Федор Достоевский. Полное собрание повестей и рассказов в одном томе

Это стало уже доброй традицией самобичевания: начитаться Достоевского, упиться кофе и ближе к пяти утра, трясущимися руками, писать рецензию. Самое время. Тело страдает, когда мозг дурак, когда слишком умный. Для меня каждый раз загадка, зачем я это делаю, когда это уже сотни-тысячи раз сделали до меня и я не скажу ничего нового. Каждый пропитый и прокуренный интеллигентишка этой обширной части света делал это, может не в письменной, но в устной или мысленной форме, но делал обязательно. Впрочем, Пашенька, если бы так все думали обо всём, то человечество давно бы вымерло. И это неимоверно порадовало бы Достоевского и ещё не одну сотню милейших людей.

Пять утра. Я проснулся двадцать шесть с половиной часов назад, но это не самое страшное в моей жизни. Самое время читать Достоевского и говорить о нём, переживать всю эту приятную грязь. Человеку как-то свойственно упиваться жалостью к себе. Если не к себе, то к окружающим или к человечеству в целом, так, абстрактно. Бедные мы, так всё плохо, болеем, умираем, воюем, дети страдают, не доедают, женщин насилуют, цены на бензин растут, панды вымирают, леса вырубают, сборная вообще скатилась, лучше бы уж они вымерли вместо панд и лесов. Ужас, всё плохо, всё очень плохо, но на самом деле не это нас страшит, а то, что всё может быть ещё хуже и оно не просто "может быть", а оно обязательно будет, только заботливая психика старается это блокировать, чтобы окончательно не добивать бренную тушку. В такие моменты я господина Кириллова вспоминаю. Всё хорошо, даже то, что плохо — тоже хорошо. Не знаю почему, но эта фраза мне очень нравится. В ней есть что-то успокаивающее. Не всё так плохо, всё может быть хуже, а потом и ещё хуже. И ещё хуже. Глоток кофе, кусочек шоколада. Вздох. И ещё хуже. Уровень "хуже" не имеет предела, у него нет дна, так что любое "хуже" это ещё не окончательное, всегда может стать ещё хуже. Такой пессимизм наполняет меня оптимизмом. Ты долбанный псих и извращаешь понятия! Нет, я просто иду к своему счастью с другой стороны планеты... Земля-то шарик! Когда-нибудь все эти хуже рекурсируют и вдарят окончательным коллапсом по всем понятиям, скрутят, свертят их, сожмут, растворят, изжуют, выплюнут и всё окажется настолько непонятно, что понятие "хуже" просто перестанет быть и мы будем жить без оценки. Или не будем, но это тоже не плохо... или плохо, но нам об этом уже никто не скажет.

Мне нравится читать Достоевского. Он как бы и классика, но при этом все его герои паталогические уроды, неуравновешенные истерики, психопаты и всё в таком духе, а мне это так знакомо, близко и понятно, потому что я ничего другого не вижу и не знаю; я сам такой и ты тоже такой. Это такая повседневная окружающая нас ежедневная классика. Это не классика, где дамы в пышных платьях скользят по блестящему дубовому паркету в прекрасных дворцах и лихие любовники совершают подвиги один за одним, лишь бы удостоиться взгляда прелестницы. Это немного другие герои. Они раздражаются, делают странные поступки, ведут себя абсолютно неадекватно, они некрасивы, они рябые, щербатые, морщинистые, плешивые, с протёртыми локтями на сюртучках, в несвежем белье, с грязными ногтями. Мир его героев маргинален, грязен и упадочен. Они все на шаг отстали от своего успеха и уверенно продвигаются в сторону от него, потому что они тоже решили прийти к этому успеху с другой стороны планеты, обойдя её вокруг. Ну что ж — это тоже путь к цели. Я верю в реинкарнацию, я верю, что Достоевский переродился и живёт среди нас. Уэлш — Достоевский. У него всё то же самое, только на новый лад.

