Рецензия на книгу

• 

  Аноним2 ноября 2023 г.

  Из Венеции, с любовью (больше, чем просто рецензия)

  У меня сегодня день рождения.
  В том смысле.. что у меня ночью была неудачная попытка суицида.
  В своей предсмертной записке я хотел написать, что в моей смерти виновен.. Томас Манн.
  Молодой Максим Горький, перед тем как выстрелить в себя, написал в записке, что во всём виноват Генрих Гейне. выдумавший «зубную боль в сердце».
  Он стрелял в сердце, но промахнулся и попал в лёгкое.
  А я… сам, сплошное, обнажённое сердце.
  Куда бы не выстрелил, попал бы в сердце своё.
  Если бы направил пистолет в клён за моим окном и выстрелил, то он бы закровоточил (хорошо что клёны не стреляют в ответ..).
  Если бы взял с полочки томик Томаса Манна и вырвал страницу, то закровоточила бы книга.
  Если бы лезвием провёл по голубым цветам на обоях, над постелью моей, то цветы бы закровоточили и девушка за стеной, соседка моя, тихо вскрикнула и заплакала бы, бог знает почему..

  Я чуточку лукавлю. Виновен не один Томас Манн.
  На его месте могла быть книга Тургенева, Платонова, Цветаевой..
  Виновна любовь. Несчастная и бесприютная. И моя жизнь, такая же бесприютная.. и, что печальнее всего — неразделённая (это очень редкое явление, чтобы не только любовь была неразделённой, но и жизнь).
  Интересно.. если бы следователь, увидел мою записку с именем Манна, чтобы он подумал?
  Он же образованный? Он не стал бы расспрашивать моих родных, друзей и соседей (заплаканная, неземной красоты девушка с каштановыми волосами, открывшая дверь ему) о таинственном Томасе Манне?
  Ещё подумал бы, что я гомосексуалист и «стрелялся» из-за неуловимого и коварного Томаса Манна.

  Перевернув последнюю страницу «Смерти в Венеции», мне захотелось умереть.
  Замечали, как последняя страница книги похожа на обнажённое и беззащитное запястье?
  Хочется его поцеловать..
  Венеции рядом не было, но была ванная. В ней всё и произошло.
  Если сесть в ванну и набрать воды (глупо без воды сидеть в ванне, и совсем, совсем не похоже на Венецию, чего уж там), да ещё с розовой пеной, и притушить свет, и зажмуриться.. с грустной улыбкой на устах, то действительно на миг покажется, что ты плывёшь в гондоле..  не по Венеции, правда, а по какой-нибудь маленькой речке в глубинке России, заросшей камышами и звёздами, и на тебя, смущённо, как на идиота, смотрят пасущиеся коровы, местный дурачок-пастух Никита, в своей синей фуфаечке (улыбается, милый… — встретил родную душу), и ещё одна девушка на берегу: каштановый ветерок волос за её левым плечом..

  У Манна это чудесно описано. Нет, не гондола в глубинке России. Он же не идиот. Я — идиот, в ванне с розовой пеной, плывущий бог знает куда.
  Манн дивно создал образ гондолы, плывущей по загробной реке — Стикс.
  И гондольер у гг был таинственный: очень курносый, худой иностранец..
  Одним словом — ангел смерти.
  Внимательный читатель подметит его и на других страницах повести: он словно солнечный зайчик, мелькает то тут, то там.

  Что мы знаем о Том мире? Да ничего.
  Может… там и правда, гондолы, плывут по тёмной, как звёздная ночь, реке?
  Может, и в ванне там можно плыть по реке?
  И вместо гондольера, в ванне стоит моя любимая, мой смуглый, обнажённый ангел.
  Сижу с ней ванной и я, голый, счастливый и в пене, мы стыдливо улыбаемся друг другу, то робко смотря друг на друга, то переводя взгляд на Венецию, бог знает откуда взявшуюся и заросшую камышами.
  Проплываем мимо моста, похожего на серую кошку с белыми лапками, выгнувшую спинку: кого-то испугалась..
  На «площади с голубями» стоит пастух Никита с коровой (как живописны лунные пятна на её белом боку! украшение Венеции...).

