасники тоже имеют свойство оскудевать и требуют пополнения, а иначе говоря - вдохновения. А что питает вдохновение? Много что - страдание, впечатление, путешествие, созерцание, любовь... И эта история о наполнении душевных недр одного сорокалетнего и утомлённого душой служителя пера.

У нашего главного героя сначала случилось путешествие, на которое его вдохновил случайный странник - прохожий, а затем нечаянная любовь. Путешествие привело его в Венецию. Я не была там никогда, и не хочу... Сколько бы не смотрела фильмов с её изображением, сколько бы не читала книг, где упоминается эта провинция Италии, ничего кроме неприятного чувства она у меня не вызывает. Интуиция меня никогда не подводит, поэтому я не буду даже пытаться испытывать её на прочность. Город на воде... Брр... Я не люблю воду, как кошки, а тут ещё она повсюду среди обветшалых домов, да с соответствующими ароматами. Ладно, речь сейчас не о моих пристрастиях. Писатель ищет там вдохновения, а находит любовь к красивому мальчику с ангельской внешностью.

Как это всё принять обычному читателю с традиционными наклонностями? Я не морщилась, ибо в рассказе описана любовь в начальной созерцательной стадии со всеми её проявлениями. Никакой пошлости в описаниях или непристойных фантазий у Манна нет, слава Богу. Поэтому я даже немного вжилась в шкуру этого зрелого писателя, понимая что он чувствует, находясь в состоянии одержимой страсти. Я не зацикливалась на том, что любовь эта не только однополая, но и к ребёнку почти. Его состояние воспринималось мною по большей части как любовь к чему-то прекрасному, красивому и вдохновляющему художника, который немного творчески исчерпался и находился в поисках прекрасного. Искал - нашёл... Услада для глаз, которая разжигала ему кровь и была недоступной, а потому особо притягательной. Например, таковой может быть любовь к актёрам или, скажем, любовь в социальных сетях... Стоит прикоснуться жизни и времени к таким чувствам и они испарятся, как облачка. В рассказе ни одной непристойной мысли при остальном красивом и глубоко философски - психологичном тексте писателя.

Тем не менее, некая болезненность меня окутывала всё время чтения... Венеция с её каналами и нездоровыми запахами, начинающаяся пандемия и одержимость страстью, которая замутняет человеку разум, притупляет чувство самосохранения и вообще хоть какого-то рационального мышления. Этот лихорадочный накал закончился логически ожидаемо и весьма плачевно. А может и нет? Может, это самая лучшая смерть для творческого заскучавшего человека - почти мгновенная, на пике страсти и любви при созерцании красоты, а не в тоске и долгих муках неизбежной старости...

"Счастье писателя — мысль, способная вся перейти в чувство, целиком переходящее в мысль. Эта пульсирующая мысль, это точное чувство в те дни было подвластно и покорно одинокому Ашенбаху, мысль о том, что природу бросает в дрожь от блаженства, когда дух в священном трепете склоняется перед красотой."

У меня сегодня день рождения.
В том смысле.. что у меня ночью была неудачная попытка суицида.
В своей предсмертной записке я хотел написать, что в моей смерти виновен.. Томас Манн.
Молодой Максим Горький, перед тем как выстрелить в себя, написал в записке, что во всём виноват Генрих Гейне. выдумавший «зубную боль в сердце».
Он стрелял в сердце, но промахнулся и попал в лёгкое.
А я… сам, сплошное, обнажённое сердце.
Куда бы не выстрелил, попал бы в сердце своё.
Если бы направил пистолет в клён за моим окном и выстрелил, то он бы закровоточил (хорошо что клёны не стреляют в ответ..).
Если бы взял с полочки томик Томаса Манна и вырвал страницу, то закровоточила бы книга.
Если бы лезвием провёл по голубым цветам на обоях, над постелью моей, то цветы бы закровоточили и девушка за стеной, соседка моя, тихо вскрикнула и заплакала бы, бог знает почему..

