Собрание сочинений в 4 томах. Том 3. Дар. Отчаяние

Очередная безделица якобы классика (как по мне, в классики его протащили из-под полы и навязали другим в качестве некоего образца совершенного вкуса). Повествование почти бессюжетное и до тошноты велеречивое. Унылая фабула (зубодробительная бытовуха ничем не примечательных людей, в том числе очередного тонко чувствующего барчука), половину событий которой иной писатель, не столь загипнотизированный собственной манерой письма, выбросил бы вон (ибо чтение этих длиннот мучительно и требует истинного дара - дара концентрации почти нечеловеческой), обильно перемежается поэтизированной рефлексией героя (к примеру, на тему стихов, бабочек), воспоминаниями (об отце), биографией Чернышевского. Желания погружаться в контекст романа или отыскивать реминисценции (как сделали бы маньяки от литературы) нет, ибо от знания, что под критиком Мортусом, например, выведен Адамович, не становятся интереснее или глубже ни книга в целом, ни сцены, где критик М. упоминается. Разве что можно посочувствовать А.: как же они с Ходасевичем вылизывали Сирина, вознося его над всеми прочими авторами, но это не спасло Адамовича от троллинга последнего.

Когда читаешь "Дар", создаётся впечатление, что любое душевное движение героя автор использует как повод выкатить очередную телегу, а в его представлении - явить очередную потрясающую стилистическую конструкцию, способную сокрушить несчатных критиков, коллег по перу и читателей (несите корону), возможно, удивить даже Господа Бога своим невиданным совершенством (я бы сказал: имитацией полноты бытия, а потому - имитацией литературы, её музейным макетом). В этом смысле "Дар" - квинтэссенция набоковщины, её предел. То есть Набоков для меня - не рассказчик полезных, важных, увлекательных историй, он не сказитель, который хотел бы передать тебе опыт веков, он - имитатор, к тому же зацикленный на проявлениях своего эго. После чтения его текстов приятно бывает сесть за авторов, которые позволяют себе быть просто рассказчиками, повестователями, для которых краска не важнее картины (в том же смысле, в котором утомившись от модернистского текста приятно вернуться к привычному классическому повествованию).

По упомянутой причине Набоков - особенно в "Даре" - кажется мне сочинителем пошлым и вульгарным (только лишь стиль - явление почти сектантское). Вульгарным в своём много- и пустословии, бесконечном самолюбовании собственной графоманией ("Дар" можно в равной степени свести почти к нулю или, добавляя подробности и синтаксические выверты, наваять "Дар. Том 2"; кому нечего сказать - для тех сотни страниц не предел), равно как и в своей поэтической расчётливости, очевидно направленной на немедленное эмоциональное переживание (так даровитый школьник, мучающий для удовольствия котов, может написать для марьиванны, обожающей кошек, какое-нибудь умилительное стихотвореньице про милого котёнка), но на которую душевно чуткий читатель посчитает чем-то почти неприличным отзываться движением сердца (так у маркиза де Сада есть парочка книг, в которых он ругает порок и стоит за добродетель, - и нужно приложить известный душевный ресурс, чтобы различить лицемерие в самой авторской интонации, поймав мошенника за руку); вульгарный в своих выглаженных до безжизненности фразах, в этой хирургической псевдо-красоте, в позе, искусственности, уши которой торчат там и тут, в пошлейших бабочках, которые откровенно задолбали, пошлейшей акцентуации (что-нибудь в стиле: когда имярек чистит картошку, он оттопыривает мизинец с ногтем цвета стихотворения Эдгара По (ах, эти нежные умирающие канцоны на берегу адриатического моря) - нечто вроде влажного палевого кальмара с прохладно-персиковой окантовкой), моральной нечистоплотности, душевной ограниченности.

В отношении этих вульгарных вещей "Дар" - не роман из ряда вон. Кто читал одну книгу Набокова - тот читал их все. К слову, обратите внимание, насколько взаимозаменяемы герои книг Маэстро, могущие оказаться лишь масками самого автора: как просто превратить Годунова-Чердынцева в героя "Подвига" или "Защиты Лужина", Мартына - в Гумберта, а Гумберта - в героя "Взгляни на арлекинов" или героя "Ады" (и конечно, есть у Набокова что-то от Цинцинната Ц.) - все это потребует самых ничтожных и безболезненных трансформаций.

