Собрание сочинений в десяти томах. Том 5. Доктор Фаустус

Apokalypsis cum figuris

Если грандиозное произведение и в самом деле в некотором роде уничтожает своих предшественников, то этот роман стал, наверное, самым массовым убийцей за всю мою жизнь. Что после него читать, остается загадкой. Куда подниматься, совершив восхождение на Эверест? Да еще если это восхождение вывернуло тебя наизнанку. Много уже дней не могу я прийти в себя.

Композитор Адриан Леверкюн променял естественное для человека желание любви на жажду творческого величия, согласился на 24 года обратить свою жизнь в ледяную страну, сделав единственным источником тепла костер вдохновения, а затем отправиться в ад. Но жизнь так просто не убьешь, то здесь, то там пробиваются ее ростки, и Адриан, связанный дьявольской сделкой, обрекает их на гибель, затем садится за инструмент («Feurich», подсказывает нам деликатный режиссер экранизации Франц Зайц) и записывает шаг за шагом, год за годом - звуки души, погибающей в пламени ада. Новому времени – новое искусство. Нервически-цинический хохот юношества не может звучать долго, вскоре его сменит долгое, мучительное молчание, «монашество сатаны», а затем – долгий, долгий плач. Потом оборвется и он.

Личиной дьявола нас больше не обманешь: на дворе XX, XXI век, нет никаких демонов, кроме тех, что мы носим в себе, но это отнюдь не облегчение, не упрощение; все демоны, что когда-либо существовали, скрываются в нас. Иногда Адриан это понимает, иногда нет. Он называет себя больной тварью, клеймит убийцей, хотя руки его «чисты»; Манн любит Достоевского и психоанализ, угадайте, где спрятались Иван Карамазов и его подсознание-черт. Спрятались, не загримировались, утонули в бездне души, обрекшей на уничтожение как себя, так и все любимое, поскольку не любить она не может, а любить ей нельзя. Роман – что пресловутая hetaera esmeralda: сорви с него прозрачное облачение идей, логики, витиеватых подробностей, словом, всего, от чего скрипят порой зубами читатели Манна, - останется голая, кровавая рана. Манн – та самая музыка, наказывающая себя аскетизмом за излишнюю чувственность, за коровье тепло. Перед нами – самый современный «Фауст»: речь впервые, хоть и окольным еще образом заходит о том, что человек по собственной воле, не по наущению посторонней демонической силы (которая только конфирмует сделку) сбивается с пути и обрекает свою душу на гибель. Ибо сказано: бди и бодрствуй.

В XX веке это наконец прозвучало открыто: «Гордость и ненависть к себе неразделимы. В своем стремлении к безграничному и невероятному человек начинает разрушать себя». Между тем произведений, выполненных по этому канону, за века накопилось масса, это своего рода сатанинский архетип, вечная тема искушения гордыней, ангелом яда; перед нами – возможно, лучшее, самое страшное из них. «Что можно сказать о человеке, сознательно заразившемся сифилисом?» (с) Да многое на самом деле можно сказать об Адриане Леверкюне, но главное говорит автор, дважды – в начале и в конце, устами Ионатана Леверкюна и Эльзы Швейгештиль: не смейте презирать. Человеческого понятия хватит на всё. И если поначалу Адриан что в книге, что в замечательной экранизации вызывает мало положительных эмоций, будучи высокомерным циником, то по прошествии лет, а в особенности приобщившись к миру чувств, он волшебным образом превращается в человека – человека, обнаженного собственной мукой. Заодно оттаивает и повествование. В конце концов, независимое циническое одиночество смотрится неплохо и даже стильно, когда тебе двадцать, но после тридцати это мучительно больно – покуда не омертвела душа.