Я чуточку лукавлю. Виновен не один Томас Манн.
На его месте могла быть книга Тургенева, Платонова, Цветаевой..
Виновна любовь. Несчастная и бесприютная. И моя жизнь, такая же бесприютная.. и, что печальнее всего — неразделённая (это очень редкое явление, чтобы не только любовь была неразделённой, но и жизнь).
Интересно.. если бы следователь, увидел мою записку с именем Манна, чтобы он подумал?
Он же образованный? Он не стал бы расспрашивать моих родных, друзей и соседей (заплаканная, неземной красоты девушка с каштановыми волосами, открывшая дверь ему) о таинственном Томасе Манне?
Ещё подумал бы, что я гомосексуалист и «стрелялся» из-за неуловимого и коварного Томаса Манна.

Перевернув последнюю страницу «Смерти в Венеции», мне захотелось умереть.
Замечали, как последняя страница книги похожа на обнажённое и беззащитное запястье?
Хочется его поцеловать..
Венеции рядом не было, но была ванная. В ней всё и произошло.
Если сесть в ванну и набрать воды (глупо без воды сидеть в ванне, и совсем, совсем не похоже на Венецию, чего уж там), да ещё с розовой пеной, и притушить свет, и зажмуриться.. с грустной улыбкой на устах, то действительно на миг покажется, что ты плывёшь в гондоле..  не по Венеции, правда, а по какой-нибудь маленькой речке в глубинке России, заросшей камышами и звёздами, и на тебя, смущённо, как на идиота, смотрят пасущиеся коровы, местный дурачок-пастух Никита, в своей синей фуфаечке (улыбается, милый… — встретил родную душу), и ещё одна девушка на берегу: каштановый ветерок волос за её левым плечом..

У Манна это чудесно описано. Нет, не гондола в глубинке России. Он же не идиот. Я — идиот, в ванне с розовой пеной, плывущий бог знает куда.
Манн дивно создал образ гондолы, плывущей по загробной реке — Стикс.
И гондольер у гг был таинственный: очень курносый, худой иностранец..
Одним словом — ангел смерти.
Внимательный читатель подметит его и на других страницах повести: он словно солнечный зайчик, мелькает то тут, то там.

Что мы знаем о Том мире? Да ничего.
Может… там и правда, гондолы, плывут по тёмной, как звёздная ночь, реке?
Может, и в ванне там можно плыть по реке?
И вместо гондольера, в ванне стоит моя любимая, мой смуглый, обнажённый ангел.
Сижу с ней ванной и я, голый, счастливый и в пене, мы стыдливо улыбаемся друг другу, то робко смотря друг на друга, то переводя взгляд на Венецию, бог знает откуда взявшуюся и заросшую камышами.
Проплываем мимо моста, похожего на серую кошку с белыми лапками, выгнувшую спинку: кого-то испугалась..
На «площади с голубями» стоит пастух Никита с коровой (как живописны лунные пятна на её белом боку! украшение Венеции...).

Мой милый Харон.. с тобой я готов плыть в гондоле хоть по Волге, хоть по Стиксу, хоть на луну и к созвездию Ориона..
Когда гг повести Манна плыл в Гондоле по солнечной Венеции, он полуприкрыв глаза, мечтал, чтобы это никогда не заканчивалось. Наивный глупец.. Ты просто не плыл в одной ванне с моим смуглым ангелом.
Ты и не подозревал, что вся твоя жизнь, уже давно, стала рекой Стикс и твоё сердце плывёт по нему, в пустоту зябкой и вечной ночи.
А я? А я счастлив.. я нежно сошёл с ума от любви, боли любви: я плыву с моим ангелом в ванне, по Венеции.
Её коленочки возле груди, похожи на смуглые, заострённые крылья..
Наклоняюсь и целую их. Нежно раскрываю руками крылья.. Харон улыбается.
Или с Харонами так нельзя обращаться?

Боже мой.. Манн, милый Манн! Если бы ты знал, как я любил принимать ванну вместе с моим смуглым ангелом!
Это было прекрасней, чем поездка в Венецию: вечерние арки её милых бровей, дивные ресницы, томно смежённые, похожие на целующихся в вечерней арке, влюблённых.
А эти смуглые плечи! милые груди над пеной, похожие на ласковые очертания собора Сан-Марко на заре.. а эти чудесные ладони возле моего счастливого лица, на моих плечах.. разве у них не грация взлетевших голубей, которыми так славится площадь Сан Марко?
Любимая моя.. Венеция моя..
Томас, милый.. ничего, что я так трепетно рассказываю тебе о женщине?
Ты ведь.. понимал, женскую красоту? Или нет?
Ты ведь не просто повесть написал о смерти и запретной любви: это твоя Божественная комедия, с камерным адом и раем, с мальчиком-Горацием.