  Мой милый Харон.. с тобой я готов плыть в гондоле хоть по Волге, хоть по Стиксу, хоть на луну и к созвездию Ориона..
  Когда гг повести Манна плыл в Гондоле по солнечной Венеции, он полуприкрыв глаза, мечтал, чтобы это никогда не заканчивалось. Наивный глупец.. Ты просто не плыл в одной ванне с моим смуглым ангелом.
  Ты и не подозревал, что вся твоя жизнь, уже давно, стала рекой Стикс и твоё сердце плывёт по нему, в пустоту зябкой и вечной ночи.
  А я? А я счастлив.. я нежно сошёл с ума от любви, боли любви: я плыву с моим ангелом в ванне, по Венеции.
  Её коленочки возле груди, похожи на смуглые, заострённые крылья..
  Наклоняюсь и целую их. Нежно раскрываю руками крылья.. Харон улыбается.
  Или с Харонами так нельзя обращаться?

  Боже мой.. Манн, милый Манн! Если бы ты знал, как я любил принимать ванну вместе с моим смуглым ангелом!
  Это было прекрасней, чем поездка в Венецию: вечерние арки её милых бровей, дивные ресницы, томно смежённые, похожие на целующихся в вечерней арке, влюблённых.
  А эти смуглые плечи! милые груди над пеной, похожие на ласковые очертания собора Сан-Марко на заре.. а эти чудесные ладони возле моего счастливого лица, на моих плечах.. разве у них не грация взлетевших голубей, которыми так славится площадь Сан Марко?
  Любимая моя.. Венеция моя..
  Томас, милый.. ничего, что я так трепетно рассказываю тебе о женщине?
  Ты ведь.. понимал, женскую красоту? Или нет?
  Ты ведь не просто повесть написал о смерти и запретной любви: это твоя Божественная комедия, с камерным адом и раем, с мальчиком-Горацием.

  И вот с такими мыслями о Венеции и любимой, я и совершил неудачную попытку суицида, в ванне.
  Пришёл в себя (ибо на время выходил из себя, как душа выходит из тела), как в гости, как Одиссей, вернувшийся домой через много-много лет и никто его не узнал, даже собака. Меня толком не узнал даже мой серый кот. Собственно.. он меня и спас: белой лапкой, шёпотом, как умеют одни лишь кошки, приоткрыл дверь и вошёл ко мне в ванную, сел и с ласковой грустью взглянувший на меня из под венецианской маски усов, улыбаясь хвостом. Как ангел..
  Оказывается, это очень стыдно, эдемически стыдно и жутко, кончать с собой перед другим существом, перед животным..
  Вылез из ванны с лиловой пеной, словно странный любовник Афродиты, выпил бокал вина, поцеловал перевязанное запястье и пошёл голый на кухню, кормить ангела.
  Я улыбался на своё перевязанное запястье: оно было похоже на сумасшедшего в смирительной рубашке, которое теперь спит и чему-то улыбается во сне..

  И вот в таком состоянии (дав глоточек вина и запястью: чудесным багрянцем окрасился бинт, словно запястью приснилось что-то до боли знакомое и оно слегка вскрикнуло во сне, прошептав что-то неразборчиво-нежное..) я сел писать ночью рецензию, чтобы не оставлять себя наедине с собой: дорогой читатель, немногие мои друзья.. простите за нотки юмора в рецензии: мне так легче..
  У меня была маленькая мечта: в идеале, рецензия должна быть самостоятельным художественным текстом. Обнажённым диалогом души — с душой текста. Рецензия — как нежная луна, взошедшая над текстом. Быть может у меня теперь это хоть чуточку получилось.
  Пишу рецензию, а сам грустно улыбаюсь: а может.. я умер? И так выглядит рай? или ад..
  Я просто пишу рецензию на «Смерть в Венеции», мокрый после ванны, почти голый — словно я и Харон, опрокинулись в Стикс.
  Вроде пишу рецензию, а вроде и свою жизнь. Исповедуюсь ангелам.. смуглым, в пене. И читателям. И Томасу Манну.
  Он ведь тоже не столько писал повесть, сколько — исповедь.

  Если это ад.. то я сейчас зайду в ванную и увижу в ней.. обнажённого Томаса Манна, напевающего немецкую песенку: майн либе августин..
  Господи.. вроде уже взрослый человек (я про себя, не про Манна в ванне), давно уже живу на свете и даже уже успел умереть, а всё равно страшно заглянуть в ванную: а вдруг?
  Манн в своей повести изумительно воссоздал атмосферу загробного мира, который незаметно проступает с первых же страниц, как при проявке фотографии.
  Так на заиндевевшем окне в ноябре, проступают таинственные силуэты папоротников, цветов и крыльев ангелов: похоже на райские, чуточку засвеченные фото полароида.
  Тарковский любил так снимать.. словно фотографируя сны, свои и чужие.
  Хорошая рецензия, ведь тоже, чуточку сон — о произведении? А может даже и  — лунатик.