Мне Достоевский напоминает водку. Я всегда её пью с удовольствием и отвращением одновременно, она меня расщепляет во времени и я одновременно существую во всех временных пластах и испытываю все эмоции одновременно. На меня накатывает мрачное оживление, такая тупая буйная радость, восторг, усталость, печаль и азарт, но потом мне плохо и я всё это ненавижу и понимаю, что ненавидел я это уже до того, как выпил первую рюмку. Я ненавидел это всегда, потому что знал, что нету никакой первой и последней рюмки, они просто есть бесконечной чередой в жизни и значит всё это есть всегда. И я это всё ненавижу значит всегда, без остановки, без просвета. Вот прямо всё, да, даже то, о чём понятия не имею и тех кого не знаю и никогда не узнаю и даже тех, кого нет и даже чисто гипотетически быть не может по законам физики, логики, фантазии. Последний раз второго января я валялся трупом на полу большой комнаты и ненавидел всё, настолько ненавидел, что словил себя на мысли, что мне так плохо, что я даже ненавижу все возможные реинкарнации в параллельных мирах и эта мысль меня немного оживила и придала сил, ведь если я так сильно могу ненавидеть, значит я ещё не совсем сгнил на этом долбаном паркетном полу и этом долбаном ворсистом ковре, во мне остался какой-то инстинкт борьбы против этого всесильного рока. И Достоевского после прочтения я также ненавижу каждый раз столь же сильно, как ту водку и всех остальных второго января и тихо радуюсь тому, что он уже больше ничего не напишет, но это ничего не меняет, потому что он, как и те рюмки, идёт сплошной чередой, он был, есть и будет; и ещё есть Уэлш, который, кстати, тоже тот же самый Достоевский; а потом будет кто-нибудь ещё другой. Вечное возвращение, вечная история, и слава яйцам. Тут опять всё как с водкой. Формула есть, заводы гонят, магазины продают и мне каждый раз будет бесконечно плохо потом, потому что уже что-то "было", что-то "есть". Это просто какая-то кармическая бесконечная штука без начала и конца. Шайтан дал людям водку для страдания физического и Достоевского для метафизического. Боль по всем фронтам существования и для нашей жалкой всего лишь трёхмерной вселенной этого вполне достаточно.

Художественная вселенная Достоевского это настоящая альтернатива и контркультура, если сменить антураж и декорации. Если Достоевский попал в ад, то он там стал не жертвой и не мучителем, он там тот, кто постоянно разжигает везде огонь, расширяя границы ада, больше ада, больше ада. Он жил в аду и немножко делился этим адом с нами всеми. Щедро так делился, на все века хватит, на все миллиарды людей хватит и даже когда мы переберёмся жить в другие галактики, его всё равно хватит, потому что он был, а потом будет кто-то ещё. Его мир трущоб, подвалов, грязных улочек будет хвостиком виться за человеком, куда бы тот не попытался себя деть. От этого не убежишь. Некоторые его герои ещё живут в мебилерованных комнатах, но в этих комнатах мебель пошарпанная, стол хромает на одну ногу, зеркала затемнились, пахнет сыростью, а на окнах налёт копоти. Лестницы и прихожие с грязью, во дворе материться пьяный дворник, избивая метлой какого-нибудь сиротку. В воздухе перегар, хозяин потихоньку желтеет, пропивая печень и просиживая свои геморройды. Всё плохо, все умирают, кто не умирает сам, тому помогают.

Когда говорят, что раньше трава была зеленее, люди добрее и не было столько зла и грязи, я буду отвечать — нет, не было этого тогда, хер вам! — почитайте Достоевского. Раньше всё было гораздо хуже, чем сейчас, а если вы думаете, что сейчас плохо, то дай вам Бог, Люцифер или Йог-Сотот прожить ещё сто лет и познать истинную сущность слова "хуже".

/экспромт от С. П.

