Austerlitz

Вот уж воистину роман, читать который не обязательно. Его необходимо было написать. Читать - вовсе нет. Это не военная летопись, не душераздирающая история семьи, даже не поучительный философский роман, предостерегающий от чрезмерной любви к собственной нации. Здесь описан процесс самокопаний и самоидентификации Зебальда - вовсе не итог, а лишь процесс. Под маской Аустерлиц, неуловимого, ускользающего, скрыто, с одной стороны, целое поколение, а с другой стороны - один-единственный человек.
Разумеется, роман непростой. Человеку, не закаленному постмодернизмом, есть где заплутать. То бесконечные абзацы не дают вдохнуть, то стройная капель запятых бьёт в одну точку, подобно средневековой китайской пытке. А вот сами ужасы холокоста описаны очень сдержанно, отстраненно. Я бы даже сказала, буднично. На фоне того, что наше поколение знает о холокосте - жути здесь автор не нагоняет. Жути нагоняют снимки. Полагаю, что фотоаппарат в данном случае куда более полноценный рассказчик, чем безымянный автор. Кстати, на этих фотографиях нет ни изображений жертв нацизма, ни прочих свидетельств зверств, происходивших в этих местах. Просто здания, схемы, пейзажи. Но жуть редкостная. Возможено, это старая плёнка или ещё какие-то "эффекты", но мне думается, что причина куда более метафизическая.
Подытожим. Вероятно, в первую очередь этот роман об одиночестве. О том, что самому умному, думающему и самодостаточному человеку хочется ощущать себя частью пресловутого общества, знать о своих корнях. О том, что по-настоящему счастливым человек может быть только в том случае, если у него есть осязаемый тыл. Даже если сам человек этого не осознаёт.

Загадочное название вело меня на поле давней битвы. Наверное, так и задумывал автор. Понимая, что тематика книги будет связана с более современными временами, я подумала хотя бы о городке с этим названием. Каково же было мое изумление, когда нам так представили человека. Я даже посчитала это неким розыгрышем от автора или детским прозвищем. Пришлось воспользоваться дополнительными источниками информации, из которых и выяснилось, что фамилия не только существует, но ее также носили актеры, больше известные под псевдонимом Астер (Фред и его сестра Адель). Теперь я задумалась уже над другим вопросом, случайно ли это совпадение, поскольку мать нашего романного героя тоже была актрисой и даже носила похожее имя: Агата. Но продвинуться в решении этого вопроса мне не удалось, и я вернулась к истокам, т.е. к роману.
Я не могу сказать, что его тяжело читать. Лица, которые это подмечали. видимо, имели ввиду особенность построения фразы автором:

