Полное собрание сочинений. Том 3. Повести и рассказы. 1880-1882 гг.

1 часть

Это будет странная рецензия, нестандартная для меня.
Я сейчас пьян… но у меня есть повод: разбито сердце.
И как хорошо, что в это время со мной оказался томик Чехова.
Я пью вместе с Чеховым, чокаюсь с зелёным томиком, сам, чуточку чокнутый, и грустно улыбаюсь..
Сижу на полу, облокотившись на диван.
Рядом лежат цветы запоздалые, письма.. тоже, запоздалые.
У меня только что была неудачная попытка самоубийства: бутылкой шампанского..
Не смейтесь. Это была просто визуализация акта самоубийства. Сердце то всё равно уже — вдребезги.

Мне просто стало интересно ощущение, когда тёмный холодок ствола пистолета прикладывают к виску.
Чехов сидел напротив меня и молчал. Блестели золотые, полустёршиеся буковки на обложке — Цветы запоздалые, похожие на тихий посверк пенсне.
Я грустно смотрел то на него, то на разбросанные на полу письма к любимой, стихи.. зачем теперь это всё? Я теперь, зачем? Сны мои, сердце, творчество моё… зачем? Всё запоздало..
Письма и стихи на полу, в сумерках, похожи на ранимые подснежники..
Встряхнул бутылку шампанского и приложил к виску горлышко с пробкой, слегка помогая пальцами ей, двигаться.
Проходит секунда, вторая.. оступается, сразу — пятая, и время вдруг стало замедляться, словно трава без ветра.
Стрелки секунд на часах, обратились в траву.
Я сижу в траве посреди спальни вместе с грустно улыбающимся Чеховым и пытаюсь покончить с собой.. бутылкой шампанского.

В какой-то миг стало жутко. Даже выступил пот: если пробка угодит в висок.. могу и правда умереть: у меня травма головы, к тому же. Мне нельзя..
И пускай… а всё же стыдно. Из-за любви, большой любви, умирать так нелепо.. словно Антоша Чехонте написал этот сценарий.
Зажмуриваюсь. На миг теряю ощущение реальности, и мне кажется, что шампанского нет, на меня действительно наведён ствол пистолета и я могу умереть.
Быть может даже… Чехов стоит надо мной и навёл на меня пистолет. Чтобы я не мучился.
Глаза зажмурены, рука с бутылкой у виска.. дрожит.
На губах, предательская, робкая улыбка, в голове проносится вместо пули, мысль о том, как умирал Чехов, совсем один: в гостинице он узнал что умрёт.. заказал в номер шампанского. Открыл окно.. влетела в сумерки комнаты красивая бабочка и села на постель, дыша тёмными крыльями..
Нет, стыдно так нелепо умирать при Чехове… И любимая не простит, убьёт меня.

Перевожу «ствол» бутылки с виска, на лоб.
Авось не умру, но ощущение жути, почти то же самое.
Ясно слышен тихий смех Чехова в моей спальне. Через секунду раздаётся выстрел, и пробка больно попадает мне в лоб. Темнеет в глазах...
Теперь там маленькая лиловая шишечка, словно по весне прорезается третий глаз.
Теперь я много вижу иначе..
Пью с Чеховым на полу, говорим о цветах запоздалых и пишем эту странную рецензию.
Боже.. Чехову было всего 22 года, когда он написал этот маленький шедевр!
22 апреля я встретил её… самую прекрасную женщину в своей жизни.
Почему я не встретил её раньше? когда мне было 22?
Она уже замужем. Женат и я..
И вся моя жизнь, как цветы запоздалые, и сны о ней, стихи, письма.. цветы запоздалые, в постели пустой.
И сердце моё, как сирень на ветру…

Знаете этот грустный, чеховский подвид сирени? В тенистом внутреннем дворике.
Все другие кусты сирени, на солнечной стороне улицы, уже радуются весне и цветут, а эта сирень.. словно в чистилище.
Она словно застряла в каком-то 5-м времени года, в 4-м измерении.
Её боль можно увидеть лишь 6-м чувством.. или 3-м глазом.
На неё невозможно смотреть без слёз. Она похожа на лебедя с подрезанным крылом, который видит в синеве полёт своих друзей, своей любимой.. тянется к ним, жалобно кричит, спотыкается.
Вы слышали, как на заре кричит сирень?

