Billard um halb zehn

В сверхурочные часы они печатали на белых листах бумаги предвыборные плакаты; плакаты были навалены по всем коридорам и на лестнице; пачки складывали до самой его двери; каждая пачка была обклеена плакатом того же образца, нарисованные на них безукоризненно одетые холёные господа улыбались ему в лицо; даже на плакатах было видно, что эти господа шили себе костюмы из первосортного сукна, с плакатов взывали бюргеры с серьёзными лицами и бюргеры улыбающиеся, они внушали доверие и будили надежду; среди них были молодые и старые, и молодые казались ему ещё ужаснее старых.

Иоганна высказывала вслух то, о чём я только думал; когда мы были в гостях у начальника гарнизона, она не стала пить шампанское, не стала есть жаркое из зайца, отказывала всем, кто приглашал её танцевать, она громко заявила: "Державный дурак..." - и казалось, будто в казино на Вильгельмскуле начался ледниковый период; в наступившей тишине она повторила: "Державный дурак..." Там сидели генерал, полковник, майоры, все с жёнами, я был в то время новоиспечённым обер-лейтенантом, уполномоченным по строительству укреплений; в казино на Вильгельмскуле наступил ледниковый период; маленькому Фенриху пришла в голову счастливая мысль: он приказал оркестру заиграть вальс; я взял Иоганну под руку и отвёл её к экипажу; стояла чудесная осенняя ночь, серые колонны маршировали к пригородным вокзалам, особых происшествий не было.
Суд чести. Никто не осмеливался повторить слова Иоганны; поношения подобного рода даже не заносились в акты. "Его величество - державный дурак", - такого никто не решился бы написать; мне говорили: "То, что сказала ваша супруга..." - а я вторил им: "То, что сказала моя жена..." - но я не сказал им главного - того, что согласен с нею. Вместо этого я пустился в объяснения: "Но, господа, ведь она же беременна, до родов осталось всего два месяца, она потеряла обоих братьев - ротмистра Кильба и прапорщика Кильба - обоих в один и тот же день, потеряла маленькую дочку в тысяча девятьсот девятом году..." - хотя в глубине души знал, что мне надо сказать совсем другое: "Господа, я согласен с моей женой..." - знал, что одной иронии недостаточно, что одной иронией не обойдёшься.

Меня опять прельщали миловидными архитекторскими дочками и звали
на семейные пикники, где молодые люди в круглых шляпах цедили пиво из
бочонков на опушке леса, а юные девушки вынимали из корзин и раздавали им
бутерброды; на только что скошенных лужайках молодежь танцевала под
присмотром мамаш, которые тревожно подсчитывали года своих дочек и хлопали
в ладоши, восхищаясь их необычайной грацией; потом во время прогулки по
лесу, предложив своей даме руку, чтобы она не спотыкалась о корни, можно
было отважиться на поцелуй: облобызать ручки спутницы повыше запястья или
чмокнуть ее в щечку и в плечико, ведь в лесном полумраке расстояние от
пары до пары незаметно увеличивалось; и, наконец, по дороге домой, когда в
вечерних сумерках коляски проезжали по укромным полянкам и из леса
выглядывали косули, словно их специально ангажировали для этого, когда
кто-нибудь запевал песню и ее подхватывали все остальные, нетрудно было
шепнуть своей даме, что тебя пронзила стрела амура. Экипажи уносили с
собой разбитые сердца и раненые души...