И вот с такими мыслями о Венеции и любимой, я и совершил неудачную попытку суицида, в ванне.
Пришёл в себя (ибо на время выходил из себя, как душа выходит из тела), как в гости, как Одиссей, вернувшийся домой через много-много лет и никто его не узнал, даже собака. Меня толком не узнал даже мой серый кот. Собственно.. он меня и спас: белой лапкой, шёпотом, как умеют одни лишь кошки, приоткрыл дверь и вошёл ко мне в ванную, сел и с ласковой грустью взглянувший на меня из под венецианской маски усов, улыбаясь хвостом. Как ангел..
Оказывается, это очень стыдно, эдемически стыдно и жутко, кончать с собой перед другим существом, перед животным..
Вылез из ванны с лиловой пеной, словно странный любовник Афродиты, выпил бокал вина, поцеловал перевязанное запястье и пошёл голый на кухню, кормить ангела.
Я улыбался на своё перевязанное запястье: оно было похоже на сумасшедшего в смирительной рубашке, которое теперь спит и чему-то улыбается во сне..

И вот в таком состоянии (дав глоточек вина и запястью: чудесным багрянцем окрасился бинт, словно запястью приснилось что-то до боли знакомое и оно слегка вскрикнуло во сне, прошептав что-то неразборчиво-нежное..) я сел писать ночью рецензию, чтобы не оставлять себя наедине с собой: дорогой читатель, немногие мои друзья.. простите за нотки юмора в рецензии: мне так легче..
У меня была маленькая мечта: в идеале, рецензия должна быть самостоятельным художественным текстом. Обнажённым диалогом души — с душой текста. Рецензия — как нежная луна, взошедшая над текстом. Быть может у меня теперь это хоть чуточку получилось.
Пишу рецензию, а сам грустно улыбаюсь: а может.. я умер? И так выглядит рай? или ад..
Я просто пишу рецензию на «Смерть в Венеции», мокрый после ванны, почти голый — словно я и Харон, опрокинулись в Стикс.
Вроде пишу рецензию, а вроде и свою жизнь. Исповедуюсь ангелам.. смуглым, в пене. И читателям. И Томасу Манну.
Он ведь тоже не столько писал повесть, сколько — исповедь.

Если это ад.. то я сейчас зайду в ванную и увижу в ней.. обнажённого Томаса Манна, напевающего немецкую песенку: майн либе августин..
Господи.. вроде уже взрослый человек (я про себя, не про Манна в ванне), давно уже живу на свете и даже уже успел умереть, а всё равно страшно заглянуть в ванную: а вдруг?
Манн в своей повести изумительно воссоздал атмосферу загробного мира, который незаметно проступает с первых же страниц, как при проявке фотографии.
Так на заиндевевшем окне в ноябре, проступают таинственные силуэты папоротников, цветов и крыльев ангелов: похоже на райские, чуточку засвеченные фото полароида.
Тарковский любил так снимать.. словно фотографируя сны, свои и чужие.
Хорошая рецензия, ведь тоже, чуточку сон — о произведении? А может даже и  — лунатик.

Может и правда, встать и заглянуть в ванную?
Знаете, что может быть страшнее голого Томаса Манна в моей ванне?
Голый Манн в ванне.. с моей любимой.
Вот как выглядит ад! Из меня бы вышел талантливый декоратор в аду: Бенуа ада..
А возможно, в моей ванне, в тумане и пене, сидят обнажённые Манн и Набоков
Причём Набокову — 13 лет.
Интересно.. Набокову снились такие кошмары? У него ведь был дядя, гомосексуалист, который его очень любил. Сажал его на коленочки и рассказывал всякие истории о путешествиях. Дарил ему бабочек в альбом..
У Набокова был младший брат гомосексуалист — Сергей (он потом погиб в концлагере), но дядя любил именно Володю..