У Достоевского вообще не всегда всё плохо было, если кто не в курсе – всё-таки прозвище «русский Ницше» не всем подряд давали - хотя и это не сказать, что комплимент, а всё равно успех и признание. Родился Ф.М. в бедной семье – папа был лекарь, а мама из купеческого рода, детей в семье было восемь, и Фёдор был вторым. Читать и писать учился по Ветхому Завету, потому что книг в доме особо и не было. Это тяжёлое в каком-то смысле детство читатель с успехом найдёт на страницах «Братьев Карамазовых» или там в «Подростке», потому что все писатели пишут о себе, даже если пишут не о себе (тут бы что-то вставил Ницше, но речь не о нём).

А о том, что был у Фёдора Михайловича двойник.

Появился он, конечно, не сразу, а где-то в том месте, когда папа отправил Фёдора и его старшего брата Михаила учиться на инженеров, хотя оба хотели учить литературу, читать книжки и быть поэтами или писателями, но папа был непреклонен, в конце концов, хватило «Ветхого Завета» в детстве – и сказал, чтоб не дурили, а учили, что папа сказал. Где-то здесь у Фёдора Михайловича очевидно и случилось некоторая встреча с Фёдором Михайловичем-2, который «сочинял роман из венецианской жизни» и «мечтал о поэзии и поэтах», тогда как Фёдор Михайлович-1 учил математику, физику и был зачислен полевым инженером-подпоручиком куда-то там в Петербурге. Потом, видимо, Ф.М.-1 и Ф.М.-2 крупно повздорили, инженерия была заброшена вместе с чином в мрачную Неву, родился Фёдор Михайлович, почти как женщина, которая поёт, только мужчина, который пишет. Ф.М. начал много-много переводить, стал зачитывать свои сочинения в литературном кружке Белинского и даже дочитал им всем до конца своих «Бедных людей». Это был успех, а «Бедные люди» все запомнят как невероятный прорыв, «Новый Гоголь», многочисленные публикации, новое слово в литературе. Один Фёдор не хотел сокращать огромный текст романа, но другой всё-таки сократил. Дальше, конечно, по нарастающей – второй, который всё сокращал, потолкался в кулуарах с Тургеневым, а всё потому, что тот вообще не оценил «Двойника» (в общем-то, как и вообще все остальные), хотя первый Фёдор говорил второму, что фигня какая-то, Федя, получается, уже и Одоевский даже читать такое не станет – что за история, Федя, такая, один титулярный советник Голядкин встречает точно такого же второго и второй этот такой м**ак, пардон за мой французский, что первого отовсюду взашей и пинками выгоняют, кто же в это поверит, да он же явно шизофреник. Однако второму Фёдору всё страшно нравилось и он даже писал брату Мише о своём таланте, даре, который надо ценить, но потом в другом письме тому же брату Мише уже второй Фёдор злорадно напишет, что Голядкин это ужас что такое и зачем я вообще его сочинил, сожгу-ка к чертям собачьим, в самом деле.

Такой вот «Двойник».

Тут и с остальными приятелями в литературном окружении пошли споры да ссоры, и уже после Тургенева, Ф.М. толкался в кулуарах с Некрасовым, а тот вообще большой любитель кулаками махать. Но пока один Ф.М. толкался с Некрасовым, второй познакомился с Гончаровым, а там уже и новый лит.кружок организовал и написал «Белые ночи» и только-только вроде всё наладилось, как тут второй Ф.М. опять учудил и вот уже арест, тюрьма, допросы, каторга, ссылка, наказание без преступления и вообще, расстрел, и вот стоят все такие и ждут вердикта на плацу, а голос произносит, что казнь, а потом, что помилование. Конечно, что тут говорить – нельзя так над людьми издеваться, и один из знакомых Ф.М. сошел с ума прямо там, на морозе (было кстати 22 декабря), а Ф.М., который всегда всё подмечал для своей литературы, опять потом напишет про это в «Идиоте», потому что он же писатель, и хотя в этом месте у него произойдёт окончательный раскол личности и начнутся падучие (эпилепсии), поэтому его, в общем-то, освободят, а потом Николай первый умер, а Александр второй абсолютно точно что-то подозревал за этим писателем и даже слежку приставил (или не приставил, но Фёдор Михайлович всех уверял, что за ними следят-с).

