Сочинения Иосифа Бродского. Том V

Иосифа Бродского я уважаю чуть ли не с детства: он всегда поражал красотой и точностью формулировок при показной простоте выражений. Есть, впрочем, в нашей истории одно упущение: я никогда не читала его эссе. Конкретно это, написанное на английском языке и переведённое на русский совсем другим человеком, было знаковым как для Иосифа Александровича, так и, мне кажется, для целого поколения (а то и не одного).
Автобиографический экскурс по лабиринтам памяти и коридорам времени как попытка хоть ненадолго вернуться к той жизни, которая ушла безвозвратно и уже не случится с тобой никогда. Или же попытка в очередной раз самому себе доказать, что возвращаться-то никогда и не хотелось.
И если в целом эссе выглядит довольно-таки категоричным, то некоторые моменты как будто опровергают эту теорию. Меня такая двойственность сначала насторожила, а потом я осознала, что автор и сам не уверен в ответе на главный вопрос. Потому что жизнь – чертовски сложная штука (или, наоборот, слишком простая, а человек стремится её усложнить во имя мифического Смысла), и делить её на чёрное и белое – утопия. Хотя, честно говоря, мне всё ещё не сорок пять, так что я могу фатально в своих суждениях ошибаться.
Думаю, успех этого эссе во многом продиктован тем, что в жизни человека хоть раз, но случается большая трагедия: у каждого своя. И мысли писателя здесь как будто звучат в унисон с твоими мыслями в самые тёмные времена, даже если ваши истории совсем не похожи. В этом, наверное, и есть своеобразный феномен Иосифа Александровича: ему безоговорочно веришь, а значит – сочувствуешь.

Если все это кажется тебе, дорогой читатель, окольной похвальбой автора собственными добродетелями - будь по-твоему.

Очень и очень противоречивые впечатления после прочтения полного собрания эссе. Кто я, а кто Бродский, но свое мнение я всё-таки выскажу.
Колебалась между восторгом и разочарованием, близким к отвращению.

Восторг: эссе о путешествии в Стамбул, в Италию, мысли о путешествиях вообще. Воспоминания о Петербурге середины XX века. Его разнообразные напутствия выпускникам. Размышления о роли литературы для цивилизации:

Мне думается, что потенциального властителя наших судеб следовало бы спрашивать прежде всего не о том, как он представляет себе курс иностранной политики, а о том, как он относится к Стендалю, Диккенсу, Достоевскому. Хотя бы уже по одному тому, что насущным хлебом литературы является именно человеческое разнообразие и безобразие, она, литература, оказывается надежным противоядием от каких бы то ни было - известных и будущих - попыток тотального, массового подхода к решению проблем человеческого существования. Как система нравственного, по крайней мере, страхования, она куда более эффективна, нежели та или иная система верований или философская доктрина.

Да что там, число добавленных мной цитат говорит само за себя.

Разочарование: напыщенное высокомерие сквозит в каждой строке. О девушке, с которой Бродский весело проводил время в комнате бразильского отеля, он, например, пишет так:

Во время одного из них - черт знает о чем, о Карле Краусе, по-моему, - моя шведская вещь, по имени Ulla, присоединилась к нам и через 10 минут, не поняв ни слова, совершенно взбешенная, начала пороть нечто такое, что чуть было ей не врезал.

Шведская Вещь, ага. Закрутить с девушкой роман, переспать с ней (этим не забыть похвалиться) а потом так уничижительно о ней отзываться и презирать только потому, что она, видите ли, не понимает гения и его речей.

А вот это очень похоже на неприкрытый расизм, хоть я и ненавижу развешивать такие ярлыки:

Чучмекистан от этого тоже млеет, и даже пуще европейца. Там было навалом этого материала из Сенегала, Слоновой Кости и уж не помню, откуда еще. Лощеные такие шоколадные твари, в замечательной ткани, кенки от Балансиаги и проч...

Она была действительно сногсшибательной, и когда в результате спуталась с высокооплачиваемым недоумком армянских кровей на периферии нашего круга, общей реакцией были скорее изумление и гнев, нежели ревность или стиснутые зубы, хотя, в сущности, не стоило гневаться на тонкое кружево, замаранное острым национальным соусом. Мы, однако, гневались. Ибо это было хуже, чем разочарование: это было предательством ткани.

А вот, вчитайтесь, это публикует для потомков человек, казалось бы ратующий за чистоту и красоту языка, за его эстетичность ("народу следует говорить на языке литературы"):

Потом, апре уже самого голосования, канает, падло, ко мне, и начинается что-то вроде "мы же не знаем их творчества, а вы читаете по-ихнему, все же мы европейцы и прочая", на что я сказал что-то насчет того, что у них там в Индочайне народу в Н раз побольше, чем в Демократише и не-демократише вместе взятых и, следовательно, есть все шансы, что имеет место быть эквивалент Анны Зегерс унд Стефана Цвейга.