Нет, душа Адриана не умрет так быстро, но умрет; я не открою здесь тайны, это не «Воскресение» Толстого. Именно попытки Адриана трепыхаться на крючке – любить, биться с чудовищем, пожирающим его изнутри, составляют основной трагизм романа. Почему это так берет за живое? Адриан – человек далеко не заурядный, его душа темна, печальна, глубока - и странным образом невинна; после прочтения романа было стыдно за наш измельчавший век. Самое разнузданное описание плотской сцены не вызовет и толики таких эмоций, какие пробуждает простое упоминание Манном того, что нашелся человек, приучивший Адриана на исходе четвертого десятка говорить «ты» кому-то, кроме Сатаны. Проникаясь тоном повествования, постепенно начинаешь вздрагивать каждый раз, когда к герою вообще кто-то осмеливается обращаться по имени: возникает ощущение, что это какое-то предельное обнажение. Noli me tangere – не трогай меня… Удивительно, что книга была написана не в XVIII или XIX веке, а в середине (!) XX века.

И все могло бы, как говорится, кончиться иначе, если бы не въевшийся в душу Адриана запрет на любовь, заставляющий его бессознательно, но оттого не менее жестоко мстить за унижение близостью. Глубина психологии здесь не уступит романам Достоевского с сакраментальным «не убивал, но хотел убить – я виноват», пусть слов на эту тему будет гораздо меньше, а общий тон – куда сдержаннее и суше. (Что только на пользу, как по мне). Всех, кого любит Адриан, «настигает кара», так что под конец герой убеждается в том, что он – ядовитое и порочное существо, и это подстегивает его прогрессирующее сумасшествие - окончательную расплату за странствия по стране льда и пламени, безмерные творческие экстазы, гениальные прозрения и новаторство музыкального строя. И здесь fortissimo звучит выстраданная уже самим Манном тема: творец безмерно одинок и отчужден от мира. Звучит отнюдь не грубовато-прямолинейно, но, скорее, является первым голосом контрапункта; недаром же не кто иной, как Адриан и в ранней юности, и в зрелом возрасте рассуждает о том, что однажды настанет век, когда музыка станет всего лишь благодарной служительницей общества и не будет оплачиваться муками художника. Пока же дела обстоят иначе - и не столько адрианова гордыня, к сожалению, сколько его гениальность, ревниво оберегая самое себя, образует вокруг хозяина ледяной вакуум, изгоняя оттуда всех людей. Недаром Швердтфегер пророчески, хоть и не совсем корректно говорит: "Что же, доныне твоя музыка не была человечной? В таком случае она своей гениальностью обязана бесчеловечности. Извини меня за вздорное замечание! Но я не хочу слышать твоё творение, инспирированное человечностью".
Бедный Руди как в воду глядел. Да, не все желания одинаково полезны.

Годы психологического коллапса становятся для Адриана годами последнего, трагического творческого взлета. По сути, только в музыке он еще живет (но КАК живет!), а человек очень хочет жить, даже если ему приходится рисовать собственной кровью и ходить по ножам. Сделка «волшебным образом» работает. Адриан лишается любви и надежды на семейное счастье, но пишет ораторию «Apokalypsis cum figuris». Его душа мертвеет и гибнет, но оживает и вздымается ввысь в последней вспышке - грандиозном «Плаче доктора Фаустуса». Здесь стоит отметить, что многословные, порой многостраничные описания произведений Адриана, зачастую обескураживающие не столь музыкально подкованных читателей, крайне важны - по сути, это единственный способ прямого контакта с душой героя, в чем я вижу еще одно великолепное новаторство Манна. Скучно? Непонятно? Да вы что. Ну пропустите музыкальные термины, если тяжко, не в них же дело. Дело в том, что музыка имеет дело непосредственно с душой, тогда как литература должна пробиться через мозг, а другой человек - через наслоения личности. И в каком-то жутком смысле понимаешь Леверкюна, отныне и присно выбравшего этот разговор в ущерб любому разговору земному, хоть и холодно ему было, очень холодно и одиноко. Не слушая музыку, этого не понять, все слова здесь прах. Послушайте Бенджамина Бриттена - Манн говорил о том, что если б к "Фаустусу" существовала музыка, написал бы ее именно этот композитор. Его "This little babe", в частности, напоминает мне описание детского хора из леверкюновского "Апокалипсиса".
А как заканчивается "Плач доктора Фаустуса"?
«И все: только ночь и молчание. Но звенящая нота, что повисла среди молчания, уже исчезнувшая, которой внемлет еще только душа, нота, некогда бывшая отголоском печали, изменила свой смысл и сияет, как светоч в ночи» - и по сей день от одного воспоминания о той странице меня пробирает дрожь. Но впереди еще финал с эпилогом...