Потом тот Ф.М., который всегда любил литературу, всё-таки женился, но тот, который был инженером, устроил очередную порцию припадков и любовь даже прошла, жена страдала от нелюбви, а Ф.М. от скуки брака, а ещё, если современники раннего периода помнили Ф.М. не сильно верующим, здесь, в конце века, Достоевский стал отчаянно религиозен и всё Богу молился, пока другой писал, второй начал поигрывать в азартные игры. Падучую свою поехали оба лечить в Европу, и пока один грелся в источниках, второй проиграл почти все деньги и подцепил какую-то бабу с дурацким именем, а первый от горя потом и про это роман напишет – «Игрок» называется. Жена такого не пережила и умерла, потом умер брат (который Михаил), и тут окончательно всё помутилось и первый Ф.М. начал писать как сумасшедший – вот тебе и «Преступление и наказание» и всё остальное, особенно «Братья Карамазовы», всё опять стало плохо и даже сын умер где-то между романами и было уж всё – и очередные сканадльчики, и депрессия, и рулетка с алкоголем, даже один был замечен в антисиметизме, хотя второй вообще-то всё отрицал, но тут тот, который всегда любил литературу, выступил с Пушкинской речью и это опять был успех и фурор, хотя другой Ф.М. ему сразу сказал – какой такой Пушкин, что за сукин сын, триста на чёрное, каналья. И единственным произведением, которое хоть как-то на всё это намекало, был этот самый «Двойник», где было почти всё то же самое, только, конечно, хуже – просто Ф.М. тогда был моложе и ему нравилось писать мрачновато, плюс ещё концовку открытую оставил, да и вообще в тексте намёков накидал и на раздвоение сознания, и на удушье, и на мрак невских глубин, всё, словом, как Достоевский любил и практиковал, только критики, конечно, так этого и не поняли, хотя он старался.

А потом он умер и никого не стало, кроме вечного эха гения, про которого вообще никто не может сказать что-то однозначное, а всё почему.

...Месяц умер,
Синеет в окошко рассвет.
Ах ты, ночь!
Что ты, ночь, наковеркала?
Я в цилиндре стою.
Никого со мной нет.
Я один...
И разбитое зеркало…

(Сергей Есенин)

Порою мне кажется, что все ключевые персонажи вселенной Достоевского только тем и занимались, что пытались разглядеть самих себя в осколках разбитых зеркал, мучительно осознавая нецелостность своей натуры, ее чрезмерную сложность, никак не вписывающуюся в какие-либо рамки и границы и постоянно меняющуюся, подобно быстрому потоку бурной реки или обрывистому мышлению сумасшедшего. Но (что важно)- все они были совершенно здоровы, не писал Достоевский о психически больных людях. Они казались, порою, такими (для не слишком внимательных читателей), но, в действительности, были нормальными и даже гармоничными в своем странном двойничестве. И я уже привыкла смотреть в души его героев как в бездонную бездну, снова и снова понимая, что мы способны лишь разглядеть отдельные тени, а до сути нам не добраться. Разве что когда-нибудь и кто-нибудь…

Данная повесть Достоевского обескураживает своим нестройным и, во многом, сюрреалистичным содержанием. Главный герой, попавший в причудливый лабиринт собственного разума, с легкостью утягивает за собой и читателя, тщетно стремящегося понять, кто есть кто в этом произведении: кто уже утратил разум, а кого это только ожидает; кто реален, а кто иллюзия, призрак, плод воображения или даже коварный брат близнец. Ловите, ловите, все равно за гением Достоевского никому из нас не угнаться и эта повесть одно из лучших тому доказательств.

Достоевский слишком хорошо понимал опасность и сложность двойничества (причем, на собственном опыте). И вовсе не в смысле душевных расстройств, а, скорее, в смысле устройства его мышления. Это двойственность пронизывает все творчество Федора Михайловича и всю его жизнь, она причудливым образом возрождается из раза в раз в персонажах самых разных его произведений. Никто из героев Достоевского не определен до конца, никто не целостен на 100%, все они носят в себе целые миры и, порою, десятки самых разных личин.