Пьеса "Мрамор", несмотря на некоторые забавные моменты, оставила совершенно сумбурное впечатление, будто меня запутали и обвели вокруг пальца бесконечными философствованиями о природе времени, которые временами неожиданно переходят в обсуждение эрекции одного из героев. Впрочем, это можно списать на мою невосприимчивость метафизики.

В своих эссе "Коллекционный экземпляр" и "Нескромное предложение" поэт высокопарным и крайне самоуверенным тоном рассуждает о парадоксах шпионажа или о том, каким должен быть американский книгоиздательский бизнес, при этом в этих вещах совершенно не разбираясь.

Поэтическая книга тиражом 2,5 млн экземпляров и по цене, скажем, в два доллара окажется прибыльней, чем десятитысячный тираж по цене 20 долларов за штуку. Придется столкнуться, конечно, с проблемой складирования, но, с другой стороны, потребуется охватить всю страну. <...> В проигрыше, правда, окажутся бразильские дождевые леса. Впрочем, надеюсь, что дерево, выбирая меж книгой стихов и грудой канцелярских бумаг, предпочтет первое.

Что прочла, не жалею. Бродский открылся для меня с неожиданной стороны.

Но у любимых поэтов отныне буду читать только стихи.

Я не могла не прочесть это эссе после упоминания его Орханом Памуком в книге о Стамбуле. Впечатления и размышления Бродского мне оказались близки и понятны. Хотя я их разделяю и не в полном объёме. Да и мотивы посещения Стамбула у нас оказались схожими. И, о, этот фирменный языковой выверт Бродского! Жаль, что он так мало писал прозы. Сборник эссе "Меньше единицы" найду обязательно.

Орхан Памук в той же книге о Стамбуле полушутя заметил, что проблемы и недостатки Стамбула, отмечаемые западными путешественниками в опубликованных статьях и книгах, "волшебным" образом через некоторое время устраняются. Кажется, в таком случае, именно эссе Бродского победило уличную пыль и грязь, на которую он тут так сетовал. Улицы теперь моют не просто специальными машинами, но и с мылом. )) Можно босиком ходить. И кататься после дождя по брусчатке крутых улочек, как с ледяной горки.

Моё первое знакомство с прозой Бродского. "Полторы комнаты" - эссе Бродского, написанное на английском языке после эмиграции в Америку. Не смотря на небольшой объём, в этом эссе изложена почти вся жизнь поэта с родителями. Читая страницу за страницей, ощущаешь себя вовлеченой в диалог с любимым поэтом. Будто он делится с тобой самым сокровенным и глубоко личным. В "Полутора ..." автор рассказывает о том, как проходило его детство, какими были его родители, как они жили и т.д. Это произведение пронизано глубокой болью и ненавистью к тогдашнему государству. Которое не разрешило родителям встретиться на прощание с сыном. Бродский чувствует вину и боль, за то, что не был последние 12 лет рядом с ними. Но также автор чувствует гордость за то, что родители воспитали из него свободную личность. Бродский рад, что не стал рабом и смог покинуть "плотоядное государство". Своё эссе поэт заканчивает следующим: 《Глядя на оркестр, я поймал себя на том, что спрашиваю отца, чьи концлагеря, на его взгляд, были хуже: нацистские или наши. "Что до меня, -  последовал ответ, - то я предпочел бы превратиться в пепел сразу, нежели умирать медленной смертью, постигая сам процесс". 》На мой взгляд, в этом высказывании заключается главная мысль этого эссе. Бродский не просто горюет о потери родителей, он также показывает свою злость и презрение к стране, которую ему пришлось покинуть.

Есть всего лишь несколько текстов, которые я готова перечитывать вновь и вновь. Погружаться в них медленно, со всей внимательностью к словам, читать интуитивно и осознанно, не перескакивая взглядом строчки, не уходя вдаль, продолжая листать, с волнением пытаясь заглянуть в самый конец, а смотря вглубь текста: возвращаться в начало или открывать книгу на любой странице — перечитывать, повторять, вспоминать.

«Полторы комнаты» Иосифа Бродского и вся его проза — из таких текстов, которые навсегда. Их можно перелистывать и возвращаться, их можно изучать и просматривать, их можно читать от начала до конца и вновь возвращаться в самое начало. Они есть жизнь, потому что полностью сотканы из воспоминаний, из прошлого, из детства.