  Может и правда, встать и заглянуть в ванную?
  Знаете, что может быть страшнее голого Томаса Манна в моей ванне?
  Голый Манн в ванне.. с моей любимой.
  Вот как выглядит ад! Из меня бы вышел талантливый декоратор в аду: Бенуа ада..
  А возможно, в моей ванне, в тумане и пене, сидят обнажённые Манн и Набоков
  Причём Набокову — 13 лет.
  Интересно.. Набокову снились такие кошмары? У него ведь был дядя, гомосексуалист, который его очень любил. Сажал его на коленочки и рассказывал всякие истории о путешествиях. Дарил ему бабочек в альбом..
  У Набокова был младший брат гомосексуалист — Сергей (он потом погиб в концлагере), но дядя любил именно Володю..

  Набоков ненавидел Манна.
  А между тем, его Лолита фактически зародилась у Манна.
  Получается что-то ветхозаветное: Исаак родил Иакова, Томас Манн родил Лолиту..
  В «Смерти в Венеции», абрис сюжета и правда напоминает Лолиту. Или.. сон о Лолите.
  Мы просто не всё знаем о снах, а на самом деле, подлинно прекрасным произведениям искусства, как и влюблённым людям, снятся волшебные и странные сны.

  Канва сюжета у Манна, ясна как день, и гениальна как ночь.
  Писатель на склоне лет, с цветом вечности на висках, пишет своей роман — Майя (о Фридрихе Великом)
  Другими словами, пишет скучнейшую и «классическую» чепуху, мираж и сон, заслоняющий его собственную жизнь, молодость, и в этом смысле он похож на нас: каждый из нас, пишет своего «Фридриха Великого» — работа ли это престижная, образ жизни, не тот человек, с которым мы мечтали бы прожить жизнь..
  И ведь каждый из нас до последнего себя тешит мыслью, что делает что-то важное, великое..
  А живая жизнь в нас, любовь — проходит и вянет.

  Как по мне, Ашинбах, герой повести, это немецкая реинкарнация Акакия Акакиевича («Шинель» Гоголя), в его высшей ипостаси — известного писателя, многими любимого, богатого: у него поди, в шкафу — 13 шинелей!
  «Шинелей» много.. дорогих, а жизнь и холод далёких звёзд, всё равно пробирает до костей и души.
  И вот, шинелью нашего Ашинбаха Акакиевеча становится — чистая красота.
  По ней он томится, её жаждет и ищет, её он упустил в детстве, молодости, променяв красоту своих чувств и жизни, на пустое творчество..
  Желание путешествия Ашинбаха — похоже на видения умирающего (в этом смысле у повести есть родной брат — «Господин из Сан-Франциско» Бунина.. ну и, есть ещё дядя. Русский: «Смерть Ивана Ильича» Толстого).

  Душа Ашинбаха стала умирать раньше тела.
  Помните как у Блока? — Как тяжко жить среди людей, и притворяться непогибшим...
  Так что, повесть Манна, если бы издавалась подпольно где-нибудь в раю, могла бы выйти под названием — Смерть в Берлине.
  Потому что по душе судят о смерти. Это тут, на глупой земле, мы не видим душу и судим всё с опозданием.
  В Венеции — смерть просто расправила крылья.
  Венеция вообще имеет грацию сна и нежного бреда умирающего, с арками и мостами узорчатых и ярких крыльев.
  Путешествие Ашинбаха в Венецию — его бессознательный бунт против естественного порядка вещей, против рукоплесканий толпы его скучному и «великому» творчеству, бунт против самой жизни, её скучных и нелепых истин: путешествие — как томление по запредельному и иррациональному, что нарушает норму.
  В данном случае, это кристаллизовалось у Манна в спиритуалистический гомосексуализм: во встречу с прекрасным, как сон, юношей.