Набоков ненавидел Манна.
А между тем, его Лолита фактически зародилась у Манна.
Получается что-то ветхозаветное: Исаак родил Иакова, Томас Манн родил Лолиту..
В «Смерти в Венеции», абрис сюжета и правда напоминает Лолиту. Или.. сон о Лолите.
Мы просто не всё знаем о снах, а на самом деле, подлинно прекрасным произведениям искусства, как и влюблённым людям, снятся волшебные и странные сны.

Канва сюжета у Манна, ясна как день, и гениальна как ночь.
Писатель на склоне лет, с цветом вечности на висках, пишет своей роман — Майя (о Фридрихе Великом)
Другими словами, пишет скучнейшую и «классическую» чепуху, мираж и сон, заслоняющий его собственную жизнь, молодость, и в этом смысле он похож на нас: каждый из нас, пишет своего «Фридриха Великого» — работа ли это престижная, образ жизни, не тот человек, с которым мы мечтали бы прожить жизнь..
И ведь каждый из нас до последнего себя тешит мыслью, что делает что-то важное, великое..
А живая жизнь в нас, любовь — проходит и вянет.

Как по мне, Ашинбах, герой повести, это немецкая реинкарнация Акакия Акакиевича («Шинель» Гоголя), в его высшей ипостаси — известного писателя, многими любимого, богатого: у него поди, в шкафу — 13 шинелей!
«Шинелей» много.. дорогих, а жизнь и холод далёких звёзд, всё равно пробирает до костей и души.
И вот, шинелью нашего Ашинбаха Акакиевеча становится — чистая красота.
По ней он томится, её жаждет и ищет, её он упустил в детстве, молодости, променяв красоту своих чувств и жизни, на пустое творчество..
Желание путешествия Ашинбаха — похоже на видения умирающего (в этом смысле у повести есть родной брат — «Господин из Сан-Франциско» Бунина.. ну и, есть ещё дядя. Русский: «Смерть Ивана Ильича» Толстого).

Душа Ашинбаха стала умирать раньше тела.
Помните как у Блока? — Как тяжко жить среди людей, и притворяться непогибшим...
Так что, повесть Манна, если бы издавалась подпольно где-нибудь в раю, могла бы выйти под названием — Смерть в Берлине.
Потому что по душе судят о смерти. Это тут, на глупой земле, мы не видим душу и судим всё с опозданием.
В Венеции — смерть просто расправила крылья.
Венеция вообще имеет грацию сна и нежного бреда умирающего, с арками и мостами узорчатых и ярких крыльев.
Путешествие Ашинбаха в Венецию — его бессознательный бунт против естественного порядка вещей, против рукоплесканий толпы его скучному и «великому» творчеству, бунт против самой жизни, её скучных и нелепых истин: путешествие — как томление по запредельному и иррациональному, что нарушает норму.
В данном случае, это кристаллизовалось у Манна в спиритуалистический гомосексуализм: во встречу с прекрасным, как сон, юношей.

Но это только на поверхности, эти нотки гомосексуальности, на самом деле всё сложнее, интересней, безумней.
На днях я посмотрел старый фильм «французской новой волны».
Сестра, в возрасте уже, живёт со своим братом на берегу холодного моря, возле мрачных скал.
Она не замужем. Она — старая дева: положила всю свою молодость на заботу о брате. Брат прикован к коляске.
Оба томятся по любви. У обоих искалечены души этой уродливой жизнью. Частые ссоры..
В тайне друг от друга, они дают объявление о знакомстве в газету.
Через пару дней, женщина получает письмо и с улыбкой счастья открывает его..
Улыбка тает на её устах, словно сон на заре: это письмо от брата.
Она читает возле окна, боль его души, жизни..
Знаете, что сделала сестра? Откликнулась на его письмо. Со всем милосердием женского сердца и со всем пылом нерастраченной любви.
С её стороны всё было невинно: она представилась очаровательной женщиной, живущей на лазурном побережье в Венеции.
Брат писал ей пылкие, нежные письма, не скрывал, что инвалид, и она принимала его таким какой он есть и любила его: для него это был рай.. раем была мечта просто однажды коснуться её руки.
Вечером, за ужином, сестра невзначай коснулась руки брата и задержала её в своей, чуть дольше.
Брат робко улыбается и не понимает, почему у неё - слёзы..
На моих глазах, тоже, слёзы. За окном - дождь. (а может и наоборот - по ощущениям).
Господи, если бы написал полную версию предсмертной записки, я бы написал, что в моей смерти виновны: Манн, французская новая волна, осень, Цветаева, падающий за моим окном кленовый лист и третья звёздочка в Поясе Ориона, самая нежная, робкая, и цветы на обоях: вот бы собрать их и подарить моему смуглому ангелу..