Воспринимать «Двойника» лучше всего подсознательно. И это именно то, что следовало сделать со своею жизнью главному герою. Он все стремился логически подходить к делу, понять, определить, разобраться со своим столь своеобразным «братом», а позднее уже и пристыдить того, победить, уничтожить. Голядкин только и хотел, что сохранить свое место, свою жалкую жизнь, привычный порядок вещей - вот чем он занимался. Герой этот кажется довольно простым и жалким, не более чем обычным маленьким человеком, давно знакомым нам по той же «Шинели». Но все это только на первый взгляд. В действительности, господин Голядкин вовсе не такой. Какой же он маленький, когда его амбиции не под одну шинель не спрячешь? Он ведь так многого хочет и так на многое надеется в тайне или совсем уж явно, перед всеми на виду. И самолюбие имеет вовсе не ничтожное и мечтает… Словом, все как любой обычный человек, ничем он не отличается от большинства. Его неумные амбиции и желания, загнанные «под ковер» неприглядной рутиной жизни, вырываются на поверхность в лице коварного «брата». Или, так только кажется? Может, раздвоенность тут вовсе не так проста? Не даром ведь мне все время казалось, что я не повесть читаю, а смотрю чей-то сон (в чем-то весьма похожий на мои собственные).

Периодами я думала, что Достоевский затеял какую-то странную и забавную игру с читателями, многое запрятал и усложнил так, что понять уж вовсе невозможно. Порою, я ловила себя на мысли, что читать «Двойника» очень тяжело и порывалась бросить несколько раз. Но неуемное желание узнать, чем же все в итоге кончится, делало свое дело. И вот как раз таки финал и радует в этой повести больше всего. Он именно таков, каков нам надобен (сказал бы по этому поводу Петр Верховенский). Он ничего не объясняет и не раскрывает, не показывает сути главного героя, не открывает завесу над его безумием, разумом или еще чем. Скорее, финал окончательно уносит читателя в страну гоголевского или кафкианского абсурда и их же недостижимой гениальности, оставляя нас неизменно восхищенными, но и не менее обескураженными. Тут мы идем все с теми же знакомыми дорожками «Процесса» и «Замка», мы ничего не находим (на уровне сознания), но на подсознательном уровне обретаем даже слишком много, отчего становится как-то не по себе и тень чужого двойничества уже вплотную подходит к тени твоего собственного и деликатно здоровается с ним за руку.

Я почему-то ждала от «Записок из Мертвого дома» чего-то запредельного, пугающего, сносящего, как говорится, крышу (интересно, откуда у меня такие ожидания?), и поэтому, пожалуй, немного разочарована. Да и книга пошла тяжело, хотя все равно в Достоевского нельзя не погрузиться с головой.

Речь идет о заключенных, сосланных в Сибирь; загремевший на каторгу дворянин Александр Горянчиков, отбыв срок, выплескивает свои впечатления в записки, которые автор якобы обнаруживает и нам приводит. Описывается в этих записках в основном быт заключенных – как оно бывает, к чему приходится привыкнуть, как обращаются с тем и с тем, как приходится изгибаться, чтобы достать то-то. Среди «общего» есть и личные впечатления – как было поначалу, как ощущалось, какие люди повстречались. Сюда же вплетаются рассказы о жизни этих товарищей по несчастью, любопытные случаи, с ними связанные, да чуток глубоких размышлений о системе исправительных наказаний.

Книга читается тяжело именно потому, что нет сколько-нибудь явной сюжетной линии, не считая стандартного «начало жизни в остроге» – объемного «как жилось» – «вышел на свободу». Унылая, серая повседневность, где даже сколько-нибудь острые события как-то чахнут под гнетом острожного быта. Ну, полагаю, такое впечатление и задумывалось автором, подобное и должен вызывать острог.

