Собрание сочинений в 4 томах. Том 2. Защита Лужина. Подвиг. Соглядатай. Рассказы

Есть книги стихов, похожие на револьвер: перелистнёшь страницы, словно легко крутанёшь барабан, заряженный патронами стихов, захлопнешь книгу, дочитав, наведёшь её со странной улыбкой, на окно, ничего не подозревающего прохожего, счастливого, видимо, или же на птичку на дереве, на само дерево, на солнце, наконец...
Вот спущу курок, и солнце погаснет над миром, человек погаснет, птица... всё как-то смешается, к чертям.
Или ещё лучше: поднесу-ка я ( двусмысленные и обидные эхо иногда у словесной ряби русских слов) книгу к виску, зажмурюсь, и ласково так погаснут солнце, люди, милая природа... раздастся в стихшей, тоже словно бы зажмурившейся комнате, жуткий хлопок, прямо в душу, и вновь тишина робко качнётся кувшинкой на реке, оживёт, и как домашняя и грустная собака, с которой я так часто играл, говорил... подойдёт почти не слышно, к простёртому в жёлтом кресле, телу, и нежно лизнёт опустевшую ладонь, что выронила книгу на пол, и слёзы проступят на моих глазах, и тишина пушистая, тёплая, радостно бросится мне на грудь.

На полу лежит книга рассказов Набокова.
С Набоковым и стихов не нужно, хоть он и писал дивные стихи.
Каждый рассказ - может ранить. Другое дело, что нацелены они на всего человека, на всю тайну его: на звёзды, деревья, бабочек, смех детей под дождём, одинокую женщину 30 лет, несущуюся в поезде, смотря в окно... вот пейзаж с озером и опрятным домиком на берегу, нежно поцеловал её в щёку, что прислонилась к стеклу.. вот облако робко коснулось её плеча...
Всё это ведь тоже, мы, не правда ли? И почему мы не чувствуем боли и радости вон того пейзажа, вон той тихой звезды на заре, или прохожей, нам улыбнувшейся?
Хотя, счастье их, мы замечаем всё же чаще их боли.
Когда им больно, и звезда кричит - мы не говорим, не живём уже в блаженстве единства райского "мы", мы закрываем уши и сердца - мы снова одни, мы счастливы..собой.

У Набокова есть прелестный рассказ - Сказка.
Робкий молодой человек, каждый день, едя в трамвае на работу, мысленно выбирает себе женщин хорошеньких на майских улицах: набирает себе гарем.
И вот однажды, напротив него, в трамвае, села очаровательная, но уже немолодая женщина... оказавшаяся обыкновенным дьяволом.
В самом деле: почему дьявол, должен быть именно мужчиной? Несправедливо это, нефеминистично как-то.
Набоков словно бы осуществил мечту чёрта из "Братьев Карамазовых" Достоевского, желавшего "отдохнуть" от вечных скитаний и стать обыкновенной семипудовой купчихой.

Думаю, подойдя к зеркалу, семипудовый чёрт с косой и в юбке, не вместился в своё отражение, почувствовав себя недовоплотившимся: рука, хвостик, бедро, лицо, грудь, влезли в пейзаж, что нежно расплескался позади: деревья, облачка... улыбнулся, и сбросил несколько десятков кг., словно одежду, к ногам, воплотившись уже целиком, представ в зеркале прелестно-обнажённой: боже, как нежно пейзаж её обнял за плечи, должно быть!
Женщина ведь чувствует как никто этот спиритуалистический флирт с природой, отражением и восхищением ещё сладостно-безымянных, словно бы несуществующих мужчин на улицах.
Так вот, эта инфернальница предложила гг, к слову, подозрительно похожего на юного Гумберта, но в каком-то трагическом и робком воплощении, чтобы он до вечера выбрал понравившихся ему женщин, чёртову дюжину, и она устроит так, что они ночью соберутся вместе в неком опрятном и райском домике, и подарят ему любовь.

В "Сказке" примечательны прелестные тени чистилища любовного: как мы порой проходим мимо души, которая может заменить нам многих...
И вот, спустя несколько лет, Набоков словно бы пишет продолжение своей сказки. Страшной, сказки.
Здесь уже не будет теней чистилища, любовного томления и спиритуалистической неуверенности в своём существовании: боязнь подойти к любимому человеку.
А что, если он - отвергнет меня, рассмеётся в лицо, словно бы меня и нет, словно я призрак нелепый, отверженный жизнью?
В этом рассказе уже не человек ищет родную душу, но душа мытарствующая ищет душевные мгновения, нежности... но обращается в соглядатая, призрака.