В случае с фильмом, был лишь спиритуалистический и нежный, почти небесный инцест, в той же мере, в какой в повести Манна — гомосексуализм.
В этом смысле, жизнь Ашинбаха, с виду благополучная и сытая, на самом деле — жизнь-инвалид, и эта жизнь томится по чему-то прекрасному, чистому, вечному, и образ мальчика, встреченного им в гостинице, это образ самой юности Ашинбаха, поруганной и изуродованной.
И не случайно у мальчика имя начинается на букву «А», как и «Ашинбах». Он толком его не расслышал даже: что-то уменьшительно-ласкательное, славянское..(интересно присмотреться к призрачному русскому семейству, мелькающему в повести).

И вот тут хорошо бы Фрейду выйти из сумрака (господи.. надеюсь, его нет в моей ванной, с Манном и любимой моей! Какой разврат! Какой.. бред!!).
Дело в том, что мама Ашинбаха была славянских кровей, и, возможно, в раннем-раннем детстве она называла его подобным именем.
Наслаждение красотой юноши, стремление души к нему — это стремление к Эдемически утраченной юности, к материнской ласке, ставшей в предсмертных миражах — образом Матери природы, её вечной красоты, от которой мы заслоняемся, бунтуем по детски, стремясь к миражам чего-то ложного, кажущегося нам безумно важным.
Так что за влечением к юноше, у Манна быть может описан скрытый порыв души именно к Вечно-женственному, к Софии (как сказали бы в Серебряном веке).
Вместе с Фрейдом (не в ванне!), я бы пригляделся к трём сёстрам в гостинице: мальчик, с именем на «А» — их братик.

Разумеется, это отсылка к «Весне» Боттичелли, с её тремя Грациями.
На картине изображена Венера, т.е. всё та же Венеция. С правой стороны, присутствует жутковатый образ синего человека (Борея, холодного ветра?), похожего на повешенного, похищающего прекрасную нимфу (правда, у неё грация снежного человека..).
Это образ смерти и морока, «срывающего цветы». В пространстве повести — это образ чумы, дуновения смерти.
С композиционной точки зрения, Манн всё сделал изумительно: чума кажется тенью Ашинбаха, его близкой смерти: он словно привёз её с собой на курорт, она — часть его души. Она — единственно подлинная героиня произведения, всё остальное — зыбкое, как Майя, иллюзия.
Помните возглас умирающего Меркуцио в Ромео и Джульетте? — Чума, чума на оба ваших дома..
Фактически, мы видим зримое воплощение творческой музы «разрушения» и белого листа: всё написанное — ложь и пустота и оно осуждено на смерть. Нужно всё начать с нового листа.
Не только жизнь Ашинбаха, ложная и пустая. Сама жизнь — нелепа и пуста, само её вещество — ложно и подлежит полной «переписке», как выразился бы писатель.
Чума — как тень ангела, пролетевшая над Венецией: пока Ашинбах тайно, из под угла вечернего дома наблюдает за юношей, за всеми людьми в Венеции наблюдает чума, сладострастно и нежно.
В этом плане, повесть можно было бы назвать — Смерть Венеции. Т.е. — смерть любви. Потому что это только отсрочка для всех. У каждого — своя чума и свои «мальчики». Камерный апокалипсис..
Чума — тайный помощник Ашинбаха, его последняя муза — смерть, его бунт против себя и нелепости жизни, и его сон, незадолго до смерти, в некоторой мере сравним с апокалиптическим сном Раскольникова.
В конце концов.. быть может и любовь души к звезде, цветам и морю — есть метафизический гомосексуализм.
В том смысле, что душа когда-то была частью звезды, и после смерти станет нежной частью цветов и моря: любовь к однородному, попытка припомнить сердцем.. Рай, где не было границ для любви.
Моя любовь к любимой, тоже, в некоторой степени — гомосексуальна: потому что каждый атом моего тела, переполнен нежностью к ней, мыслями о ней и только о ней..