Однако есть момент, который я уже не раз подмечаю в книгах о тюрьмах. Оказавшийся там человек-рассказчик слишком увлекается жалостливыми рассказами о людях, о том, как мало они бывают виноваты, сколько хорошего сохранилось у них за душой, и под конец книги кажется, что чуть ли не все преступники (читайте – убийцы) заслуживают не только жалости, но и венца святого, что, понятно, абсурд полный. Что поделать, злодеяниям как-то мало внимания уделяется, и хотя я согласна с тем, что в каждом можно найти хорошее качество, какой-нибудь светлый проблеск, в данном произведении эти проблески переходят всякие границы. Вплоть до того, что за распитием вина, а также болезненными прощаниями, кажется, что и не в остроге провел годы, а в теплом кругу. Единственное, что Достоевский сам это замечает и подчеркивает, насколько приживчив бывает человек.

В общем, вещь хорошая (хотя и несколько типичная) и даже в известном смысле не отпускающая, но лично у меня сильных эмоций не вызвала.

Никто не знает "Село Степанчиково". Никто. Так же, как никто не знает село Екатеринославка, в котором я живу. Все знают только идиотов, братьев и бесов. И абсолютно зря. Потому что я получил огромное удовольствие в области головного мозга, читая эту повесть. Да, она, пожалуй, в большей степени игривая, чем знаменитые романы автора, и несёт в себе меньше потайных смыслов, но если оценивать книгу по эстетическому воздействию, то я бы поставил 6.0.

Речь о ГГ, о Фоме Фомиче Опискине. Сам автор не стесняется в выражениях, называя его "тварью", "идиотом" и т.д. Согласен, друзья. Низкая душа, как говорит сам рассказчик. Забегаю вперёд и скажу, что когда смотрел фильм, попытался взглянуть на эту фигуру иначе: злоба к нему поутихла, и я попытался по-настоящему понять его, проникнуться его судьбой, нащупать мотивацию его поступков. В целом, мне это удалось, и я взглянул на него другими глазами. "Дорвавшись", получив в свои руки власть управлять окружающими, он мог поступить иначе. В этом и проявилась его "низость" и малодушие - "как фурий", он принялся унижать и верховодить местными (пусть они и сами не подозревали об этом). Давайте же, после того, как отобразили пороки и недостатки героя, извлечём из нутра своего хоть немного благородства и пожалеем его. Вера в человеческое добро у человека, который при генерале слыл придворным шутом и любыми унижениями зарабатывал свой кусок хлеба, безвозвратно потеряна.

• Где, где она, моя невинность? - подхватил Фома, как будто был в жару и в бреду, - где золотые дни мои? где ты, мое золотое детство, когда я, невинный и прекрасный, бегал по полям за весенней бабочкой? где, где это время? Воротите мне мою невинность, воротите ее! [...] Где, где они, те дни, когда я еще веровал в любовь и любил человека? - кричал Фома, - когда я обнимался с человеком и плакал на груди его? а теперь...

  А теперь он не любит человека. И, на мой взгляд, имеет маленькое, прям таки щепоточку, но всё же - право поступать так, как однажды поступали с ним, и изгаляться над жителями Степанчикова. Мы ведь почему то не ругаем генерала, который держал у себя шута-Фому, не клянём Ежевичкина, который стал шутом уже у самого Фомы, а спускаем всех собак на Опискина, который этого, несомненно, достоин, но который заслуживает снисходительности ещё и в связи с преображением, происходящим с ним в конце. Напомню: он мог продолжать гнуть свою линию, а вместо этого благословил полковника и Настю. Разумеется, он сделал это с тонким расчётом - чтобы уж теперь вовеки воцариться в Степанчикове - не без этого. Детали же нам скажут, что Фома Фомич всё таки изменился: стал мягче, терпимее. Например, вопрос на засыпку: зачем в повести Коровкин? А затем, что в начале Фома, потирая руки, обещается "проэкзаменовать" Коровкина, когда тот приедет, и поставить, так сказать, того на место; в конце же Коровкин является вдрызг пьяным - какой! какой повод для Фомы (который запретил танец потому, что он якобы восхваляет пьянство) для криков и нравоучений! И - Фома лишь только весело смеётся! А знаете чем заканчивается фильм? Тем, что на дворе слышится музыка, Фома встаёт с кресла - и давай плясать комаринского!!! а за ним уж и все - в пляс!!!