Да, пока смотришь на Адриана Леверкюна со стороны (первая половина романа), впечатления довольно ровные, но дальнейший ход повествования затягивает в его душу, так что финал производит незабываемое впечатление выстрела в висок и оставляет лежать посреди дымящихся развалин. И это никак не манипуляция чувствами читателя, но mere способность представить героя так, что понять и почувствовать его можно. Он далеко не идиот. Если вам покажется, что он идиот, спуститесь с рациональной лесенки и погрузитесь с г-ном Кейперкейлзи в мрачные глубины океана. Здесь описана одна из величайших трагедий человеческого сознания.

Поразительно, но в этом творении нет ничего лишнего: даже не сомневайтесь, осмотические цветочки папаши Леверкюна, в малейших подробностях описанные в первой части романа (если б не эта рецензия, там бы мое чтение и закончилось), взойдут в самом его конце. Мертвое, умирающее тянется к живому, к солнцу… Это жуткое произведение приобретает особую мощь благодаря практически совершенной композиции, за что и удостоилось прозвища «a cathedral of a book», оплетено сетями грандиозной символики, полно отсылками к музыковедению, истории культуры, религии, философии, Средневековью, которых даже касаться в кратком отзыве не буду, кроме одной: соотнесение фашизма, воцаряющегося в душе человека и в его стране, - одно из гениальнейших прозрений худлита ever.

Наконец, хоть рецензия и приобретает неприличный уже размер, не могу обойти вниманием параллели с "Игрой в бисер". Романы, написанные фактически одновременно в годы Второй мировой войны, действительно очень близки - во всяком случае, Манна по прочтении книги Гессе это сходство ужаснуло - но при том по настроению и вектору развития главного героя абсолютно противоположны. "Фаустус" - twisted sister, дьявольский близнец "Игры...", черный лебедь из "Лебединого озера" - цвет разный, а балет все-таки один. Декорацией этому балету - раскалывающаяся башня европейской культуры. "Фаустус" на этом фоне - откровенный danse macabre с открытыми глазами, тогда как в "Игре..." исследуется феномен эскапизма - "знаете, зато мы медитируем, а в XV веке все было хорошо" - и этическое право на него.
Наверняка непреднамеренное, но оттого не менее жуткое и показательное сходство-и-различие - в эпилоге обоих романов речь идет о герое, озере и смерти. При этом гибель одного героя вызывает самые светлые чувства и гармонизирует душу, а спасение другого - одна из самых страшных сцен в мировой литературе. Бывает и так.

Что еще сказать... смешно пытаться вычерпать ложкой Атлантику. Здесь был сделан акцент на эмоциональной и частно-психологической составляющих романа. На самом деле у меня есть еще 3 варианта рецензии, но будем держать себя в руках.

Ну, и немного о себе - в лучших традициях Серенуса Цейтблома.
После прочтения этой книги у меня в голове щелкнуло так, что мир вокруг изменился уже навсегда. Поменялось отношение к людям, к жизни, ко времени, к душе. Словно со стороны показали блеск и нищету нашего века, вместе с тем возобновив «веков связующую цепь» с глубоким Средневековьем и его антропоцентризмом. Ибо роман предельно антропоцентричен и вследствие этого непередаваемо гуманистичен, о чем заботится уже бесконечно симпатизирующий Адриану герой-рассказчик, чьим способностям - или потребности? - взгляда в глубину можно только позавидовать.

Читатели «Игры в бисер», возможно, помнят, как после студенческой поры Йозеф Кнехт решил посвятить несколько лет тому, чтобы полностью расшифровать одну из партий игры в бисер, для чего ему потребовалось, в частности, изучить китайский язык. Странная идея, казалось бы, но – lo and behold - в последнее время занимаюсь примерно тем же: «распутываю» для себя «Фаустуса», читая сам текст, заметки писателя, источники, пересматривая фильм, слушая любимых композиторов Манна, играя на piano, занимаясь композицией - и даже изучение немецкого обрело какой-то высший смысл. Иными словами, этот роман сделал то, чего не смогли сделать годы моих университетов и музыкального образования, – пробудил практически неутолимый интерес к культуре, поскольку здесь – да, именно здесь – удалось мне увидеть то, что за ней стоит, а также что стоит за моей личностью, с такой легкостью разбрасывающей здесь поверхностные фразы в пошлой попытке зацепить читателя за эмоции. И это, надеюсь, будет гипнотизировать меня вечно, поскольку без этого жизнь, строго говоря, бессмысленна. Amen.