Гаснет свет. Театральные шторки страниц книги Набокова, закрываются.
Но актёры не расходятся почему-то.
Все разошлись в зрительном зале, кроме меня. Нас - трое.
Чернозём театрального мрака шевелится, дышит: под его мучительной толщей, заживо похоронены три души, три голоса.
Они говорят навстречу друг другу. Навстречу друг другу, слушают.
Но голоса и слух - оступаются, касаясь штор и стен, пустых кресел: слепые голоса...

- Неужели, это и есть Ад, Костя?

- А ты думала, что в аду - живые косточки бродят и мучаются, танцуют на углях, как в стихе Бодлера?
Не заметить, что ты умер - вот где ад ( кажется так говорил мне мой друг)

- А как всё славно начиналось.. мы ехали в поезде.
Прекрасные пейзажи, словно неведомые и райские птицы, проносились за окном, мелькали то зелёным крылом, то синим, то жёлтым.
Ах, мне так нравится осень! Чудесная птица - осень, мелькнувшая на миг в синей высоте за окном!
В детстве, помню, лист жёлтый падал в речку, и я ловила в воде его отражение, окуная ладони смеющиеся, в небо реки.
А в воде плавали, тоже как-то улыбчиво и прозрачно, золотые рыбки, краснопёрые... совсем осенние рыбки, похожие на волшебные и живые отражения прихотливо плавающей в воздухе, листвы.
Моя собака, похожая на лису, играла в жёлто-рыжих кустах, Папа ловил рыбу в реке, а мне, чуточку обиженной на него и не разговаривающей с ним, хотелось закинуть удочку в небо, в листву разноцветную, в эту чудесную, лиственно-солнечную рябь.
Я и закинула, и крючок зацепился за высокую ветку, к неудовольствию папы, и звонкому смеху мамы.
А по мне, это была самая нежная и гуманная рыбалка.
Папа дёрнул посильнее удочку, передал её мне, и у моей груди затрепыхался влажно и ало, пойманный мною, кленовый лист!

- Ты и в аду всё за своё, Соня! Мне иногда кажется, что ты мой кошмарный сон.
Вот вытерплю, дослушаю твой бред, и проснусь в своей опрятной квартирке, в одной постели со своей женой, Катенькой. Вытру холодный пот со лба, и улыбнусь чему-то в окно.

- А ты не думал, что сама наша встреча в поезде, несущимся словно бы в никуда - была чистилищем?
Помнишь, как поезд мчался в осень, въезжал в шелестящий, доверчивый мрак колодца тоннеля, и наши сердца сладостно падали, падали куда-то.
Тела исчезали, и оставались лишь сердца, и ощущения рук, тепло прижавшихся друг к другу.
И в конце туннеля ( начало - тоннель. округлый и тёмный. Его выход - туннель, с дымком света и гудком), чудесной весной света манила жизнь...
Так душа, умирая, летит по...

- Значит, ты думаешь, что тогда мы были ещё живы?
А мне тогда было жутко в одном моменте, когда " в лучах напряжённого взгляда", одна женщина у окна, вдруг стала млеть и странно расплываться, и сквозь неё, как при проявке фотографии, стали проступать очертания чего-то прекрасного, райского: листва за окном, птичка на ветке зацветшей, спелые гроздья ярких реклам..
Я не верю в бога, и тем более в дьявола, но тогда мне казалось, что сквозь меня, мною, как инструментом, на мир, прохладно и блёстко текущий за окном, смотрит некое высшее и властное существо, творящее мою судьбу, коему ведомы все мои низменные мысли, вся моя пошлая жизнь.

Я ощущал себя жалкой марионеткой на бутафорской и нелепой сцене. И тогда мир казался таким искусственным, но вместе с тем, я на миг ощутил за покачнувшимися декорациями этого бессмысленного мира, дыхание чего-то прекрасного, вечного, я было устремился навстречу ему... но устремился чем-то пошлым в себе.
И мир сузился до одного полового чувства, до судороги и нетерпения сладострастия, жизни: как в ранних стихах Заболоцкого, инфернальной сексуальностью мерзко запели сосиски на подносе, почему-то дискантом, пиво в стаканах качнувшихся, пьяных, плеснуло ресничною пеной глаз моих.. открыв глаза, я увидел её полные, спелые груди, похожие на хорошо запечённого, румяного поросёнка.

Понимаешь? Жизнь и красота во мне, как зрачок дышащий сердца, сузились до нечто плотоядного, животного.. видящего лишь себе подобное.
Наверно, именно потому, мучительно ощущая, как человеческое во мне, покрывается мраком, ночью, и я уже не вижу лучших своих чувств, я и возжелал страстно - женщину, любую, человека!
Хотелось обнять её, слиться с ней, с тобой... войти в тебя, и тепло замереть, являя как бы единой целое с тобой, словно бы я был - ребёнком в тебе.
Я хотел родится в женщине, в тебе - заново.