И вот тут хорошо бы поставить рецензию на паузу: мне нужно потуже перевязать запястье и налить бокальчик вина: моя Венеция.. вена. Голубые извивы каналов, радуга бледных мостиков в тумане и алая дрожь отражённого в воде заката, словно обнажённое сердце в рёбрах мостов: пейзаж моей руки с бокалом красного вина.
Бинт на запястье — как пена на заре.
Афродита моя смуглая, где ты? Люблю тебя..
И хорошо бы разложить пасьянчик семьи Маннов: вот уж кому нужно было ехать в Венецию. Всей семьёй: в рай, через Венецию, потому что страсти, полыхающие в этой семье, были не от мира сего.
Словно это разорванная повесть ангела, которою он потерял на земле: по отдельности, эти разрозненные листики читаются как безумие и кошмар, а вместе.. кто знает? Как нечто небесное?

У Томаса Манна и его брата Генриха, были две любимые сестрёнки.
Томас любил больше всего — Лулу, и называл её «моё женское я».
Она покончила с собой. Её тело и душа, противились близости с мужчиной — мужем, и когда она с ним спала, то ощущала себя изнасилованной.
На ночь она принимала морфий, и муж фактически насиловал сон женщины, её боль.
Генрих больше всего любил трогательную Карлу.
Она тоже покончила с собой.
Генрих, склонившись у её постели, устланной цветами (устами!), целовал её бледные руки, лицо.. называл её — Офелией без Гамлета.

Я веду к тому, что Манн, нечто в нём, считало себя  — третьей сестрой.
Гомосексуализм Манна трагичен и достоин отдельного романа, быть может в «Смерти в Венеции» он это и осуществил.
Манн с детства влюблялся в мальчиков, но отец вытравливал из него это томление, противопоставляя душу ребёнка — себе же: есть один  — мерзкий и тёмный, а есть другой.. светленький, благополучный, как жизнь, как скучное и прилизанное творчество Ашинбаха. которому рукоплещет толпа.
Томас подавлял в себе своё второе «я» всю жизнь.
Но нежность в этот процесс привнесла его жена — Катя, и два его «я» нежно соприкасались в любви к ней и к творчеству.

В этом смысле, его брату Генриху повезло меньше: его жена тоже покончила с собой.
У Манна было много детей и тема гомосексуальности была в семье как имя Воландеморт — её боялись.
Дочка Манна — Эрика, была лесбиянкой и вышла замуж за гомосексуалиста.
Сын Манна — Клаус (талантливый писатель, к слову), тоже был гомосексуалистом и женился на лесбиянке (какие сны были у него и сестры? Что они женятся друг на друге..).
То, что сдерживал, подавлял в себе Манн, словно запоздалая весна пробилась в его детях.
В этом плане и красота, жизнь, пробилась в существовании Ашинбаха, герое повести — в Венеции: красота стала столь густой, что стала — смертью, в той же мере как подавленное естество в семье Маннов стало «чумой» и роком, выкосившей его семью и он остался в одиночестве на её руинах.
Клаус покончил с собой на курорте, приняв морфий: жизнь — сон. Так почему и лекарством от неё не быть — сну?
А любовь? Тоже, сон?
Брат Клауса, чудесный музыкант, не смог пережить смерть брата и тоже покончил с собой.

Кто-то из вас спросит: а причём тут Набоков, к тому же — в ванне?
От сравнения «Смерти в Венеции» и «Лолиты» я хочу отойти (в ванную?). Это на поверхности и довольно банально.
Куда интереснее другое сравнение: рассказ Набокова — Катастрофа, и «Смерть в Венеции».
Эти произведения похожи на двух братьев, которых разлучили в детстве, но они сохранили телепатическую связь: им даже снятся одни и те же сны, персонажи, пейзажи.
У Набокова и Манна, потрясающе прописана инфернальность пейзажа сюжета.
Если приглядеться.. то и Ашинбах и герой рассказа Набокова, едут вечером на одном и тот же трамвае берлинском трамвае номер 2 (к слову сказать, этот трамвай, в 1919 году, нарушив все мыслимые и немыслимые законы искусства и мира, эмигрирует из Берлина и окажется в Москве, и всем он будет знаком под именем «Заблудившегося трамвая» — стих Гумилёва).
Набоков не был доволен названием рассказа и позже хотел его переименовать: Подробности заката.
Манн мог бы назвать свою повесть — Закат в Венеции.