Что-то худо-бедно осмысленное в этом кирпиче появляется в биографии Чернышевского (до этого крупицы каких-то высказываний, указывающих, что автор не просто рассказывает нам, как главный герой покупал новые ботинки и мыло, были растворены в убийственной фабуле и чаще всего возникали в ремарках). Биография, впрочем, внутренне противоречива: автор создаёт впечатление, будто он сочувствует трагичности жизни своего героя, но в силу собственного бэкграунда (противопоставим фигуру отца героя фигуре Чернышевского, сравним душевные типажи) не может не затроллить в своём герое анти-эстетические изъяны мышления эпохи (Чернышевский и Ко vs Пушкин). При этом, ум мой щекочет некоторое сходство между самим главным героем - Фёдором Константиновичем Годуновым-Чердынцевым - и Чернышевским, потому что какие-то вещи, которые Набоков (или его герой, если предположить, что между ними нет согласия) адресует Чернышевскому или его окружению, можно свободного обратить и против Годунова-Чердынцева с Набоковым. Как возможность подумать, эта часть книги небезынтересна (не без оговорок), но относительно общего потока многословия - всё равно куцо, мало. Хотя среди общей набоковской пустоты этот проблеск ощутимого смысла, островок в утомительном море цветастых слов, звучит как громовой раскат и действует сильнее, чем могло бы быть, убери из романа весь словесный понос.

Кстати, раз уж я выше упомянул Пушкина (фигура которого пару раз возникает в романе), то пару слов о последнем. Набоков, конечно, хитёр: он как бы вплёл Пушкина в свою речь, заставил говорить солнце русской поэзии с ним вместе (сделав, между тем, Пушкина соучастником своего многословия), как бы одним голосом, будто они соприродны, будто равны, будто нет между ними противоречия, в отличие от критиков Пушкина - Чернышевского и прочих эстетически ограниченных.

У меня всё больше складывается впечатление, что Набоков - это голем от мира литературы, который пытается оживить собственное ощущение бытия эстетикой. Зная, что за формами бытия есть дух, "таинственная подкладка мира", некая метафизика, но не умея прорваться к ней, он пытается скрыть это либо за имитацией метафизики, либо за показательным равнодушием к подобным вещам. Бытие в его романе/романах - дохлая курица, которую нужно нафаршировать бесконечным количеством ярких переливающихся деталей, изощрённых стилистических узоров, запахов, цветов, звуков, ощущений и ассоциаций, чтобы симфония грянула, чтобы всё пело, мерцало, сверкало, захватывало воображение многообразием форм, - чтобы этим лживым карнавалом образов сымитировать движение, полноту жизни, одухотворённость настолько полно, насколько это возможно. Ну а что ему остаётся? Но это неестественная задача для эстетики. А расточая её средства без меры и сути по самому ничтожному поводу Набоков лишь вульгаризировал эстетику, сделав её орудием дурновкусия. Но сквозь это марево то тут, то там прорывается особая безжизненность автора, пустота, выхолощенность. Часто сам автор — недобрый, высокомерный, завистливый, низкая душонка — не выдерживает уровень собственных химер. Поэтому и его тексты вялы и неинтересны (как вялы и неинтересны его герои: скучающие/рефлексирующие эмигранты, барчуки-шахматисты, циничные любители малолеток, писатели - alter ego самого автора, и прочие). Для хорошей истории нужна витальность. В центре набоковского мира - нигилистичность, скука, инфантильность, презрительность. Свою душевную косность он компенсирует "хорошим вкусом", стилем, эстетикой, «художествами», видимостью сильных порывов, попыткой всех и вся поразить, раздавить на литературном поле - есть в этом какая-то попытка самооутверждения калеки. И всё это настолько бросается в глаза, что книга его из сеанса гипноза читателя превращается в сеанс саморазоблачения автора: ни магии (одни фокусы), ни очарования, ни подлинной поэзии, ни изящества, ни жизни (лишь понимание, какими словами вызвать нужную реакцию). Тоска словесная.

p.s.

В одной умной книге умница исследователь рассуждал о ритме в прозе. Он приводил пример финала одного рассказа Набокова, где структурно одинаковые предложения повторяются что-то около дюжины раз. Услужливый исследователь тут же сообщил, что этот ритм должен вводить читателя в медитативное, лучше сказать, гипнотическое состояние. Как же я люблю, когда жертвы филологического образования сообщают читателям, что они должны почувствовать от соприкосновения с образчиками творчества автора. А в это время реальный читатель читает всё это (не исследователя, а писателя) и думает: "Пожалуйста, заткнись. Хватит".