  Но это только на поверхности, эти нотки гомосексуальности, на самом деле всё сложнее, интересней, безумней.
  На днях я посмотрел старый фильм «французской новой волны».
  Сестра, в возрасте уже, живёт со своим братом на берегу холодного моря, возле мрачных скал.
  Она не замужем. Она — старая дева: положила всю свою молодость на заботу о брате. Брат прикован к коляске.
  Оба томятся по любви. У обоих искалечены души этой уродливой жизнью. Частые ссоры..
  В тайне друг от друга, они дают объявление о знакомстве в газету.
  Через пару дней, женщина получает письмо и с улыбкой счастья открывает его..
  Улыбка тает на её устах, словно сон на заре: это письмо от брата.
  Она читает возле окна, боль его души, жизни..
  Знаете, что сделала сестра? Откликнулась на его письмо. Со всем милосердием женского сердца и со всем пылом нерастраченной любви.
  С её стороны всё было невинно: она представилась очаровательной женщиной, живущей на лазурном побережье в Венеции.
  Брат писал ей пылкие, нежные письма, не скрывал, что инвалид, и она принимала его таким какой он есть и любила его: для него это был рай.. раем была мечта просто однажды коснуться её руки.
  Вечером, за ужином, сестра невзначай коснулась руки брата и задержала её в своей, чуть дольше.
  Брат робко улыбается и не понимает, почему у неё - слёзы..
  На моих глазах, тоже, слёзы. За окном - дождь. (а может и наоборот - по ощущениям).
  Господи, если бы написал полную версию предсмертной записки, я бы написал, что в моей смерти виновны: Манн, французская новая волна, осень, Цветаева, падающий за моим окном кленовый лист и третья звёздочка в Поясе Ориона, самая нежная, робкая, и цветы на обоях: вот бы собрать их и подарить моему смуглому ангелу..

  В случае с фильмом, был лишь спиритуалистический и нежный, почти небесный инцест, в той же мере, в какой в повести Манна — гомосексуализм.
  В этом смысле, жизнь Ашинбаха, с виду благополучная и сытая, на самом деле — жизнь-инвалид, и эта жизнь томится по чему-то прекрасному, чистому, вечному, и образ мальчика, встреченного им в гостинице, это образ самой юности Ашинбаха, поруганной и изуродованной.
  И не случайно у мальчика имя начинается на букву «А», как и «Ашинбах». Он толком его не расслышал даже: что-то уменьшительно-ласкательное, славянское..(интересно присмотреться к призрачному русскому семейству, мелькающему в повести).

  И вот тут хорошо бы Фрейду выйти из сумрака (господи.. надеюсь, его нет в моей ванной, с Манном и любимой моей! Какой разврат! Какой.. бред!!).
  Дело в том, что мама Ашинбаха была славянских кровей, и, возможно, в раннем-раннем детстве она называла его подобным именем.
  Наслаждение красотой юноши, стремление души к нему — это стремление к Эдемически утраченной юности, к материнской ласке, ставшей в предсмертных миражах — образом Матери природы, её вечной красоты, от которой мы заслоняемся, бунтуем по детски, стремясь к миражам чего-то ложного, кажущегося нам безумно важным.
  Так что за влечением к юноше, у Манна быть может описан скрытый порыв души именно к Вечно-женственному, к Софии (как сказали бы в Серебряном веке).
  Вместе с Фрейдом (не в ванне!), я бы пригляделся к трём сёстрам в гостинице: мальчик, с именем на «А» — их братик.