В таких произведениях как у Набокова и Манна, очаровывают венецианские маски тайных символов, как, например, инфернальный промельк «козлиной бородки» у незнакомца в повести Манна, аспидного цвета платья у сестёр в гостинице (ненавязчиво, образ Граций Боттичелли, превращается в трёх Парок, с змеистой нитью судьбы в руках).
Это только в сказках, ангелы являются к нам во всей сияющей мощи своей, пусть и ангелы смерти.
На самом деле.. это может быть наш тайный грех. В моём случае, это карий томик Томаса Манна (господи.. звучит так, словно он мой тайный грех..), или просто написанный стих (всю жизнь хотел стать поэтом, писал плохие стихи.. и вот, написал Тот самый стих, прекрасный.. как смерть).

В случае с Ашинбахом, этот ангел смерти — мальчик.
И если в мифе о Ганимеде, Зевс похищает прекрасного юношу на небеса, влюбившись в него, то у Манна — юноша, поруганная красота жизни, похищает Творца (в смысле творчества).
И жизнь словно бы вновь восполняется божественным смыслом — жизнь и человек. душа и тело, природа и бог — больше не разлучены: так после написания произведения, мы блаженно и невесомо отстраняемся от текста, словно бы замирая на миг в просиявшем «ничто», как душа покинувшая тело, и впервые видим Всё произведение, в его вечности.
Хотел ещё что-то умное написать о дивной, тайной перекличке в повести двух образов — Святого Себастьяна, пронзённого стрелами, и известной скульптурой мальчика, вытаскивающего занозу из ноги…
Для эстетов тайных бликов прочтения: Ашинбах в конце повести, сидит на пляже, смотря на мальчика-Афродита у берега моря, в той самой позе скульптуры.
Андрей Белый в молодости написал дивный стих — Друзьям:

Через много лет, он умрёт на пляже от солнечного удара: у Амура есть свои солнечные стрелы и летят они порой года, если не века.
«Синеет в окошко рассвет», как сказал бы Есенин. Рецензия моя дописана..
Раздеваюсь догола.
Нет.. в ванную я не пойду. Пускай Фрейд, Набоков и Манн, плывут в моей ванне, в Венецию, или в Москву, не важно.
Беру на столике письма любимой моей и обмакиваю в бокал с вином.
Прикладываю их к груди, животу, плечу, запястью: ах, моё запястье словно бы перебинтовано нежностью письма от любимой, почерком её сизого голоса..
Маленькие письма на моём обнажённом теле, похожи на оперения стрел..
Я истекаю строчками нежности любимой моей.
Лежу на полу, израненный и влюблённый и смотрю на смуглую люстру на потолке, похожую очертаниями на Собор св. Марка на заре.
Мои губы шепчут светлое имя любимой..
Что мне смерть в Венеции, когда я умираю в России от любви и тихо схожу с ума?

Давно знала об этой знаменитой новелле Манна и давно боялась её читать. Опасалась, что меня будет настолько потряхивать от происходящего, что ничего кроме я в тексте не разгляжу. Что сказать, потряхивало, конечно. Но, удивительное дело, скорее от осознавания ситуации извне, холодным разумом, а не от того, как она описана в новелле. В чувстве стареющего писателя к юному ангелоподобному подростку я скорее увидела отчаянный рывок к Красоте, которая одна придаст его жизни новый смысл. Само это чувство по природе своей довольно эстетическое. Ашенбах любуется красотой мальчика как любовался бы безупречными линиями античных статуй, полотнами старых мастеров или гармонией музыкальных симфоний. Не то чтобы это как-то оправдывает возникшее у него влечение, но, по крайней мере, не закапывает его ещё глубже.