Когда погода капризничает: то дождик, то холод, то мимолётное, мотыльковое солнце… сирень уже на старте, уже проклюнулся сиреневый цвет, но она ждёт, бедная, не решаясь цвести, и так может тянутся довольно долго.
Время почти замирает. Обои с цветами в моей спальне, зарастают голубою травою секунд.
Ласточки летают над постелью моей..
Ах, у моей любимой, удивительные глаза, цвета крыла ласточки.
Стоим с Чеховым у окна и сморим на томление сирени.
Какие мысли у человека, стоящего с томиком Чехова у окна?
Что-то романтичное? Утончённое?
И да и нет. Я думаю.. об оргазме.
Не судите строго, Антон Палыч, и вы, читатель.
После попытки самоубийства, о чём только не думаешь. Это как рисовать какую-нибудь милую чепуху, или ласточку, кончиком зонтика, когда сидишь с любимой в парке и грустишь о чём-то, как в пьесах Чехова.

Оргазм — он как луна любви. Точнее, полнолуние любви, когда душа обнимает тело и двое становятся одним целым.
Тело становится почти душой… как героиня повести Чехова.
Так оно ранимо, — тело, — и прозрачно в своей нежности.
А у меня нет этого полнолуния. Без любимой.. всё не то.
Так бывает в отношениях, и в пении цветов на ветру и в оргазме, когда его нежно оттягиваешь — точнее, любимая, оттягивает, как тетиву…, — до сладостной муки и нетерпения сердца, бьющегося уже где-то в примятых цветах обоев, у потолка, на книжной полочке, рядом с проснувшимися и ворчащими Тургеневым, Гоголем.

Твоё тело трепетно изгибается, как лук: душа не то что выйдет сейчас из тела, она уже вышла, как тот астроном-чудак на средневековой литографии, проникнувший сквозь земную хрустальную сферу верхней половиной тела, касаясь рукой мягкого сияния звёзд, а тут.. душа касается сердца любимой, цветка её дыхания, как бы волнующегося на вечернем ветру..
Уже невозможно сдерживаться. Легче умереть, чем вынести эту сладкую боль.
Ах, когда просияет солнце и сирень наконец-то зацветёт, на её слегка вздрагивающих от ветра, лиловых веках, проступят слёзы счастья. И это цветение сирени, поздней, тоже похоже на оргазм.
Странным образом, похожее чувство катарсиса у меня было и после прочтения повести Чехова.
Да, сердце зацвело стихами и снами.. но некому их уже коснуться, согреть.
Знаете.. я только недавно понял, что можно от боли любви изгибаться в слезах на одинокой постели так, как не изогнёшься ни от какого оргазма.
Потому и прижимаю зелёный томик Чехова к груди и целую его.
Не подумайте, что это потому, что я пьян.
Я целовался с Цветаевой, Платоновым, Сартром, когда был абсолютно трезв.
Правда.. тогда любимая была рядом.

2 часть

Приятно, когда не возлагаешь на произведение больших надежд, а оно раскрывается перед тобой, как душа прекрасной и одинокой женщины, загрустившей а вечерней лавочке в апрельском парке..
Простите, у меня все образы сегодня сворачивают на женщину, на мою боль.
Антон Палыч, чокнемся?
Я не знаю, что вы пережили в свои 22 года, когда писали Цветы запоздалые..
Обычно так бывает после пережитой любовной трагедии, когда душа стоит над бездной и.. улыбается.
Друзья думают, что тебе весело, шутят в ответ, обнимают.. а ты приходишь ночью, а в окошке горит свет: тебя ждёт любимая..
Но нет, никто тебя не ждёт. Это ты специально оставил свет включённым, чтобы не так одиноко и больно было возвращаться домой, в пустоту и почти космическое, ледяное безмолвие комнат.
Садишься на диванчик, с грустной улыбкой гладишь зелёный томик Чехова и… кончаешь собой.
Вот забавно было бы, правда, Антон Палыч?
Друзья и не только, читают нашу с вами рецензию, улыбаются, чуточку грустно.. а меня уже нет на этом свете.