Если честно, то вообще написание рецензий на книги Набокова - это действо, которое от лукавого, но для меня его проза ценна ощущаемым удовольствием и именно об этом великолепии я не могу не сказать хотя бы пары фраз. Не хотелось бы, чтоб кто-то называл это красивостями, просто можно или получать от этого удовольствие или нет. Мне повезло, я отношу себя к первым, но помимо сочности эпитетов и выражений или того ощущения погружения в язык, яркости и его образности, есть еще у автора и игра с читателем. Это сложнее, но не зря исследователи и комментаторы его творчества складывают к нашим ногам и такие дары, ставшие итогом долгих лет, если не десятилетий откапываний многих смысловых значений и отсылок в романах Набокова. Поэтому здесь я воспользовалась любезностью Александра Долинина, обратясь аж к отдельному изданию его комментариев, выпущенной именно с целью прояснить многие и многие места.

В "Даре" Набоков вывел писателя, эмигрировавшего из Союза, как и он сам, как и многие и писатели, и не писатели из семей интеллигенции, дворянского сословия и прочих купеческо-духовных сословий. Кто-то полагает, что в этой фигуре он вывел свое альтер эго. В моем понимании, это и так, и не так. Есть отсылки к моментам биографии самого Набокова, его увлечениям, судьбе его отца, но мне кажется, что это верхний слой. Его герой Федор Годунов-Чердынцев волею случая пишет книгу о Чернышевском, и это может удивить, но надо начать читать роман, чтоб поймать все эти веточки и ниточки, которые приведут героя Набокова к написанию книги о своем герое, и автор (Набоков, я имею в виду) нам тоже принесет все это на блюдечке с золотой каемочкой. А среди пяти глав книги написанное Годуновым-Чердынцевым займет место предпоследней главы.

К моменту чтения о Чернышевском, боюсь, кроме того, что он автор романа "Что делать?", попавший под раздачу царского правительства, не подумайте, что подарков, я более и не помнила ничего. И приняла за чистую монету все, что Набоков о нем написал в этой самой главе. Можно представить мое удивление, когда все оказалось совсем не так, собственно, даже никуда лезть не надо было, в последней главе будет и упоминание о реальном положении вещей. И кстати, вот эта самая коллизия, что было бы, если бы Чернышевского не казнили, она каким-то неведомым образом простирается и на фигуру Пушкина, который вроде в романе и ни при чем, кроме только отсылки в названии, но тем не менее после представления версии с Чернышевским, те тончайшиие упоминания о Пушкине как-то сами собой превращаются и в вопрос про Пушкина. И, наверное, ответ. Никто, конечно, уверенно ничего не сможет сказать, но предположить-то мы с вами можем... и вряд ли в таких предположениях будет надежда на жизнь более счастливую, чем он прожил. Более творческую? Тоже сомнительно... да и далее по тексту тоже.

И все же глава о Чернышевском мне далась непросто. Наверное, в советское время было бы проще о нем читать, сейчас же - то ли мы все далеко ушли от революционеров и демократов 19-го и начала 20-го веков, то ли это я - но настолько это не мое. В отличие от глав, в которых мы читаем о самом герое, Годунове-Чердынцеве. Типичная судьба - или почти типичная - человека творческого со своим увлечением - изучением бабочек. Эмигрант первой волны из Советской России, вспоминающего свою жизнь там, с делением на до и после. До исчезновения отца, пропавшего в Тянь-Шаньской экспедиции, и - после. Но без вкрапления Набокова судьба его действительно была бы типичной. Читаем о его воспоминаниях, наблюдениях, снах или представлениях - и это все прекрасным языком Набокова. Тем и цепляет.

Все, за что цепляется взгляд или отвлекается от основного, то, что служит почвой для размышлений или толчком для мысли, все сиюминутные впечатления и мелочи, все, что возникает в этой почти тютчевской голове. Больше о прошлом, но и о настоящем тоже, хотя подается местами прекраснодушно, и может быть, это привычка представлять милую родину непременно милой, ну и кто о юных годах вспоминая, не вспомнит лучшее... И тут нам коварно представляется четвертая глава с Чернышевским, как контраст и - думайте сами, решайте сами, чего иметь, а чего не иметь.