Как некоторые авторы говорят о своих романах, им самим интересно их писать, потому что они не знают, что их герои дальше вытворят и чем это закончится. В этом романе автор, может, и знал все наперед за своего героя, но вот куда заведет его мысль и чем закончится начатая фраза, явно не знал. Это выливалось в длинные предложения, полные определений, которые все не кончались и не кончались, переходя от описаний к действию и опять к описанию уже этого действия. Меня это не утомляло, скорее, вызывало ощущение плавного покачивания на волнах в безбрежном море (хотя роман автора вполне конечен и не является преувеличенно длинным, следует отдать ему должное). А вот других, возможно, такая манера слегка усыпляла и заставляла забыть начало. Ответственный читатель шел перечитывать все предложение, но с тем же результатом. В итоге он терялся и бросал книгу. Но мы - изрядно натренированные читатели, и по таким мелочам не паникуем. Как и по поводу того, что большая часть книги (все  первая половина уж точно) была посвящена архитектурным пассажам. Увы, без специальных познаний и без багажа хотя бы туристических познаний европейских путешествий, мне было сложно оценить прелести вокзалов. Жаль, что по этой части мне практически нечего сказать. Разве что подметить манеру автора, рассказывать об этом, как мы повествуем друзьям о проведенном отпуске. Только мы, обычно, рассказываем о природных красотах тех мест, в которых побывали, и сопровождаем рассказы фотографиями, а урбанистический герой автора повествует о городах, но также не забывает иллюстрировать происходящее. причем, не как это принято, отдельным вкладками с массой фотографий: дедушки-прадедушки, фамильный домик, друзья по университету и пр., а вкрапляя их в свое безостановочное повествование, прямо посередине фразы. Причем большинство  иллюстраций (исключая, разве что, самые первые, с пугающим и заглядывающим в душу взглядом огромных глаз) достаточно безлики, и подчеркивают лишь интересы автора. Очень редко встретишь там людей, изредка красивые здания, а часто даже просто такие вещи, которые большинство людей и фотографировать не станет. Старые замурзанные дворы, какая-то дверь, выданная справка, рядовой предмет обстановки, а то и просто мох на стене. Даже не всегда эти вещи были значимы для героя. Но они отражали его странствия, то, на что падал его взгляд или задерживалась его мысль.
Вообще, надо сказать, что наш рассказчик, лицо в книге вторичное. Он лишь должен был познакомить нас с Аустерлицем, и мы смогли узнать историю жизни уже главного героя. Он жил в семье священника, жил неплохо, но не ощущал себя родным, на своем месте. И дело здесь не в каком-то несоответствующем отношении, а, скорее, в подсознательному чувстве. Не имел он и близких друзей в школе (кроме одного приятеля), да и приемных родителей потерял довольно рано, тогда и узнал про тайну своего усыновления. Но, кроме своего настоящего имени, больше не смог узнать ничего. Все следы его происхождения терялись во мраке прошлого. Став взрослым, он пытался забыть эту потерю, но, как дерево без корней, только чах от этого. Он имел прекрасное образование, сохранил теплые отношения к учителю, но боялся привязываться к людям, заводить близких друзей, не говоря уж о создании семьи. Он проводил время в бесконечных странствиях, порою и сам не знал, где он окажется в следующий момент. Он пытался объяснить это себе страстью к истории, к архитектуре и прочим наукам. Но по сути своей он подсознательно искал потерянное. Много времени прошло, прежде чем он это осознал, вернее, посмотрел в глаза той проблеме, которую до этого загонял в самый дальний угол своего сознания. Ведь у него была редкая фамилия, он имел шансы разузнать хоть что-то. И, когда он, наконец, занялся поисками, он очень быстро обрел искомое. Ему еще повезло, будучи эвакуированным из Праги в Англию маленьким еврейским мальчиком, он практически не имел шансов найти кого-то из своих родных, но он встретил свою няню, в той же квартире, где и жил раньше. И вот из сознания стали всплывать полузабытые образы, легкие толчки воскрешали в памяти слова незнакомого языка, предметы, чувства, картинки из прошлого. Он не смог, не сможет, ибо он еще в поиске, найти никого из родных, но он наконец-то обрел самого себя, избавился от вечного страха однажды раствориться в ничто, придя из ниоткуда.

Не тот роман назвали в поисках утраченного времени. Главный герой ищет свое потерянное прошлое и утраченную идентичность, потому что в результате трагической случайности он прожил чужую жизнь. Травма, полученная в раннем детстве чудесным образом, сохранилась на подкорке (в подсознании) не обошлось без эйдетической памяти, и негативно влияла на всю его последующую жизнь. В итоге он восстановил свое прошлое, но это слабое утешение его сломанной судьбе и несостоявшейся жизни. Роман сложно читается, но как ни странно легко пересказывается.

Основной массив теста выстроен в виде монолога (или якобы диалога), в который обильно вкраплены длинные архитектурные отступления. Эти текстовые иллюстрации сложно воспринимаются, но создают некий визуальный интертекст своего рода образ коллективной памяти человечества (мысль не моя, но интересная). Жак Аустерлиц — метафора несостоявшейся Европы, Европы чье будущее было изменено (не в лучшую сторону) появлением нацизма. В свете этой метафоры версия архитектуры как образа коллективной памяти очень даже логична.

Над всем романом висит призрак Холокоста. Лично для меня это не самое лучшее произведение на эту тему. Не самое увлекательное чтение, но достойное. Кто вчитается, на выходе все же получит удовольствие от прочитанного.

Встретились два одиночества, не под небом Аустерлица, а в Антверпене - и давай один слушать, а другой, тот самый Аустерлиц, рассказывать.

О том, что его имя именно Жак Аустерлиц, он узнал в старшей школе: оказалось, в Англию он попал из Чехии в раннем детстве, по воле матери, спасавшей сына от жизни в гетто, и считал приютившую его пару своими родителями.

Мать в Праге, отец в Париже, ребенок в Лондоне: каждый потерялся во времени. Потерянные воспоминания иногда дают о себе знать: и родной язык, на котором немного говорил полвека назад, не забыт, и полустершиеся флешбеки, возникающие в определенных местах пространства-времени.

Аустерлиц - как любимые им старые вокзалы: купол - настоящее - есть, а рельсов - детства - нет. Вернее, есть, но подмененное. Наверное, он потому и увлекся внутренним смыслом архитектуры, что у самого фундамента нет.

И вот, страдая уже некоей формой психического расстройства, под конец жизни, Аустерлиц восполняет пробел в своей биографии и излагает это в формате экскурсии рассказчику.