  Потому и говорю только о Фоме, что это уникальный образ в русской литературе. Перекликается он с образом Иудушки Головлёва - своими недюжинными ораторскими способностями (что является одним из ответов на мой вопрос во время чтения: "Зачем они слушают этого дурака и не прогонят его?") и умением выдать чёрное за белое, и наоборот. А ещё я вспомнил Джеймса Броуди. Опискин и Броуди - это единственные 2 героя в литературе, кого мне хотелось, чудесным образом попав на страницы книги, задушить собственными руками! В этом смысле данная повесть - хорошая проверка на доброту и терпимость: если вы чувствуете, что надо перестать злиться и попытаться "понять и пррростить" героя, значит в вас ещё осталось что-то светлое.

  А вся повесть перекликается со стилем Гоголя, как в стилистическом, так и в языковом плане. Я всё талдычу о натуре ГГ, но ещё ни слова не сказал о том, что повесть оооооочень смешная (что тоже весьма гоголевская черта: симбиоз трагедии и юмора)! "Ваше превосходительство", белый бычок, французский язык, безумец, вопли Видоплясова... Да это в миллион алых роз смешнее всего того, что нам показывают по ящику!

  А по монитору ноутбука мне показали замечательную экранизацию этой повести 1989-го года со Львом Дуровым в роли Фомы. Очень естественно, живо, ярко, по тексту и с потрясающей игрой Дурова, которому отдаю дань огромного уважения, и которого мы будем помнить как чрезвычайно талантливого актёра и, судя по разным телепередачам, как прекрасного человека. Я и не подозревал такого совпадения, что начну читать повесть и при скором просмотре фильма вспомню о его недавней кончине. Вечная память!

  А закончить хотелось бы словами Перепелицыной, которые видятся отличным предисловием ко всему творчеству Достоевского:

• Господи! Какие страсти-с!

Обжогшись на молоке, я стал дуть на воду и побоялся, что ФМ просто не умеет писать малую прозу. Не тут то было! "Слабое сердце" вернуло мне того Достоевского, которого я знал по романам, и даже не нужно говорить какого - тот, кто прочёл хотя бы пару его крупных произведений, понимает о чём речь.

Только у Достоевского любят так, что целуют продавщиц, покупают чепчики втридорога и "забивают" на работу - пропади оно всё пропадом, когда тебя в ответ любит такая милая девушка! Но только у Достоевского будут любить всей душой, с непередаваемой нежностью, и одновременно до боли грызть-кусать себя за то, что, дескать, "Я, такой-сякой подлец, не заслуживаю, чтобы меня любили, равно как я недостоин благоприятного отношения начальства!". И только у Достоевского после этих переживаний возьмут да и сойдут с ума - в полном смысле выражения, со сдвигом по фазе! Повесть истинно авторская. Тут и слёзы, и объятья, и любовь, и страсть, и дружба, и отчаяние, и вообще полный спектр эмоций по шкале Достоевского!