Начинается повесть с почти тургеневской строчки:

Утро туманное, утро седое..
Далее, Чехов, словно ангел на фреске Андреа Мантенья, в камере degli sposi, словно бы смотрит с лазури на своих героев, как на кукольных персонажей.
Перед нами разыгрывается почти гоголевская в своём фарсе сценка обедневшего дворянского гнезда: юная девушка и её несчастная мать, в слезах, ломая пальцы, молят своего непутёвого Егорушку, образумиться и пить меньше.
(Кстати, любопытен стилистический образ различия: в 19 веке — заламывали пальцы, в 20-м, уже «заломленные руки», словно боли уже становится мало себя, тела, и она, словно тени от ветки на стене, дрожит, увеличенная… а что в 21 веке? Наверно.. заломленные крылья. Ах, как хочется сейчас заломить крылья..)
Образ Егорушки, при всей его фарсовости, — в некоторой мере, трансцендентен, ибо похож не то на сологубовского Недотыкомку, не то на.. полтергейста: по таинственной причине, в доме сами собой летают по воздуху вещи сестры и последние деньги матери, летают изящно, прямо к входной двери и.. в кабак, к цыганам и девкам.
Сами собой, почти бесшумно, хлопают двери..
Антон Палыч, вы не против, что я под этим углом взглянул на обычного пьяницу, эдакого наркомана 19 века?

Замечательно, что Чехов нарочито как бы «подпиливает» декорации разыгрывающейся трагедии.
Декорации фарса — дышат наладан и словно бы сквозятся прохладной синевой, как осенний лес, и вот, в этой синеве, подобно видению, ангелу иного мира, слышится голос… Чехова: он игриво и как-то крылато появляется в тексте, то утешая героев, то читая их мысли — забавно, что мы как-то привыкли к телепатии в искусстве, словно это реальность, но давно забытая, — или гневается на мерзавцев, так что кажется, пред ними вот-вот разверзнется геенна огненная, и, вдруг, голос Чехова, ангела, чеширски исчезает, сверкнув солнечной улыбкой пенсне.
Чехов нарочито придаёт трагедии, силуэт фарса, иллюзии, и сами страдания, чувства героев, таким образом, балансируют между двух миров: между небесным и земным.

Чехова видимо забавляет украшать своих героев, кафкианскими чертами нравственных превращений (кафкианская испаринка образа?), фиксирующаяся яркой нотой физического проявления: у этого героя — кроличьи глазки, у той женщины — рачьи глаза, у того — свиной лоб..
Что то я слишком академично выражаюсь. Те кто меня знают, наверно улыбаются.
Антон Палыч, вам подлить шампанского? Я открою вторую бутылку… Не пугайтесь, я умею и нормально открывать бутылки.
За вас, дорогой! И что бы цветы и чувства, никогда не были запоздалыми!
Хм, на чём я остановился? Ах да. Кажется, мы попали не в царскую Россию конца 19 века а в осеннее утро 5-го дня творения, когда человека ещё не было, он только мучительно предчувствовался в грустных глазах животных, шелесте листвы..
Представляете? 5-й день творения, Древо Познания уже давно отцвело, опали плоды в небо реки и облетела листва, похожая в лазури на перелётную, карюю стайку птиц, или ангелов, направляющихся на юга… где жарко всегда: в ад.
И вот, в цветах, стоит русская усадьба. Сирень под окошком цветёт, над ней летают, словно ласточки, удивлённые ангелы…