Но эта глава меня потрясла, именно тем, что я поверила, и это было чтение тягостное по той причине, что жизнь описывалась достаточно тягостной. С какой стороны ни посмотреть. И вот самое интересное - насколько
мог Годунов-Чердынцев ассоциировать себя со своим героем. И ассоциировал ли. У меня возникло впечатление, что скорее да. Вот даже если брать такие факты. У литературного Чернышевского все из рук валилось, когда он пытался что-то делать на поселении, уже после после тюрьмы. Его товарищи даже отодвигали от таких дел, во избежание.

Но и у самого Федора нередки были случаи, когда он что-то забывал, терял, оставлял, наталкиваясь на людей, норовя при этом еще то-то разбить или разлить. Мог забыть о встрече, если в тот момент на него находило творческое озарение. Ну и как многие гениальные люди, был рассеян и мягко говоря, местами неуклюж. Зато как описаны его чувства к своей девушке, Зине Мерц. Притом, что судьба их сталкивала - вернее, пыталась столкнуть не раз, но он "счастливо" избегал этого. Но от судьбы найдёшь, даже такому "рассеянному с улицы Бассейной". Порой доходило до трагикомедии, но финал хорош тем, что в нем нашим героям улыбается удача, хотя это и не главное в набоковских вещах, но я, как поклонница хеппи энда, не могу не оценить и это. И то, как они подходят друг другу.

В очередной раз убеждаюсь, что проза не для меня, читая эту книгу, мне хотелось убить, как автора, так и главного героя. Вообще Герман напомнил мне эмо, весь такой несчастный, с мыслью о смерти и с желанием, чтобы все страдали от его потери, при этом понаблюдав и посмаковав это состояние окружающих. Этакий не выросший подросток, да и сам факт депрессии мне не нравится, возможно это из-за того что я просто не в состоянии себе представить такое, так как сама являюсь вполне жизнерадостным человеком и в отчаяние меня попросту не загнать. Да и стиль повествования навевал лишь скуку, все эти ненужные кружева хотелось смахнуть как метой паутину. В общем, не моя книга и не мой автор.

Такая изначально девственно чистая, она стала самой исчерканной из всех книг в моей библиотеке.
«Дар» — это чёрная жемчужина, книга книг, истинно выдающееся творение.
Говорить о сюжете не приходится. Как описать произведение, в котором всё дышит великой русской литературой?
События второстепенны. Рассказать что-либо внятное о сюжете очень сложно. Потому что это роман чувств и переживаний. Ведь перед нами метароман, тонкий и живой.
Здесь каждое предложение как переполненная чаща, содержит в себе тысячи смыслов. А когда ещё эти смыслы для вас доступны, то это настоящее наслаждение!
Сам текст — это река, поток, поэма. Неспроста тут так много гоголевского.
В этом произведении нашли отражение все те темы, которые волновали Владимира Набокова. НеДаром некоторые критики считают его самым лучшим в творчестве писателя. Здесь есть и ностальгия по родительскому дому, и бабочки, и первая любовь, и главное — поиски того самого Дара!
⠀
Я не переставала бегать из одной комнаты в другую, чтобы зачитать понравившуюся страничку(или две, три, четыре...) родным.
⠀
Хватит, больше не буду разглагольствовать. Бросайте всё! Читайте «Дар»
⠀
Обсудим?:) Как вам Набоков и этот роман, если читали? ⠀

В пору работы над "Преступлением и наказанием", Достоевский гостил у знакомых на даче. И вот, однажды, слуга, перепуганный, вбегает к хозяевам и говорит, что не войдёт больше в комнату "гостя", т.к. он слышал, что "гость", во время сна, бредящим шёпотом проговорился о замысле какого-то жуткого убийства.
Нечто похожее произошло и с романом Набокова, в котором обыгрывается "ПиН", точнее, замысел одного убийства в виде дневника а-ля "записки из подполья". Немецкий издатель, которому Набоков передал свой роман, побоялся его печатать, решив, что этот "странный русский" написал всё "взаправду".