Ашенбах прославлен, обласкан вниманием публики и властей, его произведения приобрели статус культовых. Он трудолюбивый баловень судьбы, человек строгого внутреннего порядка и распорядка. В каком-то смысле он творец-стоик, никогда не позволявший себе расслабиться или поддаться минутной прихоти. Увидя в белокуром мальчике идеал юной беспощадной красоты, Ашенбах и тоскует по давно ушедшей собственной молодости, и ярче осознаёт собственную смертность, и страстно желает остановить неизбежное. Весь облик Венеции, послужившей причиной поездки в робкой надежде возродить угасающий энтузиазм к жизни, концентрируется для него в одном единственном образе, в одной отчаянной попытке ухватить ускользающее. В воспалённом холерой разуме Ашенбаха краски мира ярче, но восприятие сжимается. Он будет только наблюдать, только бесконечно повторять про себя однажды услышанное имя, не пытаясь даже проверить, верны ли его лингвистические догадки. Одержимый единственной страстью всегда видеть, он будет в соответствии с этим конструировать всё своё существование. Лишены смысла все его внутренние опоры, слетели все его пуговицы стойкости. Нелепая кичливость перестала быть жалкой, а стала даже желанной. Потеряно почти всё внутреннее достоинство. Поражённый недугом рассудок стремился выпрыгнуть из бездны, но лишь быстрее туда затянулся.

Боже, какого же автора я нечаянно прихватила к себе на полку из чужой старой библиотеки! В нём то, что я люблю в литературе - смесь первоклассного языка, наполненного образами, красотой и глубиной, с мыслью, вернее с множеством мыслей, роящихся в наших головах (в моей уж точно) и находящих отражение в таких сочинениях. Настоящий классик, на мой взгляд! От новеллы к новелле с восторгом, а впереди ещё "Волшебная гора", на которую скоро взберусь, даст Бог... Ух, я завидую самой себе и "балдею" (извините за мой разговорный), как от Толстого или Чехова!

Ой, какая щепетильная проблема нарисовалась в этой новелле. Стара, как мир и всегда актуальна! Два типа мужчин и между ними женщина. Женщины бывают разные, как известно... Бывают такие земные, простые и выносливые, и претензии к жизни у этих дам вполне укладываются в материальную составляющую, удовлетворить которую можно при наличии сильного мужчины вкупе с женским влиянием на него. Но не все такие, к сожалению, а может и к счастью, не знаю... Есть особи утончённые, ранимые и одухотворённые, как не прискорбно для окружающих, а особенно для самих этих барышень. И вот тут проблема очень серьёзная возникает, вернее некий жизненный диссонанс. Подобная женщина, как и героиня данной новеллы, зачастую соглашается выйти замуж за сильного и земного мужчину, с которым можно жить без страха за завтрашний день и смело рожать потомство. Но не всё так просто складывается дальше. Годы их семейной жизни идут, а душу-то он её не понимает, и она, душа, от этой духовной немощи супруга тоже начинает несколько "подсыхать" в кутерьме обыденности.

И однажды эта изголодавшаяся по духовной составляющей, женщина, вдруг, встречает некоего романтического героя мужеского пола, который ой как оценивает её тонкую душевную организацию и видит даже "корону на её голове". Но этот романтик, как правило, (что обычно выясняется в самом конце истории) просто неудачник, как вот этот неизвестный никому писатель в новелле - некий "Тристан", наконец-то встретивший свою "Изольду". Однако, погодите! Я сейчас сарказничаю, конечно, хотя мне это и нелегко даётся, ибо сама с этим сталкивалась в жизни, поэтому иронизирую отчасти даже над собой.

Вот не всё так просто у классиков, как правило. Манн в последней сцене сталкивает лбами этих двух мужчин, стоящих на разных жизненных полюсах. Один здоровый "самец", преуспевающий в жизни земной, а другой - служитель пера, может и не самый успешный, но зато чувствительный и одухотворённый. Нет, я не задаюсь вопросом, кого выбрала бы эта, умирающая от чахотки, утончённая особа, ибо считаю, что осталась бы она в конечном итоге со своим сильным, но бесчувственным и нелюбящим её мужем, как мне кажется. А к этому любопытная цитата Манна о женщинах, с которой я чаще всего соглашаюсь:

Но меня волнует другое - каково мнение самого автора и его отношение к этим двум антиподам. Кого он высмеивает и поддевает из них? А может и никого, а просто констатирует грустный жизненный факт существования рядом с главной героиней двух таких разных и несовершенных представителей мужской половины человечества, ни один из которых ей не подошёл бы?