- Забавно ты бредишь. Может, и я, вытерплю, дослушав твоё нытьё, и проснусь у себя в тёплой и опрятной комнатке, на берегу океана, в Аргентине, вместе с мужем моим?
Вот он хотел ребёночка от меня. Нужно было согласиться...
А в твоём бреде есть что-то от Эдипова комплекса.
Ты ведь и маму свою называл - золотцем, да? И о золотоволосых, маленьких девушках-шалуньях мечтал.
Ха! Я поняла: пусть мне уже и за 30, и я черноволосая, совершенно не в твоём вкусе, но... пальто то у меня было - жёлтое, как рейнская река! Похожа я на Лорелею? М?

Ты на это купился, Эдип? Ха-ха! Мальчик мой, теперь я поняла твою оплошность во время нашего секса, твою преждевременную осечку, столь мучительную для мужчины: ты ведь в своём адовом нетерпении "родиться" и жить заново, испачкал меня своим семенем ещё до того, как вошёл в меня. Бедненький...я ещё сказала тебе тогда с улыбкой - фуй!
Это же я сказала тебе, когда ты мне плёл что-то о своём побеге из охваченной адом гражданской войны, России: словно Керенский, ты переоделся, чертёнок эдакий, в симпатичную девушку, и тебя поймали пьяные казаки, и чуть...
Ох, несчастный ты мой.. И вечно ты от себя бежишь, в разные воплощения, судьбы, зеркала... ты ведь и возишь с собой в своей сумочке - женские зеркальца, в форме бабочке, цветов... для продажи.

- Прекрати! Заткнись!! Ничего тогда казаки со мной не сделали! Это я так, шутка это была. Ты лучше..

- А если это не шутка? Я то знаю. Это ведь было в том сарайчике, возле яблоньки, да?

- Кто это говорит? Это не твой голос, Соня. Это мужской голос. Или ты так смеёшься надо мной? Это ты... Соня?

- Я не Соня, а Владимир, но это имя ничего тебе не скажет, как и фамилия моя - Набоков.
Успокойся, я не казак. Я - писатель. Я выдумал тебя. Это я смотрел сквозь тебя, тогда в вагоне. Это мои мысли, профилем, бочком, порой теснились в тебе, грустно глядя на мир.
Или ты думал, что это совесть твоя? Вдохновение?

- Что за бред? Только я смирился, что я - ещё жив после смерти, что я - в аду, как ещё должен принять тот факт, что меня - нет? Что я - всего лишь персонаж чей-то книги?

- А что здесь такого? Я тоже, может, чей-то персонаж в книге жизни. Вот только режиссёр, автор - давно уже умер, бог - умер, и некоторые актёры не захотели разойтись, преданные искусству, и некоторые зрители: деревья, птицы, мотыльки, да и люди иные, тоже встали со своих мест и примкнули к нам, людям искусства, творящих красоту.

- И что же с нами со всеми будет? Я попаду... в рай?

- А ты его заслужил? Ты и в жизни не видел рая в улыбке женщины, в стихе, мелодии или листочке алом в осеннем лесу.
Ты ведь о чём мечтал? Обставить зеркалами, спаленку ( на потолке, стенках)... и заняться сексом с сотней красавиц, ведь так, Геркулес ты мой бедный?
Тебе мало отражения в глазах одной женщины? В них ведь отражается целый мир, и ты... и даже когда тебя не станет, они всё ещё будут тебя отражать, пусть и с внутренней стороны воспоминаний.
Есть у меня один рассказ - Сказка. Там в конце должен был вспыхнуть этот твой рай любви. Но только рай ли это?
И вот, зеркала разбились, и... надо же, и твоё отражение - разбилось на сотни осколков, похожих на осеннюю листву, и ты в ужасе понимаешь, что женщин в комнате - нет, что ты ласкаешь самого себя... "и перед всеми, мучительно ты пролил семя, и понял вдруг, что ты - в аду."

- Значит, я не увижу рая? Он хоть вообще, есть?

- Тебе решать. Я ведь в рассказе описал и конец света.
То, как будет чувствовать человек в конце всего, перед театральным закрытием шторок ночи, пыльных и тяжёлых от звёзд.
Или ты думал, что ради "естественного" удовлетворения наслаждения, счастья для себя, ты сможешь легко и безнаказанно пожертвовать другим человеком, не сказав ему то, что он должен был знать, куда он должен был успеть, искупив и свой грех?
Помнишь того молодого человека в лёгком плаще, что передал тебе весть для Сони, когда ты был в её квартире а она вышла за едой?
Ты был тогда словно зародыш в тёмном, комнатном чреве... ты мог тогда родиться заново. Мог жить.
И твоя ужасная осечка - это был твой мужской, экзистенциальный выкидыш. Твой личный ад: ты себя же исторг из себя, раздвоился, наступил на себя с омерзением.
Так вот, тот человек, с синей головой в утре улицы, бегущий куда-то, был обыкновенный ангел, точнее - я.
В "Сказке" моей, был чёрт. А тут - ангел. Но ты отверг его, и не сказал Соне весть, оставив её наедине со своим адом.