Некоторые читатели, и вечно-скучные критики, видят в повести Чехова — сентиментальщину, проработку образов его позднего творчества.
Это не так. Повесть — шедевр, цельный и отточенный.
Антон Палыч, хотите улыбнуться? Оказывается, в 21 веке ещё есть читатели, которые искренне задаются вопросом: чему хотел научить нас автор в этом рассказе?
Бедные.. наверно они смотря на прекрасный закат или картину Тинторетто, и тоже задаются вопросом: что они мне могут дать?
Некоторые рецензенты пишут, что Чехов здесь всё ещё ищет свой стиль, что концовка их разочаровала, что она скомканная, беглая..
Пускай читают Джейн Остин (прости, милая Джейн, я тебя люблю, но и тебя так часто понимают в пошлых, хью-грантовских тонах. Я бы с вами тоже выпил шампанского, Джейн. Хотите? — не вставая с пола, протягиваю бокал к книжной полочке, к зардевшемуся томику Остен в розовом переплёте).
У Антона Дельвига, милого друга Пушкина, было любимое слово — забавно.
Оно имело у него больше 50 оттенков.
Вот и мне хочется с оттенком ласкового матерка, сказать о таких читателях: забавные люди…

Концовка повести полыхает подлинной трагедией. Там уже нет фарса давно, декорации лжи, иллюзии, быта — рухнули, осталось одно чистое бытие, и, словно в стихе Бодлера - В животном сонном, злом вдруг ангел восстаёт.
И как тени в грустное и выцветшее время «после обеда» укорачиваются, сжимаются в комочек, как потерявшийся ребёнок в лесу, наплакавшись, улёгся под кустом, похожим на крыло ангела, так же бегло, изумительно бегло (ибо и жизнь нашего героя стала бессмысленно беглой и пустой без любви), Чехов прорисовывает трагедию души в конце, словно цветок пророс на руинах рухнувших декораций, грустно покачиваясь на ветру своей раненой синевой, своим недолгим цветением.
В главном герое, в докторе, лишь на миг проснулся ангел, который томится в каждом живом существе, но без любви — он он увядает снова. Нет, в нашем герое, ангел не уснул снова, быть может на тысячелетия, но словно задремал в печали, глядя сквозь крылья у лица, похожие на заиндевевшие в России, ресницы, кошмар своей прожитой жизни., и любовь, которую он утратил, словно Рай.

Впрочем, я забежал вперёд, как забегает, залетает вперёд, голос Чехова в повести, словно бы взором ангела смотря в загрустившее лицо событий, ещё не подозревающих, что их ждёт.
Повесть изумительна и своими дивными узорами, тенями, в которых и правда угадывается уже зрелый Чехов, и порой ловишь себя на мысли, что входишь в повесть, с его тёмными строчками, словно в весенний, вечерний лес, собирая как подснежники, прекрасные страницы чеховской прозы.
Например, доктор Топорков (тот ещё Раскольников, зарубивший свою непутёвую жизнь), бывший слуга в доме своих господ, теперь сидит в их доме, спасая от смерти сестрёнку и брата.
Пьют чай. Девушка чуточку влюблена в него..  благородного спасителя!
А спасителю.. всё равно. Он похож на человека в футляре, заживо похоронившего себя в своём мундире, карьере, быте и мечтах о сытом счастье дворянина.
И лишь.. его пенсне тихо блестит, словно одуванчики под окном на заре. (Антон Палыч.. почему вы улыбаетесь? Я и правда увидел это в повести..)
Он смотрит почему-то не на девушку, а на шафранный, тихий посверк педальки рояля.

Эта душа заживо похоронена, но томится по музыке и поэзии жизни, сама не понимая этого, даже когда потом девушка будет играть для него на рояле.
Этот узор чудесно замкнётся, когда наша героиня, уже смертельно больная, нищая, почти бестелесная — сама любовь и душа, покачиваясь на ветру, будет идти по весенней улочке к доктору на приём, неся ему последние деньги, раз за разом, словно русалочка немая, только бы увидеть его.
Боже… к концу повести, мы видим уже не кукольное существо, и не просто, безумно влюблённую девушку, над которой усмехается иной чёрствый читатель, мы видим.. само воплощение любви, той самой, о которой в Евангелии сказано:

Так вот, об узоре: в тесных сенях у доктора.. очередь из женщин.
Однажды, этот коридорчик был так сумеречно полон, и походил скорее на туннель в загробный мир на картине Иеронима Босха, и там, в уголке у тусклого окошка, словно загнанный зверь, стоит рояль (доктор купил рояль девушки при распродаже всего её имущества?) и на нём сидит… мужчина, словно призрак, есенинский Чёрный человек, ведущему пустую, но сытую жизнь.
Андрей Платонов бы сказал: сердце салом заросло..