Не стоит замахиваться на произведения Томаса Манна (даже на их дочитывание), будучи в расслабленном посленовогоднем состоянии. Как говорится - Plenus venter non studet libenter (мои преподаватели по латыни радостно хлопают в ладоши). Возможно, я погрешу в этой рецензии еще и вставками на немецком, английском, а, может, даже вспомню что-то из курса древнегреческого. Все-таки не только же Манну умничать. Отбросим шутки в сторону (по крайней мере, на ближайшее время). Чертовски давно не попадалась мне настолько тяжело перевариваемая книга, а, судя по тому, как желудок протестует после 570-страничного сэндвича, процесс усвоения питательных веществ может и не увенчаться успехом.

Я люблю музыку, люблю философию, не против послушать рассуждения о религии, но в романе все это настолько теоретизировано и разобрано на элементарные частицы, что несколько раз хотелось хорошенько стукнуть себя по голове тяжелой книгой, чтобы мозг не отключался. Повествователь усиленно просил прощения у читателей за растекания по древу, однако продолжал упорно впихивать в рассказ огромное количество, ну, совершенно ненужных деталей. Буквально на последних страницах он представляет публику, приехавшую в гости к главному герою, и мозг начинает ломаться от обилия чрезвычайно «выдающихся» имен: госпожа Биндер-Майореска, супруги Кнетерих, портретист Ноттебом, Сикст Кривдис, Хольцшуэр, поэт Даниэль Цур Хойе, даже пародаксалист Хаим Брейзахер и барон Глейхен-Русвурм. Предлагаю в качестве развлечения попробовать произнести все это вслух после пары бокалов вина или стаканчика виски.

Одно время крутилась мысль, что, быть может, в тяжеловесности и излишней витиеватости романа повинны переводчики, но нет. Соломон Апт замечательно справился с горячо любимыми мной «Лисы в винограднике» Лион Фейхтвангер и «Степной волк» Герман Гессе . Снимаю шляпу перед этим тружеником перевода…

Рассказ ведется от лица друга гениального музыканта, который то и дело смешивает линии повествования, скачет от одной картинки к другой, от детства к закату жизни, сдабривает все это рассуждениями из необъятного графина, пытается сделать упор на трагичность судьбы Адриана Люверкюна, но то и дело терпит фиаско. Несколько раз я, воодушевленная уверениями автора в желании быть кратким, продолжала читать, но потом снова и снова натыкалась на что-то в духе:

Не стану скрывать, что сюжет романа представляется мне высосанным из пальца. Необычайно одаренный мальчишка ищет нечто новое в мире, пытается вырваться за пределы не то, чтобы привычности, а скорее – самого себя, однако в какой-то момент понимает, что уходит от бога. Сюда автор вплетает постепенное нарастание националистических идей, понятно, к чему затем приведших. Затем в котел бросаются чрезмерная гордость героя, целый стакан соли неприятных случайностей, и voi la.

Однако же, чем роман порадовал меня лично, так это огромным количеством литературных ассоциаций. Натруженный мозг искал черты близкого и когда-то затронувшего, выдавал параллели с интеллектуальностью «Улисс» Джеймс Джойс , с мрачностью «Процесс (сборник)» Франц Кафка , с одиночеством «Степной волк» Герман Гессе , с историчностью «Братья Лаутензак» Лион Фейхтвангер и пр. и пр.

Советовать роман не стану. Разве что – себе, лет через 20.

Молодой композитор Леверкюн заключает сделку с дьяволом: слава в обмен на любую человеческую привязанность. Ну как такой сюжет можно испортить, думала я. Ну, не понравилась «Волшебная гора», бывает. Короче, Томас Манн – настоящий в этом плане талант.