«Полторы комнаты» в органичном переводе Максима Немцова — чудо. Дело в том, что Бродский, начиная чистый лист и пробуя на вкус язык для описания своего прошлого, этот человек, находящийся далеко-далеко от родного Санкт-Петербурга, отказал себе в русском языке, точнее — отказал русскому языку запечатлеть себя и своих родителей в полутора комнатах на некогда белом листе бумаги. Он говорит об этом. И оттого слезы на глазах, когда всё-таки на русском читаешь воспоминания изгнанника, путешественника, поэта.

«Полторы комнаты» дышат Петербургом. Здесь всё — он. И Литейный, и улицы-кварталы-парки-сады, и прогулки, и войны, и боль, и разруха, и телефонный звонок из далекой Америки в маленькие полторы комнаты, туда, где вместо троих теперь двое, он и она, бедные старики.

«Полторы комнаты» — это памятник, молебен, молитва. Здесь всё о них — о людях, самых важных для каждого человека, о матери и об отце. Маленький рай на троих — полторы комнаты в старинном доме посреди переживающей страшные события страны. И всё честно и без прекрас, весь быт и всё данное человеку бытие, но с другой стороны, разве не могут быть приукрашены воспоминания из детства, когда нет никого важнее и никого правдивее твоих родителей?

И нет больше Бродского, нет его медленной речи и картавого «р», а он продолжает спасать читателя и доводить его до слез своими мимолетными эпизодами детства, своим прощанием с теми, кого он не смог увидеть в другой стране — не пустили.

Издание «Лениздата» к 75-летию поэта наполнено еще и другими мгновениями — чудесными живыми фотокарточками Петербурга авторства Бориса Смелова. Запомните. Фотохудожника больше с нами тоже нет, а его взгляд и память остались.

«Полторы комнаты» — это прощание с прошлым, с родителями, которых больше никогда не увидишь, став эмигрантом; со своим Петербургом и отчасти со своей жизнью в странной стране, где родился, но отчего-то оттуда был изгнан.

И если кто-то говорит, что машины времени не существует, «Полторы комнаты» оспаривает это. Существует. Вот же он, Петербург середины 20 века, — открой книгу, перелистни, и ты уже там.

Как правильно оценивать эссе?
Какой процент личного отношения к теме можно допустить при анализе чужого текста?

Не то чтобы я ненавидела Бродского, нет, но и фанатом его я не являюсь, скорее мне всё равно на его творчество.

С другой стороны, я очень люблю Стамбул, его историю, узкие улочки, мечеть Айя-София, маленькие открытые кафешки, но больше всего, конечно, монумент "Республика".

Хватит размусоливать!
Мне совершенно не понравилось эссе.
Сначала Бродский долго и, без преувеличения, уныло рассуждает о Византии. Я уже устала закатывать глаза, тяжко вздыхать и ждать, когда уже начнётся про наше время. Бродскому откровенно не нравится Стамбул, турки, а ещё "грязные улочки". Снобизмом веет даже сквозь года. 1985 год на дворе! Турция 60 лет идёт к европеизации, Ататюрк уже сделал всё, что мог и даже больше.
Вторая треть посвящена, конечно, Константинополю, но опять размусоливание о древней Греции.
Часть про Стамбул ещё более "токсичная" и мерзкая. Мне ДЕЙСТВИТЕЛЬНО было неприятно.

Небо, как Черное море,
Растеклись звезды в Босфоре,
Ночь повисла на минаретах,
Пальцы жжет сталь пистолета.

Ночь длинна, а на рассвете,
Встреча у старой мечети,
Между пальм тени и шопот,
Может там турецкие копы.
Александр О'Шеннон - И Стамбул-Константинополь

Спасибо американским литературоведам Профферам за издание Бродского и заботу о нем. Впрочем, в отличие от категорического утверждения Эллендеи Бродский среди нас») о том, что Набоков хорош прежде всего в прозе, а ИБ в поэзии, я часто думаю, что наоборот. У Набокова мне нравятся больше стихи, а вот проза изрядно раздражает - все эти шарады-крестословицы на каждом шагу, ни слова в простоте - зачем мне-читателю такое «счастье»!

Стихи же Бродского очень разного качества. Есть великолепные образцы с клокочущей в них энергией, но много и довольно мутно-заунывных строк. А вот эссеистику поэта я ценю все больше: «Меньше единицы» - шедевра автобиографической прозы, «Путешествие в Стамбул» - великолепное интеллектуальное эссе и т.д.

Конечно, читая Бродского приходится преодолевать множество предрассудков, советских еще суеверий и юредятины со стороны его «друзей». Но он сумел победить.