Как писал Адамович : " Литература - приглашение в ад". Главный герой, с отсылающим к Пушкину именем Герман, "земную жизнь пройдя до половины", т.е. в возрасте героя "Божественной комедии" Данте, спускается в ад творческого замысла о романе, в котором он описывает убийство своего двойника.
И опять возникает образ "Двойника" Достоевского, которого, к слову, Набоков считал лучшим произведением у Достоевского, правда, оговаривается, что Достоевский "слямзил" многое в нём у гоголевского "Носа". Кстати, забавный факт в очередном сближении Достоевского и Набокова : Достоевский однажды сказал, что вся русская литература вышла из "Шинели " Гоголя. Адамович продолжил эту мысль, сказав, что Набоков вышел из "Носа" Гоголя, - н-да, прав был Адамович, звучит это двусмысленно.
Набоков повстречал на своём творческом пути своего инфернального двойника - Достоевского. "Убил" ли он его в себе? Как там в "Чёрном человеке" Есенина ?

Неприкаянность Германа, блуждающего подобно "носу", подобно неприкаянной душе, наблюдающей за своим телом и жизнью со стороны, по призрачному городу, похожего на декорации из "ПиН". Нос - сон... зеркало души и слова.
Герман ненавидит зеркала. Зеркала - недолюбливают Германа, норовя отразить что-нибудь безумное, что-нибудь исподтишка, глумливо медля улыбку отражения, показывая, что Ардалион ( пьяненькое отражение Ардалиона Иволгина из "Идиота"), "кузен" жены, занимается с ней, в его отсутствие, не такими уж и родственными делами...
Итак, однажды, Герман встречает на солнечной поляне лежащего человека, никому не нужного бедняка, как две капли воды похожего на него.
Создание жизни, души - искусство. А разрушение? Может ли разрушение стать искусством? Идеальное разрушение, словно бы в зеркальной ретроспективе странного сна, когда всё движется вспять : старушка, со зловещей улыбкой, спиной догоняет убегающего от неё, и опять же, спиной и на цыпочках, студента с топором над головой... тьфу ты, какой придурковато-чаплиновый образ! Лучше так : умирает человек среди поля. Время течёт рекой... и вот уже глаза становятся цветами, над карим, голубым блеском которых мерцают мотыльки. Жилы сплетаются с корнями кустов, на месте волос колосится трава - человек слился с природой. Приходит художник и пишет прекрасный пейзаж, до странности напоминающий что-то человеческое... Ну, или проще : по легенде, Микеланджело убил одного бедняка, чтобы написать с него свой шедевр. Чорт! Откуда тональность дневника Германа в этом месте рецензии? Продолжим.
Набоков, вслед за пушкинским "Сальери", ставит вопрос о "гении и злодействе", о сладострастии творческого разрушения, или же саморазрушения? А? Ну вот, опять эта тональность....
Порой причиняя зло другому, мы хотим лишь в зеркале "другого" причинить зло себе же, но исподтишка, наказав в себе нечто, что боимся осудить напрямую, посмотрев этому "нечто" в глаза. А тут, не "наказание", а убийство, т.е. метафизическое самоубийство, негатив самоубийства, с есенински-дориан-греевым ужасом разбития живой картины "зеркала" своей же тростью.
Тут уже бунт похлеще карамазовского; тут физическое отрицание образа и подобия божия, отрицание бессмертия.
Да и что есть бессмертие как не небесный двойник жизни? Спотыкающаяся, кающаяся теплота инерции сознания и жизни, вдруг остановившихся, но перешедших в энергию и свет, летящий во тьме по привычке : звезда погасла, но свет от неё живёт мириады лет...
А может, никакого рая и нет? Может, и жизни то ещё нет? Так, спал себе Адам в саду, а дьявольский насмешник нашипел, нашептал ему странные сны, притворившись Евой, заманивая в ад безумия жизни.
Вот в чём трагедия Германа и души на земле : боязнь всецело опереться на бога ли, творчество ли, жизнь и любовь, ибо всё это может оказаться сном, чужим сном ( "всё позволено!" - гласит мораль снов,- делай что хочешь, если осознал, что спишь, что мир - сон.) Всё это нас уже предавало, ибо не доглядело за нами в раю : тут экзистенциальный трагизм детской, озлобленной души.
Вдвойне забавно, что Набоков иронично поддевая Сартра, написавшего забавно-разгромную рецензию на "Отчаяние", назвал "Германа" - отцом экзистенциализма.

Дальше...