  Разумеется, это отсылка к «Весне» Боттичелли, с её тремя Грациями.
  На картине изображена Венера, т.е. всё та же Венеция. С правой стороны, присутствует жутковатый образ синего человека (Борея, холодного ветра?), похожего на повешенного, похищающего прекрасную нимфу (правда, у неё грация снежного человека..).
  Это образ смерти и морока, «срывающего цветы». В пространстве повести — это образ чумы, дуновения смерти.
  С композиционной точки зрения, Манн всё сделал изумительно: чума кажется тенью Ашинбаха, его близкой смерти: он словно привёз её с собой на курорт, она — часть его души. Она — единственно подлинная героиня произведения, всё остальное — зыбкое, как Майя, иллюзия.
  Помните возглас умирающего Меркуцио в Ромео и Джульетте? — Чума, чума на оба ваших дома..
  Фактически, мы видим зримое воплощение творческой музы «разрушения» и белого листа: всё написанное — ложь и пустота и оно осуждено на смерть. Нужно всё начать с нового листа.
  Не только жизнь Ашинбаха, ложная и пустая. Сама жизнь — нелепа и пуста, само её вещество — ложно и подлежит полной «переписке», как выразился бы писатель.
  Чума — как тень ангела, пролетевшая над Венецией: пока Ашинбах тайно, из под угла вечернего дома наблюдает за юношей, за всеми людьми в Венеции наблюдает чума, сладострастно и нежно.
  В этом плане, повесть можно было бы назвать — Смерть Венеции. Т.е. — смерть любви. Потому что это только отсрочка для всех. У каждого — своя чума и свои «мальчики». Камерный апокалипсис..
  Чума — тайный помощник Ашинбаха, его последняя муза — смерть, его бунт против себя и нелепости жизни, и его сон, незадолго до смерти, в некоторой мере сравним с апокалиптическим сном Раскольникова.
  В конце концов.. быть может и любовь души к звезде, цветам и морю — есть метафизический гомосексуализм.
  В том смысле, что душа когда-то была частью звезды, и после смерти станет нежной частью цветов и моря: любовь к однородному, попытка припомнить сердцем.. Рай, где не было границ для любви.
  Моя любовь к любимой, тоже, в некоторой степени — гомосексуальна: потому что каждый атом моего тела, переполнен нежностью к ней, мыслями о ней и только о ней..

  И вот тут хорошо бы поставить рецензию на паузу: мне нужно потуже перевязать запястье и налить бокальчик вина: моя Венеция.. вена. Голубые извивы каналов, радуга бледных мостиков в тумане и алая дрожь отражённого в воде заката, словно обнажённое сердце в рёбрах мостов: пейзаж моей руки с бокалом красного вина.
  Бинт на запястье — как пена на заре.
  Афродита моя смуглая, где ты? Люблю тебя..
  И хорошо бы разложить пасьянчик семьи Маннов: вот уж кому нужно было ехать в Венецию. Всей семьёй: в рай, через Венецию, потому что страсти, полыхающие в этой семье, были не от мира сего.
  Словно это разорванная повесть ангела, которою он потерял на земле: по отдельности, эти разрозненные листики читаются как безумие и кошмар, а вместе.. кто знает? Как нечто небесное?

  У Томаса Манна и его брата Генриха, были две любимые сестрёнки.
  Томас любил больше всего — Лулу, и называл её «моё женское я».
  Она покончила с собой. Её тело и душа, противились близости с мужчиной — мужем, и когда она с ним спала, то ощущала себя изнасилованной.
  На ночь она принимала морфий, и муж фактически насиловал сон женщины, её боль.
  Генрих больше всего любил трогательную Карлу.
  Она тоже покончила с собой.
  Генрих, склонившись у её постели, устланной цветами (устами!), целовал её бледные руки, лицо.. называл её — Офелией без Гамлета.

  Я веду к тому, что Манн, нечто в нём, считало себя  — третьей сестрой.
  Гомосексуализм Манна трагичен и достоин отдельного романа, быть может в «Смерти в Венеции» он это и осуществил.
  Манн с детства влюблялся в мальчиков, но отец вытравливал из него это томление, противопоставляя душу ребёнка — себе же: есть один  — мерзкий и тёмный, а есть другой.. светленький, благополучный, как жизнь, как скучное и прилизанное творчество Ашинбаха. которому рукоплещет толпа.
  Томас подавлял в себе своё второе «я» всю жизнь.
  Но нежность в этот процесс привнесла его жена — Катя, и два его «я» нежно соприкасались в любви к ней и к творчеству.

  В этом смысле, его брату Генриху повезло меньше: его жена тоже покончила с собой.
  У Манна было много детей и тема гомосексуальности была в семье как имя Воландеморт — её боялись.
  Дочка Манна — Эрика, была лесбиянкой и вышла замуж за гомосексуалиста.
  Сын Манна — Клаус (талантливый писатель, к слову), тоже был гомосексуалистом и женился на лесбиянке (какие сны были у него и сестры? Что они женятся друг на друге..).
  То, что сдерживал, подавлял в себе Манн, словно запоздалая весна пробилась в его детях.
  В этом плане и красота, жизнь, пробилась в существовании Ашинбаха, герое повести — в Венеции: красота стала столь густой, что стала — смертью, в той же мере как подавленное естество в семье Маннов стало «чумой» и роком, выкосившей его семью и он остался в одиночестве на её руинах.
  Клаус покончил с собой на курорте, приняв морфий: жизнь — сон. Так почему и лекарством от неё не быть — сну?
  А любовь? Тоже, сон?
  Брат Клауса, чудесный музыкант, не смог пережить смерть брата и тоже покончил с собой.