Форма повествования - на любителя: "Это было так, сказала Вера, сказал Аустерлиц." Все идёт сплошным потоком и, кажется, что одним предложением. Кроме того, текст разбавлен фотографиями и планами описываемых зданий: неприглаженные, мутные, захватанные, без композиций - чисто любительские и оттого очень реальные.

Зебальд хороший писатель, но явно перебарщивает с этими вот суггестивными, evocative (шишковпрости), апофеническими образами, которые - как верно подмечают критики - очевидно восходят к Набокову с его проблесками "потустороннего" (пользуясь выражением Веры); только вот если Набоков разбрасывал их по своим романам очень дозированно и умело, так, чтобы вызвать у читателя/-ницы лишь смутное, тревожащее ощущение, будто мир и вправду этим потусторонним пронизан, - Зебальд своего "Аустерлица" ими буквально нашпиговывает, так что достойная в общем-то книжка начинает подозрительно напоминать дурноватый бульварный "магический реализм", по самое не могу напичканный фансервисом.

Перевернула последнюю страницу «Аустерлица», первое, что пришло в голову – это был воздушный шар, который поначалу так славно наполнялся постмодернистским безабзацовым, безкавычковым, безглавым текстом и черно-белыми фотографиями, сделанными героем романа, а потом банально сдулся, когда я ожидала взрыва, или трагического отлета в небо.
Вначале я включилась в грустные поиски героя. Чувствовался его заразительный напор, Аустерлиц жаждал правды и я жаждала. Он блуждал в лабиринтах ощущений, предчувствий, пробирался через преграды, выстроенные памятью и я как будто бы припоминала. А потом стало нудно, и никак.
Ненавижу разочарование в конце книжки, оно переворачивает мое мнение, будучи на середине, оставила бы 4 звездочки, но сейчас 3, и ни лучиком более.

Постмодернизмус, гипертекст. Отсутствие диалогов, предложения чудовищной длины. Вот одно из них. Считается небольшим.

"Тем декабрьским днем я смотрел на плоский ландшафт, почти без единого дерева, на гигантские коричневые поля, на железнодорожные станции, на которых я никогда бы не вышел, на стаи чаек, которые по обыкновению заняли все футбольное поле на окраине Ипсвича, на череду садоводств, на растянувшийся вдоль насыпи голый кривоствольный лес, оплетенный засохшим ломоносом, на переливающиеся серебристой ртутью ватты и протоки между отмелями возле Мэннингтри, на скособоченные лодки, водонапорную башню в Колчестере, фабрику Маркони в Челмсфорде, на пустынный собачий ипподром в Ромфорде, на уродливые спины одинаковых домов, мимо которых проходит трасса, соединяющая окраины и центр, на кладбище в Мэнор-парке и высотки в Хэкни, на все эти неизменные, мелькающие передо мною всякий раз, когда я направляюсь в Лондон, но оттого не ставшие родными образы, которые, несмотря на долгие годы, проведенные мною в Англии, производили на меня пугающе отталкивающее впечатление."

Кто-то обрадуется - ох! как у моего любимого Пруста!, кто-то не очень. Кому нравится попадья, кому попова дочка.
Сам сюжет хоть и тривиален (восстановление в памяти своего прошлого, семейных пересечений) - ну да ладно, но изложение - зачем так? Чуть ли не через 100 лет после классика.
Может быть можно и так, но если с внесением какой-то своей нотки (не сюжетной, стилистической). Каковой не заметил.

Про некоторые книги говорят - читай, мучайся, в конце концов получишь удовольствие. Каюсь, до того гипотетического удовольствия, которым должен был закончиться акт чтения, не добрался.
Может потому, что мои отношения с тем же Прустом были "не очень". Хотя у него по сравнению с Зебальдом было больше чувства.

Уже сейчас этот "новаторский" (новаторский ради новаторскости самой по себе) стиль -когда текст идет сплошняком, диалоги, без тире или кавычек и т.д., смешон, смешон в своей напыщенной этой "новой" форме -претензией на заумность, обеспеченной нудностью и серостью репрезентации..
..Тем не менее, (видимо) ради хоть какой-то полезности Зебальд временами подкидывает какую-нибудь малоизвестную или странную информацию, типа:
"Юным барышням, когда их представляли потенциальному жениху, капали на сетчатку несколько капель дистиллированной жидкости, произведенной из белладонны, вследствие чего глаза у них сияли преданным, неестественным блеском, а сами они при этом ничего не видели".. или:
"Вплоть до конца мая 1944 года, когда война уже была давно проиграна, в Каунас продолжали идти с запада составы с заключенными" (как же "проиграна"? -Каунас ещё был немецкий и до окончания войны ещё год, зачем передергивать, Винфрид?))
-и на том спасибо..
есть и экзотические места:
"Германия была для меня совершенно неведомой землей, ещё более далекой, чем какой-нибудь Афганистан или Парагвай" -неужели?
Потому:
Степень парлептипности 0,051. Степень густоты (крови) 0,049.