Правда, Сартр, обмолвясь о беспочвенности Набокова и трагедии эмигрантов, высказал одну важную мысль : " Где же роман? Собственный яд разъел его". Ну да, яд : змея, кусающая за хвост самое себя, пожирающая себя ̶в̶е̶ч̶н̶о̶с̶т̶ь̶, т.е. человек, убивающий своего двойника, свой образ и подобие.
Беспочвенный? Герман ощущает себя не столько эмигрантом, на прежней родине которого, в Советской России, идеология "лепит" забавно-печальных "двойников", похожих друг на друга духовно, а в будущем - физически, сколько его душа - эта вечная эмигрантка, - чувствует тоску по своей утраченной, небесной родине, тихо сходя с ума среди пошлого и грубого мира : тут трагедия всего инфернально-творческого на земле.
Кто-то из этих двойников умирает от бессмысленного труда за станком, умирает со счастливой улыбкой, и его тут же подменяет такой же как и он улыбающийся "двойник".
А где же личность и душа среди этого тоталитарного "счастья" страны, и, кто знает, может и жизни?
Может, за этой игрой Германа с читателем и героями книги, сокрыт не столько бунт против убийства в людях их бессмертной и ни на кого не похожей личности, которую убивает "цивилизация", одевая людей в одинаковые и модные одежды, формируя в них одинаковые и модные мысли... Боже! Да оглянитесь вокруг! Двойники заполонили города, вот только не каждый ещё видит своего "двойника", а увидев ....Если бы можно было сбросить тело, словно одежду, то мы бы ужаснулись своей одинаковости.
Итак, замысел убийства с переодеванием двойника Германа, чтобы выдать его смерть за свою, и тем самым получить (через жену) страховое возмещение, похож уже на тоталитаризм искусства, жертвующего всем ради красоты... пусть не жизни, но смерти, её последнего, тёмного блеска.
И не потому ли крик отчаяния героя, - отчаяния, которое можно разложить на почти новозаветную, тёмную радугу слов: Отче, оставил, чаяние, отчизна, ночь, я....- что он сознаёт своё ничтожество, ад недостижимого идеала творчества на земле, в котором душа не может раствориться вполне, и потому, Герман, никогда не увидит своей Беатриче - музы и любви.

...Месяц умер,
Синеет в окошко рассвет.
Ах ты, ночь!
Что ты, ночь, наковеркала?
Я в цилиндре стою.
Никого со мной нет.
Я один...
И разбитое зеркало...

Сергей Есенин - Чёрный человек".

Споткнулась. Опять споткнулась. Ещё. И ещё. Упала. Разбилась вдребезги. И ни черта не поняла.

Я в тупике. Редкий случай, когда невозможно оценить прочитанное. Да что там оценить, его невозможно даже уложить в голове! Подступаясь к «Дару» раз пять-шесть, и всё время откладывая его, мне, наконец, удалось переступить барьер и взять роман штурмом. Только одно могу сказать совершенно определённо: всё, что в книге понравилось, имеет обратные впечатления и наоборот. Взять, например, язык и стилистику. В «Даре» Набоков, кажется, достигает вершины словотворчества. Речь здесь подобна тонкому кружеву с множеством мелких филигранных деталей. И так она затейлива, так ажурна, что вроде бы не восхищаться ей не возможно.

Сотни смачных выражений, красочных метафор, удивительных по красоте и построению предложений.

Но временами это словесное кружево оборачивается липкой паутиной, хоть и по-прежнему красивой. Начинаешь в ней путаться, вязнуть, и вдруг становится очень неуютно. Длинные витиеватые предложения, кажется, не имеют начала и конца. Особенно тяжело в этом смысле начало романа, вот тогда чтение сродни наслаждению горьким шоколадом – и нравится, и съесть много невозможно. А ещё в плане вязкости язык «Дара» не даёт ни малейшего шанса делать что-то ещё, кроме непосредственно чтения. Здесь не получится параллельно грызть печенье или краем глаза следить за ребёнком. Роман требует вас целиком, все ваши органы чувств.