Ни одного живого героя, ни одного интересного сюжетного поворота, кроме, разве что, разговора с дъяволом, а может, и не дъяволом (у великого музыканта сифилис был). Зато многостраничные монологи и размышления обо всём на свете (и я не шучу; мне вообще плакать хочется), диалогов ничтожно мало, они искусственны и зачастую заменяются косвенной речью.

Но вишенка на торте – повествование от первого лица, вроде как друга Леверкюна, но это и есть автор. И он тут главный. Без шуток. Ясень пень, никакого погружения во внутренний мир Леверкюна ожидать не следует, но, блин, это «первое лицо» ещё и постоянно лезет со своим экспертным мнением, морализаторством и возвеличиванием себя любимого (он типа так любил Леверкюна – какой любовью, мужик?! – что следовал за ним повсюду, несмотря даже на наличие жены и детей, короче, пожертвовал для него своей жизнью, хотя его никто об этом не просил, но все должны быть благодарны).

И не имеет значения, какие высокие идеи, уникальную философию и оригинальные мысли имени себя любимого, автор вложил в роман. Они же прямым текстом представлены, чуть ли не разжёваны, причём с указанием правильного жизненного пути. Аж противно.

Говорят, есть у нас на работе в курилке такой товарищ: увидит свободные уши и давай заливать о политике, экономике и смыслах бытия. Может, в него вселился Томас Манн?

Короче, никакое это не художественное произведение с глубоким смыслом, а философский трактат себя любимого, очень плохо замаскированный. Похоже, «Будденброки» теперь накрылись медным тазом.

Кто же знал, что одновременно рассказывать о сделке с дьяволом и осуждать нацизм можно так скучно. Ни Гёте с Булгаковым, ни Бёлль с, например, Ремарком, меня к такому не готовили. На самом деле, всерьез оценить Манна, думаю, смогут только отчаянные его фанаты, готовые разбирать каждую строку и читать десятки томов критики, чтобы приблизиться к пониманию задумки, либо студенты филологических факультетов; одному и без любви - это неподъемный труд. Основная мысль-параллель видна невооруженным взглядом: Адриан и Гитлер, Апокалипсис и Третий Рейх, тут даже очень сильно не стараясь все понятно. Зачем были нужны остальные сотни тяжеловесных, извращенчески-цветистых, вычурных и замудренных страниц, и десятки героев, каждый со своей, подробно разжеванной судьбой, мне осталось совершенно непонятным, вот тут бы пригодились или любовь к автору, или грядущий зачет, без них - спасибо, что вы кончились, больше не надо, все равно ни монетки в копилку картины происходивших в 1900-1930-х перемен в немецком обществе душевные страдания и любовные приключения толпы буржуа не прибавили.

Но основная моя проблема с Доктором - я ему не верю ни на гран. Осмысление Манном нацизма ровно такое же, как и у Рекарка - со стороны. Я не совсем понимаю, почему это вообще считается взглядом немца на нацизм - это взгляд на нацизм эмигранта, уехавшего из страны до основного ужаса, чем же он тогда отличается от взгляда англичанина или испанца, если основная часть событий наблюдается так же из-за границы? Собственно, поэтому и в Докторе все такое отстраненное - грядет кошмар, Германия, покайтесь, немцы, вы создали чудовище, а я что, я ничего, я в стороне. Похоже, в поисках взгляда на Рейх изнутри Рейха можно было начать и остановиться только на Генрих Бёлле, правдивее и искреннее все равно пока на моем читательском пути никто не встретился.