Этот отзыв посвящается Эдуарду Суровому,
духовному наследнику Зебальда.
Только ему под силу так же
перескакивать с пятого на десятое, формально
не нарушая логики рассказа.

Книга, поданная формально как почти документальное расследование происхождения доставленного на Kindertransport в Британию ребенка, на самом деле дурит голову только так. Двойным нарративом, блеклыми до серости действующими лицами, размытыми фотографиями, говорящими о документальности, и несовпадением в фактах, говорящем о вымысле. И постоянным, непрерывным потоком информации, на первый взгляд между собой не связанной: если читать невнимательно, то понять, как за несколько страниц мы перескочили от затопленного валлийского городка ко мху на могиле маршала Нея, невозможно.

Двойной - а подчас тройной - нарратив. Рассказчик, которому что-то вещает второй рассказчик, иногда - слова третьего персонажа. Автор пишет рассказ Жака Аустерлица, который пересказывает в свою очередь слова то Мари де Верней, то Веры. И при этом многообразии рассказчиков о них самих мы практически ничего не узнаем.
Что мы узнаем об авторе, кроме его головокружения на улицах Антверпена в 1967 году, поездки к врачу в 1987 и готовности по первому зову броситься на встречу с Аутсерлицем? Ничего.
Что мы узнаем о формальном герое книги, Жаке Аустерлице? Его обрывочную биографию и общий меланхолический настрой, но что он за человек - а кто его знает; описать его словом "меланхолик" как-то очень бедно будет.
Наконец, что мы знаем о Вере, которая рассказывает о младенчестве Жака и его родителях? Это старая женщина, работавшая учительницей. Все.
Зато про появляющуюся только в рассказе Веры Агату Аустерлицову мы знаем если не все, так по крайней мере представляем ее очень красочно, от голубых туфелек и любви к Оффенбаху до финальной фотографии в Терезине.
Вот такой он, этот нарратив - живой тогда, когда не касается действующих вне _рассказа_ лиц. И подернутый серым (как серые стены дома Жака), когда речь идет вроде как о действующих лицах, наделенных голосом - но ничем кроме.

Двойная спираль рассказа: если об этом говорили один раз, то обязательно всплывет и второе упоминание. Если учитель блестяще (лежа на полу) рассказывал нашему герою о Наполеоне, то Наполеон всплывет еще раз, в другое время и в других обстоятельствах. Если в самом начале книги автор ходил по крепости, использованной нацистами во время второй мировой, то его герой исследования, Жак Аустерлиц, тоже пройдется по крепости - и тоже почувствует себя дурно в ней.
Если автор был в ноктурнарии - он обязательно туда вернется.
Если отец героя был в Париже - то и герой с автором в Париже обязательно окажутся и прощаться будут у той же станции метро.
Если герой много лет назад жил у квартирной хозяйки с редкой фамилией - именно эту фмилию он обнаружит на кладбище.

Что это такое? Это та самая фортификация, смысла в которой ни герой, ни автор не видят. Будто Зебльд шел по чертежу Вобана, цепляя один кирпичик за другой, строя двенадцатиугольную звезду, которую не смогут поразить мортиры.

Ту самую двенадцатиугольную звезду Нёф-Бризака, которая то ли воплощение гения инженеров, то ли символ абсолютной власти - и при этом не выполняющая своего предназначения.

Невыполнение предназначения - центральная тема рассказываемых историй; когда жизнь то ли не начиналась, то ли уже кончилась.
Угасающая жена священника - и сам он, оканчивающий свои дни в сумасшедшем доме.
Жак Аустерлиц, уволившийся со своей доцентской должности - но так и не написавший книгу, как он то планировал.
Вера Рышанова, которая жила-жила, а потом - вместе с отправкой из Праги маленького Жако и отправкой в лагерь Агаты - перестала, и просто существовала.
Библиотека Франсуа Миттерана, подавляющая читателей, и, по мнению рассказчика, вовле не подходящая для того, чтобы быть библиотекой.

Двенадцатиугольная звезда, почти идеальная, но лишенная всякого смысла.

Видеодоказательство того, что ученик превзошел своего учителя: на то, что требовало у Зебальда трехсот страниц текста, Эдуарду понадобилось меньше двух минут.

https://youtu.be/VZrZY5DJl90