  Кто-то из вас спросит: а причём тут Набоков, к тому же — в ванне?
  От сравнения «Смерти в Венеции» и «Лолиты» я хочу отойти (в ванную?). Это на поверхности и довольно банально.
  Куда интереснее другое сравнение: рассказ Набокова — Катастрофа, и «Смерть в Венеции».
  Эти произведения похожи на двух братьев, которых разлучили в детстве, но они сохранили телепатическую связь: им даже снятся одни и те же сны, персонажи, пейзажи.
  У Набокова и Манна, потрясающе прописана инфернальность пейзажа сюжета.
  Если приглядеться.. то и Ашинбах и герой рассказа Набокова, едут вечером на одном и тот же трамвае берлинском трамвае номер 2 (к слову сказать, этот трамвай, в 1919 году, нарушив все мыслимые и немыслимые законы искусства и мира, эмигрирует из Берлина и окажется в Москве, и всем он будет знаком под именем «Заблудившегося трамвая» — стих Гумилёва).
  Набоков не был доволен названием рассказа и позже хотел его переименовать: Подробности заката.
  Манн мог бы назвать свою повесть — Закат в Венеции.

  В таких произведениях как у Набокова и Манна, очаровывают венецианские маски тайных символов, как, например, инфернальный промельк «козлиной бородки» у незнакомца в повести Манна, аспидного цвета платья у сестёр в гостинице (ненавязчиво, образ Граций Боттичелли, превращается в трёх Парок, с змеистой нитью судьбы в руках).
  Это только в сказках, ангелы являются к нам во всей сияющей мощи своей, пусть и ангелы смерти.
  На самом деле.. это может быть наш тайный грех. В моём случае, это карий томик Томаса Манна (господи.. звучит так, словно он мой тайный грех..), или просто написанный стих (всю жизнь хотел стать поэтом, писал плохие стихи.. и вот, написал Тот самый стих, прекрасный.. как смерть).

  В случае с Ашинбахом, этот ангел смерти — мальчик.
  И если в мифе о Ганимеде, Зевс похищает прекрасного юношу на небеса, влюбившись в него, то у Манна — юноша, поруганная красота жизни, похищает Творца (в смысле творчества).
  И жизнь словно бы вновь восполняется божественным смыслом — жизнь и человек. душа и тело, природа и бог — больше не разлучены: так после написания произведения, мы блаженно и невесомо отстраняемся от текста, словно бы замирая на миг в просиявшем «ничто», как душа покинувшая тело, и впервые видим Всё произведение, в его вечности.
  Хотел ещё что-то умное написать о дивной, тайной перекличке в повести двух образов — Святого Себастьяна, пронзённого стрелами, и известной скульптурой мальчика, вытаскивающего занозу из ноги…
  Для эстетов тайных бликов прочтения: Ашинбах в конце повести, сидит на пляже, смотря на мальчика-Афродита у берега моря, в той самой позе скульптуры.
  Андрей Белый в молодости написал дивный стих — Друзьям:

  
  Золотому блеску верил,
  А умер от солнечных стрел.
  Думой века измерил,
  А жизнь прожить не сумел..

  Через много лет, он умрёт на пляже от солнечного удара: у Амура есть свои солнечные стрелы и летят они порой года, если не века.
  «Синеет в окошко рассвет», как сказал бы Есенин. Рецензия моя дописана..
  Раздеваюсь догола.
  Нет.. в ванную я не пойду. Пускай Фрейд, Набоков и Манн, плывут в моей ванне, в Венецию, или в Москву, не важно.
  Беру на столике письма любимой моей и обмакиваю в бокал с вином.
  Прикладываю их к груди, животу, плечу, запястью: ах, моё запястье словно бы перебинтовано нежностью письма от любимой, почерком её сизого голоса..
  Маленькие письма на моём обнажённом теле, похожи на оперения стрел..
  Я истекаю строчками нежности любимой моей.
  Лежу на полу, израненный и влюблённый и смотрю на смуглую люстру на потолке, похожую очертаниями на Собор св. Марка на заре.
  Мои губы шепчут светлое имя любимой..
  Что мне смерть в Венеции, когда я умираю в России от любви и тихо схожу с ума?

  59

  10,7K