Интересно то, что наши кукольные герой и героиня, начинают преображаться, становясь живыми людьми, лишь когда.. познали любовь, её ад и рай.
Кажется, Чехов и сам удивляется на то, что произошло с его героями, и это чувствует даже природа, радуясь рождению Человека, своей красотой, словно.. волхвы (осень, зима и весна) пришли из далёких стран, посмотреть на это и принести свои дары: любовь родилась в этом грустном мире!
Когда Тарковский снимал Андрея Рублёва, в одном эпизоде, совсем ещё молоденький Юрий Никулин, так гениально играл страдание, что Тарковский был восхищён, он чуть ли не бросился его обнимать.
А Никулин.. не играл. Просто он лежал на земле и горячая смола капала на его ноги.
Так и в повести, героиня реально страдала, красотой страдания побеждая кукольный мир окружающих её страстей и декораций, возвышаясь над ними — лучезарным ангелом.

И разве так уж важно, что наша героиня… полюбила доктора, ложно, полюбила почти пустоту и свои мечты?
Цветаева писала в дневнике:

Была бы точка опоры, правда? и любви всё под силу, и пустом вроде бы человеке разглядеть ангела, и поэту, в пыльном цветке на обочине дороги, мимо которого проходят все, наступая на него, увидеть вечную красоту, которой.. потом будут очаровываться и те, кто наступал.
В некоторой мере, это экзистенциальная в своей трагедии повесть о Красавице и чудовище, о Психее и Амуре, о зачарованной душе, заросшей в нелюбви, серой травою быта, став чем-то почти неодушевлённым, почти.. столом, стулом.

Эта повесть — о чуде любви, пробивающейся через любые преграды, словно цветок сквозь асфальт.
Эта повесть о том, что в любом человеке, томится ангел, просто нужно полюбить его, как бы ступив на миг, в лазурь, оперевшись на воздух, просиявшую пустоту.
Цветок расцвёл в воздухе, синеве..  разве это не чудо?
Аленький, запоздалый цветочек, в объятиях рыдающего, косматого ангела.
Рецензия дописана. Шампанское допито.. За окном, снова обрывают сирень, которая ещё толком не распустилась даже..
Боже, так не хочется умирать.. хочется ещё пожить, любить.
Пытался шутить в рецензии, душу зачем-то приоткрыл нараспашку… а всё одно: жить без любви, невозможно.
Антон Павлович, милый.. почему так сложно и больно любить, в этом безумном мире?

Небольшой рассказ анекдот-шутка от Антона Павловича. С визитом в дом влетает франт, в котором никогда не был. В передней встречается ему девочка лет 16-ти в ситцевом платьице и белом фартучке. Да, конечно же, он её принимает за прислугу, поэтому ведёт себя развязно. Между делом, называя девочку то «Персик!», то «Шшшельмочка!» Не обращая внимания на ошарашенный вид «служанки», которая почему-то краснеет.
Вдобавок этот франт бьет её перчаткой по талии – «Эка! А ничего! Недурна! Поди доложи!» Да, все читатели уже догадались, что этот осёл принял дочку хозяев за прислугу, что и выясняется в конце, когда хозяйка представляет ему «девочку в ситцевом платье и белом фартучке» как старшую дочь…
По мне, так визит выдался весьма удачным для девушки, так как у неё не будет никаких иллюзий по поводу слишком самоуверенного визитёра.
Фраза – «Ну, чего краснеешь? Эка! Не слопаю...»

Прочитано в рамках марафона «Все рассказы Чехова» # 325

В который уже раз в рассказах Чехова возникает тема подписных листов к празднику. Чтобы засвидетельствовать своё почтение, младшие чиновники приходили к ним домой и подписывали листы с поздравлениями начальствующему составу. Целая церемония. В данном рассказе Антон Павлович раскрывает скрытые подтексты этого ритуала. Приходится повторяться, так как об этом уже писал к рассказу «Лист» # 251.