Что касается смыслового наполнения, то и сюда тоже закралась двойственность. С одной стороны, речь идёт о чём-то возвышенном, о том, что даётся человеку природой и называется красивым словом «дар». Это гораздо мягче и таинственнее, чем категоричный и агрессивный «гений». Всегда приятнее слышать про одарённость, чем хлёсткое и часто ироничное брошенное «Ты – гений!». Это всё к тому, что в книге под названием «Дар» подсознательно ожидаешь чего-то приятного, некий свет. Конечно, в романе всё это есть, но как быть с тем, что есть там и злоба? А она есть, её чувствуешь не только в главе о Чернышевском, она плещется и в начале, когда герой знакомит нас со своим окружением. Что это? Обратная сторона поэтического дара или просто ожесточённость эмигранта? Если последнее, то почему с чуждой природой герой созвучен, а с остальным окружением, причём с такими же эмигрантами – нет? Отсюда лично у меня сложилось не слишком хорошее мнение о герое, и дар его потускнел.

К самому дару, кстати, тоже есть вопросы. Стихи, например, мне не понравились. Возможно, они не нравились и самому автору, раз он заставил своего героя много страниц рассказывать о том, какие они хорошие, и как они создавались. Не убедил. С гораздо большим чувством герой вспоминает о своём отце, о его увлечении. Опять же книга о Чернышевском вышла злой и грубой, неважно даже, если фактический материал в ней реальный. Сам тон, выражения и стиль написания оставляют у читателя не ощущение даровитости автора, а его предвзятость и мелочность, что ли. В общем, такой «дар» как-то не привлекает. Другое дело – его описания собственной жизни, происходящего вокруг. Вот это действительно красиво – природа, улицы, дома – сплошная лирика в прозе.

Наверное, стоит почитать, что писали о романе настоящие критики. Какие посылы закладывал в роман сам Набоков? Как восприняли «Дар» эмигранты? Что это вообще было?

Те, кто хочет лёгкое чтение или связный сюжет, чтобы пересказывать друзьям то, о чём они только что прочитали – НЕ СЮДА, эта книга написана ради формы, а не ради сюжета, ради лингвистической игры, нанизывания слов друг на друга. Но в целом, эта книга – о потерянном прошлом, о любви к потерянной России, к России прежнего, дореволюционного, досоветского строя, но и Фёдор Константинович – мне кажется, альтер-эго самого Набокова, и все эти немецкие, французские, пражские и другие эмигранты, и сам писатель, не совсем осознают, что эта Россия останется только в прошлом и в их сознании. Что они уехали из России, а Россия из них не уехала, что они не ассимилировались в новых странах своего проживания, а сами создали свои маленькие русские островки, что они как будто выехали из точки А, но в точку Б не прибыли. Любовь к прошлому, любовь к литературе прошлого, к красоте, к бабочкам и экспедициям – но, к сожалению, и ужасный снобизм, думаю, и сам Набоков был таким. Мне кажется, сам главный герой, кроме Кончеева, своих современников не ценит и не уважает, и Набоков также неуважительно относился и к своим современникам, и даже к некоторым классикам.
Мне интересно, как эту книгу восприняли бы/воспринимают эмигранты и релоканты нынешнего времени в Грузии, Сербии, Армении, других странах, воспринимают ли они свою родину как застывшую картинку прошлого времени, как герои Набокова, или же что-то изменилось в наши дни? Ведут ли они себя как эти берлинцы, парижане, лондонцы... т.е. не пытаются ассимилироваться с местным обществом, а создают свой маленький островок, или всё-таки пытаются приспособиться к новому миру?
Книгу читать сложно, для знакомства с Набоковым она не подойдёт, сама я читала в рамках совместных чтений у Алуа.

К этому произведению я подошла как-то неостоpожно, не почитав отзывов и имея очень смyтное представление о нем. И зря, потому что оно оказалось гораздо сложнее, чем я ожидала, и настолько, что мне не раз хотелось отложить книгу в пpоцессе чтения. Это автобиографичеcкий роман, рассказывающий о жизни и cтановлении как пиcателя эмигрaнта Фёдоpa Конcтантиновича Годyнова-Чеpдынцева (фамилия-то кaкая!). Его жизнь в Геpмании, тоcка по pодине, попытки написать cерьезный роман - это всё составляет сюжет произведения. Но в то же время «Дар» - это «роман в романе»: наш главный геpой пишет книгу о жизни кpитика и писателя Н.Г. Чеpнышевского, и даже целая длиннющaя глaва поcвящена ему - она и есть роман Фёдоpa Константиновичa. Постоянные отклонeния от основных событий, ёмкиe фpазы, и в то же время всё какими-то лёгкими, «поpхающими» штрихaми, невeроятное влaдение русcким языком - все это хaрактерные чеpты произведения.