Первые пятьсот страниц романа я был уверен, что в итоге поставлю ему оценку не выше нейтральной. Слишком книга меня – человека не имеющего даже элементарного музыкального образования – измучила специфическими терминами, отступлениями в теорию музыки и музыкальными многостраничными фрагментами, которые должны сами по себе звучать в голове читателя прекрасными мелодиями, а у меня лишь вызывали белый шум скуки и непонимания. Собирался поставить, но рука так и не поднялась. Все-таки история меня сильно впечатлила, особенно концовка. Но дело не только в эмоционально-ярком драматичном сюжете. За историей композитора, заключившего сделку с дьяволом, а вернее с самим собой, лежит нечто большее. В аннотации к роману говорится об изображении Манном трагедии Германии в первой половине двадцатого века. Это так, но стоит при этом понимать, что показаны не просто исторические события. Гораздо больше внимания писатель уделяет меняющемуся мировоззрению и мироощущению людей. Делает это непосредственно в виде отступлений рассказчика и монологов второстепенных персонажей. Однако большего впечатления автор добивается косвенно, просто изображая жизнь и творческий путь своего героя Адриана Леверкюна. Он частично изолирует его от внешнего мира, заставляет в одиночку переживать внутренние страсти и постепенно превращает добродушного молодого человека в гениальное чудовище, способное музыкой опровергнуть все доброе и благородное. Наиболее точно это отражено в диалоге:

Герою удается это сделать. Адриан создает чудовищное произведение, разрушающее все на свете, начиная с рассудка создателя. Звуки этого так ни разу не сыгранной музыки в романе сливаются со звуками выстрелов и разрывов бомб в Берлине 1945 года. Пренебрежение девятой симфонией Бетховена очень дорого обошлось и композитору, и Германии. Эта абсолютно немецкая аллегория достойна того, чтобы стать общемировой идеей-предостережением. Ведь идеи, как и музыка, не признают политических и этнических границ.

Название романа говорит само за себя. И говорит на протяжении 1.75 Гбт. Вы можете себе это представить – 1 точка. 75 Гигабайт? Немецкая обстоятельность. Немецкий орднунг. Если есть в себе силы этот самый порядок одолеть – попутного ветра в паруса корабля под названием «Энтузиаст»!!!
А вообще-то мне повезло вот, в чем. Идущие друг за другом Бёлль, Манн, Джойс и Кафка, повторяющиеся, чередующиеся разными романами дали неожиданную картину: какая разная топология их миров! Париж явно стоил мессы. Сегодня – несколько слов о Манне и его представлениях, как это открылось мне. Но сначала – о «Нимфоманке» Триера.
Как же он, психотерапевт, совершенно свободный, по его словам, от всяческой сексуальности, а потому совершенно беспристрастный, как же он рассуждает! Как много он знает – и иконы Рублева, и страдающую Западную церковь символ которой – распятие, и Восточную церковь благодати и радости с её самым популярным иконописным мотивом Богоматери с младенцем! Как много он знает и понимает в человеке: лишь пару вещей из многочасового рассказа героини, рассказа нетривиального, ему не очень понятны. Откуда же такое глубокое и разностороннее знание? Не из того ли источника, что и талант Адриана Леверкюна – Фауста не из средних веков? Откуда мотив критики Бетховена за «неумение писать фуги», мотив, также озвученный и опровергнутый триеровским психотерапевтом из «Нимфоманки»? Да оттуда же – из «Доктора Фаустуса» Томаса Манна. Вот такая «подсказка» датчанина из немецкого литературного источника.

Многословие романа для меня было почти непереносимым. Но плодотворным по итогу. С чем можно сравнить мир Манна? Манновская топология – это соты, мир как пчелиные соты, которые необходимо заполнить. Соответствующим содержанием. С немецкой обстоятельностью и с немецким же орднунгом. Манн берет некую тему-сот и начинает заполнять его. С горочкой. Потом – следующую, потом – ещё одну. Одна сота плотно примыкает к окружающим. Строгий порядок. Идеальная геометрия. Полная заполненность. Всё это – творческая манера Томаса Манна. Его представление мира. Поверьте, чтобы понять эти вещи, стоило читать и «Доктора», и «Лотту» и «Признания авантюриста». Не знаю, стоит ли продолжать в виде «Будденброков» или «Смерти в Венеции», чтобы получить ещё одно подтверждение собственному представлению, не знаю. Откровенно говоря, читается Манн очень не просто (точнее, в моем случае – слушается). Наверное, дело в изменившемся романе как литературном жанре. Поэтому чтение Манна (как и Бёлля) – на сурового любителя.

Из подборки «100 книг, которые необходимо прочесть прежде, чем…»

...Denn ich bin dein Meister,
Ja, ich bin dein Meister...