"Бедные люди", "Униженные и оскорблённые", "Двойник", "Слабое сердце" - все эти произведения ФМ объединяет тема "маленького человека", или тема "забитых людей", как их назвал Добролюбов (1861). Разница главного героя этой повести (Вася Шумков) по сравнению с остальными аналогами в том, что он сам доводит себя до упадка, до душевных терзаний, а затем и к сумасшествию. В нём укоренены мнительность и страх перед начальством, которые губят его, хотя, как выяснилось, проблемы, с которыми сталкивается Шумков (важнейшая из которых - боязнь потерять расположение начальника из-за ненаписанных в срок бумаг), незначительны и преодолеваемы при должных, надо сказать, не самых больших усилиях. То, как от страницы к странице растёт плохое предчувствие Шумкова - сначала в виде обеспокоенности, потом как демонический страх, наконец как помешательство - передаётся и читателю. Мне самому становилось всё более боязно, как будто сразу вслед за ненаписанной тетрадкой развергнется гиенна огненная и поглотит героя; а Юлиана Мастаковича (начальника) представляешь себе не иначе как дьяволом, который заколет вилами, если ему не угодишь (при том, что на протяжении всего текста он упоминается лишь в разговорах, и на деле является добрым снисходительным человеком). А момент, когда Вася открывает шкаф, и выясняется, что нужно успеть исписать ещё 6(!) таких же тетрадей, поверг меня прямо таки в исступление. При этом, что это за бумаги и какую важность они несут, не говорится ни слова, но ощущение такое, что от усердия Шумкова зависит чуть ли не судьба всей империи. Или другой эпизод, не менее пугающий, когда друг Васи Аркадий, ложась отдохнуть, хочет встать через часок-другой, чтобы проконтролировать, как у товарища идёт работа, и... просыпается лишь утром! Это большое писательское мастерство - волновать читателя тем, напишет ли герой бумагу или нет. Кажется, что на кону свадьба, карьера, репутация - и всё это вот-вот рухнет в бездну; а получается, что треволнения надуманы и пустяшны.
Но рассудок уже безвозвратно потерян, любимая уж давно замужем за другим и с ребёнком, и как бы горько она не плакала втихомолку об утраченном рае, ей не вернуть той волшебной новогодней ночи, когда их сердца были полны любви; сердца, которые были слишком слабыми, чтобы вынести ношу такого тяжёлого груза - заслуженного счастья.

Повесть"Вечный муж" Фёдора Михайловича Достоевского о человеческих отношениях. Муж (Трусоцкий) после смерти жены узнаёт об её изменах, и он едет в Петербург, чтобы встретиться с бывшим любовником - Вельчаниновым.
Ни Трусоцкий, ни Вельчанинов не вызывают симпатии, они оба мерзкие. Трусоцкий - это "вечный муж", который всегда будет угождать своей жене, выполнять все её капризы, закрывать глаза на её измены. Не мог же он не догадываться о том, что у жены есть любовник, он просто закрывал глаза, ему было так удобно жить. Он женится не по большой любви, а для того, что ему комфортно жить в браке, ему так удобно. А дочь Лиза? Трусоцкий узнает после смерти жены, что девочка не его. Что же он делает? Издевается над ребенком просто, легко бросает. Но если он любил её как родную дочь, то не мог же в одночасье разлюбить? Неужели такое возможно? Это мерзко... Достоевский описывает даже с каким-то удовольствием все мерзости, на которые способен человек. Лизу очень жалко... Бедный ребёнок, она не смогла вынести "отцовской" ненависти.
Вельчанинов - полная противоположность Трусоцкого. Он красив, пользуется популярностью у женщин, промотал два состояния. Вельчанинов предпочитает роль любовника, а не мужа. Но он тоже мерзкий, как и Трусоцкий. Их отношения оказались странными, запутанными, в них переплелись любовь и ненависть. Каждый из них обладает и положительными, и отрицательными качествами. Достоевский с маниакальным удовольствием "ковыряется" в "темных закоулках" человеческой души.

Это короткое произведение Фёдора Михайловича смотивировали прочитать в музее-квартире Достоевского в Кузнечном переулке в Санкт-Петербурге, да и посещение Шлиссельбургской крепости, где была написана это история, когда на Фёдора Михайловича сшили дело за участие экстремистском сообществе перед казнью, которая в итоге оказалась косплеем. В этой ситуации он обратился не к вопросам жизни и смерти, не к вопросам проявления Бога в объективной реальности и прочим более фундаментальным вопросам, а к вопросу первой странной детской любви к взрослой женщине, ещё и замужней, ради которой ему нужно совершить трансформацию. Но в принципе у меня что-то подобное было хотя я и не зашёл так далеко в свои одиннадцать лет, а его герой зашёл. Получилась этакая повесть с элементами "Дон Кихота". Да, потом это пройдёт, возможно он поймёт какая это была глупость, но начиная с глупостей постепенно можно прийти к более осознанной любви. С другой стороны глупость вырвала его из детскости и возвысила. Наивно, но умилило.