Billard um halb zehn

Когда мне откроют памятник, Леонора, одним смехом не обойдешься,
плюньте на него, душенька, во имя моего сына Генриха и во имя Отто - ведь
он был такой милый мальчик, такой хороший и послушный, а стал с годами
совсем чужим, таким чужим, как никто на этой земле; во имя Эдит,
единственного агнца, какого я когда-либо видел; я любил Эдит, мать моих
внуков, но не сумел помочь ей, не сумел помочь ни подмастерью столяра,
которого я видел всего два раза, ни тому юноше - его я никогда не видел, -
который приносил нам весточки от Роберта и бросал в почтовый ящик записки
величиной с конфетную бумажку; за это преступление он сгинул в концлагере.
Роберт был умный и холодный и не признавал иронии; Отто казался совсем
другим - гораздо сердечнее, но именно он принял "причастие буйвола" и стал
нам совсем чужим; плюнь на мой памятник, Леонора, скажи им, что я так
просил; хочешь, я дам тебе письменное разрешение и заверю свою подпись у
нотариуса;

Я в самом деле боюсь, поверь мне, это не ложь, пусть мой кораблик
плывет, не топи его, не будь озорным мальчишкой, который все разрушает;
сколько в мире зла и как мало на свете чистых душ; Роберт тоже участвует в
игре, он послушно отправляется повсюду, куда я его посылаю: от тысяча
девятьсот семнадцатого до тысяча девятьсот сорок второго года - ни шагу
дальше; он держится всегда прямо, не гнется, он истый немец; я знаю, что
он тосковал по родине, что на чужбине ничто не приносило ему счастья - ни
игра в бильярд, ни зубрежка формул, знаю, что он вернулся не только ради
Эдит; он истый немец, он читает Гельдерлина и никогда не принимал
"причастие буйвола"; Роберт принадлежит к числу избранных, он не агнец, а
пастырь. Хотелось бы только знать, что он делал во время войны, но об этом
он никогда не рассказывает; он стал архитектором, но не выстроил ни одного
дома, на его брюках никогда не было следов известки, он всегда выглядел
безукоризненно, всегда был кабинетным ученым, никогда не мечтал попировать
на празднике по случаю окончания стройки. А где же мой другой сын, Отто?
Пал под Киевом; наша плоть и кровь; откуда он взялся такой и куда ушел?
Правда ли, что он был похож на твоего отца? Неужели ты ни разу не встретил
Отто с девушкой? Мне бы так хотелось узнать что-нибудь о нем; я помню, что
он с удовольствием пил пиво и не любил огурцов, помню все его жесты, когда
он причесывался и когда надевал пальто; он донес на нас полиции, он пошел
в армию, не закончив даже гимназии, и писал нам убийственно насмешливые
открытки: "Мне живется хорошо, чего и вам желаю; пришлите три тысячи".
Даже в отпуск он и то не приезжал домой. Где он проводил свои отпуска?
Какой сыщик сумел бы нам рассказать об этом? Я знаю номера его полков и
номера полевых почт, знаю его воинские звания; он был обер-лейтенантом,
майором и подполковником; подполковник Фемель; последний удар был, как
всегда, нанесен нам с помощью цифр "пал 12/I.1942". Я собственными глазами
видела, как он сбивал с ног прохожих за то, что они не отдавали честь
нацистскому знамени, видела, как он поднимал руку и бил их, он и меня
ударил бы, если бы я не поспешила свернуть в переулок. Как он попал в наш
дом? Я не могу придумать никакого глупого утешения, не могу даже внушить
себе, что Отто подменили при рождении - он родился дома, в нашей спальне
наверху, через две недели после смерти Генриха, он родился в темный
октябрьский день тысяча девятьсот семнадцатого года и был похож на твоего
отца.
Тише, старик, ничего не говори, не открывай глаза, не показывай, что
тебе уже восемьдесят лет. "Memento quia pulvis es et in pulverem
reverteris" [прах ты и в прах возвратишься (лат.)]. Нам сказано это
достаточно ясно, все прах - и известковая пыль, и закладные, и дома, и
поместья, и усадьбы, и памятник в тихом пригороде, где дети, играя, будут
спрашивать: "Кто же он такой?"

Я угрожал одному голландскому политику, который заявил, что надо уничтожить всех немцев, это был очень популярный политик; когда немцы оккупировали Голландию, они выпустили меня из тюрьмы - я показался им чем-то вроде мученика за Германию, но потом они обнаружили мою фамилию в списке преследуемых лиц, тогда я удрал от их любви в Англию и там угрожал английскому политику, который также заявил, что всех немцев надо уничтожить, сохранив лишь созданные ими произведения искусства; это был очень популярный политик; впрочем, скоро они меня амнистировали, они считали, что обязаны уважать чувства, которых я вовсе не испытывал, когда угрожал их политику; так людей сперва по ошибке сажают в тюрьму, а потом по ошибке выпускают.