Осиливая и притом смакуя манновский роман, я слушала по чистой (?) случайности любимого своего ASP'а и главным образом алексовские "Так как я твой хозяин, да, я твой хозяин..." После, добравшись до полного перевода песни и финала книги, провела уже параллели, потому они будут сопровождать мою рецензию - ну никак не могу удержаться! Тем более, что сам Манн-Серенус указывает в романе на родство слова и ноты, на дружбу филолога и композитора.

Что ж, история перед нами старая, не раз обыгранная, о чем автор не преминул заявить уже одним только названием. Адриан Леверкюн, одаренный композитор, заключает сделку с дьяволом, который за услуги свои и помощь в творческих потугах подопечного запрещает тому любить. Творец наш, зачастую холодный, ироничный, над таковым условием сперва посмеивается, но, как традиционно же бывает в историях о продаже души нечистому, после на орехи получает вполне: неудача с Мари, гибель маленького Непомука, а позже и собственная довольно ранняя смерть, перед которой - помешательство. "Похоже, что вы уготовили мне ад уже на земле. - Это и есть экстравагантное бытие, единственно способное удовлетворить гордый ум. Твоя надменность, право же, не согласится променять его на скучное прозябание", - вот лишь малая часть прозвучавшего меж Адрианом и Сатаной разговора, которому отведена громадная глава (на ее протяжении хозяин преисподней, надо отметить, примечательнейшим образом менял облик).

Любопытен, конечно, Адриан, но Манн увлекал меня не столько личностью героя, сколько рассуждениями об искусстве вообще посредством отдельной творческой жизни. Таки рассказчик, доброжелательный, теплый и сострадательный Цейтблом ближе мне, чем, хотя и наделенный талантом, но высокомерный и "умствующий" Леверкюн. "...теперь вы знаете, что я проклят и нет мне пощады, ибо я наперед отмел ее своим умствованием", - признается Адриан. "...Wissen kann wie Feuer brennen..." ("Знание может жечь, как огонь") - вторит ASP, сценическое альтер-эго которого - Черная Бабочка: упоминает ядовитого мотылька и Леверкюн, признаваясь в своем судьбоносном договоре. Другая уготованная мне параллель - следующие слова нечистого: "Надеюсь, ты не удивляешься, что о религии с тобой говорит святой Вельтен? Черт побери! Кто же еще, хотел бы я знать, станет сегодня о ней говорить? Не либеральный же богослов! Ведь я, пожалуй, единственный, кем она еще держится!" - по-булгаковски как-то, по-воландовски, не находите?

Так где же, в конце концов, новизна? А она, на мой взгляд, в непреходящей человечности Манна, за какую бы тему он не брался, будь то быт Будденброков или фаустовский мотив. О высоких материях говорит он в контексте все того же бюргерского и не очень образа жизни, все той же современной ему Германии, притом устами человека, который, хотя и неравнодушен к искусству, хотя и не лишен вкуса, но к этому самому бюргерству тепло привязан. "...милости Господней, уж не знаю, достанет ее или нет. А вот человеческого понятия, уж это я знаю, всегда на все достанет!" - восклицает в финале матушка Швейгештиль - берусь утверждать, что авторский резонер. Здесь же излюбленный мотив Манна и мой - художника, одновременно страдающего ("болезнь") и выживающего ("здоровье") посредством своего нелегкого труда. Здесь же нацистская Германия на последнем издыхании, о чем свидетельствуют исторические пассажи Серенуса, к происходящему в стране и мире относящегося с острой неприязнью. Не заключала ли и родина Адриана своего величия ради бесчеловечного пакта?.. "Одинокий человек молитвенно складывает руки: Боже, смилуйся над бедной душой моего друга, моей отчизны!" - заключительные строки Цейтблома.

Удивили небольшое число читателей "Доктора..." и низкая его оценка. Многих, вероятно, тяготит особый, довольно витиеватый манновский слог. А по мне - Манн, да еще в переводе Апта, - угощение. Сложновато было только, пожалуй, с музыкальной терминологией (играть ни на чем не обучена, к сожалению). Роман настоятельно советую, вышеозвученный частично трек - тоже.