Опять подписание поздравительного листа, на этот раз к Новому году. Несколько человек собрались в передней дома высокого начальника. Один из них, Петр Кузьмич, пугает героя рассказа, что одним росчерком пера может погубить его – «Возьму около твоей фамилии и поставлю закорючку. Росчерк сделаю. Хе-хе-хе. Твою подпись неуважительной сделаю». Герой испытал настоящий страх - «Я поглядел с боязнью и с некоторым уважением на его зловещие глаза... Как мало нужно для того, чтобы сковырнуть человека!»

Таким нехитрым способом можно испортить карьеру человека, выставив его непочтительным перед начальником. Какой простор для творчества подлым людям!

Всё-таки Петр Кузьмич отшучивается, но всё же предупреждает, чтобы герой рассказа помнил, что в любой момент может это провернуть. Подвесил на крючок.

Фраза – «Наступило молчание. Он с сознанием своей силы, величавый, гордый, с губительным ядом в руке, я с сознанием своего бессилия, жалкий, готовый погибнуть - оба молчали... Он впился в мое бледное лицо своими буркалами, я избегал его взгляда...»

Прочитано в рамках марафона «Все рассказы Чехова» # 377

Егор Андреевич Гвоздиков был счастлив как никогда, ещё бы, май в своей самой превосходной фазе, экзамен наконец-то сдан (всего лишь на тройку, но и та-а-ак сойдёт), а тут ещё и письмецо с розовой облаточкой пришло, где дорогая Сонечка на свиданьице его пригласила... ах! За-жи-вём. Вот только как скоротать время до вечера?.. Юноша быстренько уничтожил принесённые ему суп, мясо и хлеб, полежал и помечтал, походил по комнате, но до восьми было ещё так далеко... Конечно, он мог бы, например, взяться за учёбу, тем паче учитывая довольно скромные результаты экзамена, но, видимо, не сегодня. А вот пивка выпить – это по-нашему. Выставив перед собой шесть бутылочек с пивом и мечтательно на них поглядывая, студент с нетерпением ожидал заветного часа, который уж теперь-то явно быстрее наступит. «Пока суть да дело, а мы выпьем».

«От пива нельзя быть пьяным», – подумал он. И напился. После первых двух бутылок он стал ещё счастливее, после третьей начал размышлять, как же его избраннице с ним повезло, ведь он – гений! С четвёртой бутылкой к гордости примешалась ярость, он начал избивать несчастный стол и вопить, что он жрец науки, и если эта глупая этому не верит, то он ей докажет! «Допью только стакан... Все вы подлецы!». Пятая и шестая бутылки остудили его пыл, грустно ему стало, всё такое ничтожное (но только не он). Отправившись по классике на прогулку и случайно встретившись с ожидавшей его девой, он на неё наорал, чуть было “в морду” не дал, а утром, естественно, обо всём забыл. Будущий врач, кстати. Коль он будет и дальше отдавать предпочтение бутылке, а не учебнику, гений и жрец из него выйдет... интересный. «О-о-ослы! Пищат и печи топят! Дураки!».

«— Вы пьяны, что ли? — Н-н-нет... Но я справедлив!». Пьяница был изображён до того достоверно, что стало тошно. Ну да, пить – это выбор, и человеческое никому не чуждо. Но нормальность заканчивается ровно в тот момент, когда из-за тебя начинают испытывать дискомфорт другие. Как это удобно: напился и наорался, в отдельных случаях ещё и руку поднял, а утром раз – и ничего не помнишь, пишешь милое послание даме своего сердца, извиняешься за “болезнь” и желаешь встретиться вновь. Ответ Сони с этим её резким про ненависть понимаешь, вот уж ей повезло так повезло, избежала. Конечно, поведение, речи и мысли этого глупца забавные, но веселят они ровно до того момента, пока ты сам с подобным пьянствующим не столкнёшься, уж тогда-то тебе точно будет не до смеха. Ну а ему?.. Ещё бутылочку, пожалуйста! «Вы – Соня? Ну и что ж? Глупо...».