- Простите, что вмешиваюсь, а я, Соня, увижу рай? И почему я с ним, в аду? Я же жертва. Неужели жертва с палачом, словно тень от тела убийцы, тоже обречена быть в аду с палачом? За что?

- Как за что? За то, что не хотела жить собой. Быть собой. За то, что жила чем-то, что тобой не является, что стремится в закоулочки тёмные ада, подобно тени непослушной, норовящей свернуть в трущобы мерзкие, зловонные.
Зачем ты пошла туда, куда свернула тень?
Не я же поссорился с отцом твоим, а ты. Почему молчала, и, проходя мимо его окошка, не заглянула к нему?
Теперь и Костя и ты, будете в кошмарах видеть два засиневших на заре окна, похожих на два раскрытых в конце мира, гроба пустых, просиявших: ты - будешь видеть окно отца. Он - твоё окно, похожее на рыжую скалу, на которой пела грустно, Лорелей, в стихе Гейне.
Ты потеряла в жизни пустой и мытарной, своего нерождённого ребёнка, как и Костя.
Помнишь, Костя, как ты мысленно говорил о себе "мы"? Костя, Костенька, Константин... а ведь твоя жена Катенька - это твоя душа.
Да, она не такая страстная как ты, не ревнива.. но это твоя душа, Костя.
Она любит тебя, и потому - многое прощает.
Или ты хотел сменить не только пол, но и душу? Так не получится. Теперь вы вместе с Соней.
И в этом вашем "мы", есть что-то от милого обращения матери к ребёнку: какие мы красивые сегодня!

- Значит, мы с Костей, умрём? Плоть, кость и душа - равно смертны в грехе? И нет для нас надежды?

- Надежда есть всегда. Да и что есть вся эта карнавализация страстей ваших? Преодоление страха смерти, танец над бездной.
И почему Бахтин не подметил этой общей карнавализации у Достоевского и меня?
Так что, танцуйте, любите... а там, посмотрим.

- Мы ещё встретимся? Родимся ли мы вновь?
Хватит, хватит уже с нас! Мы устали! Уста устали говорит и молчать!! ( стоит в темноте; мужской голос, шёпотом, прижат к её груди, словно ребёнок, повторяя прозрачно её слова)

- Всё возможно. Если вы полюбите от чистого сердца, и не будете глухи друг к другу и миру, то однажды зайдите в книжный магазинчик, затерявшийся где-то посреди мая, возле затихших и высоких лип, и спросите рассказ Набокова - Наташа.
Ну всё, мои хорошие, прощайте, до новых встреч!

Лорелей

Гениальность и безумие часто идут рядом. И тому есть множество примеров: Джон Нэш, Никола Тесла, Винсент Ван Гог, Эдгар По и другие. Прототипом главного героя романа Набокова стал его близкий знакомый, шахматист Курт фон Барделебен. С детства замкнутый и неприспособленный к реальности мальчик становится знаменитым гроссмейстером, живущим одновременно в двух мирах - реальном и шахматном. Лужин пытается отгородиться от чуждой ему повседневности и с головой уходит в более понятный черно-белый мир королей, ферзей и пешек.

Своеобразную партию ведет и так и оставшаяся безымянной жена Лужина. Эта классическая "тургеневская девушка" всецело посвящает себя служению супругу, ежеминутно стараясь "возбуждать в Лужине любопытство к вещам, поддерживать его голову над темной водой, чтобы он мог спокойно дышать" и заполнить идеей каждую пустующую минуту его жизни - "лазейки для призраков". Подобные люди, намеренно приносящие свою жизнь в жертву отношениям с разного рода тяжелыми людьми вопреки уговорам родных и непониманию окружающих, вызывают зачастую даже больший интерес, чем сами чудаковатые гении. Что движет ими - любовь, жалость или стремление к своего рода бунту?

Большое внимание Набоков уделяет теме эмиграции, воплощением которой в романе становится теща Лужина. На протяжении всего повествования сыплющая в сторону шахматиста колкие замечания и неприкрыто его осуждающая, она на самом деле тоже является своего рода "лишним человеком" для своей Родины, и, подобно Лужину, отгородившегося от мира с помощью шахматной доски, выстраивает в своем немецком жилище "маленькую Дореволюционную Россию" с самоварами, славянской вязью, жар-птицами и кулебякой на обед.

Знаменитый язык Набокова как всегда красив и полон цвета, вкуса и запахов. То и дело мелькают шахматные образы - Лужин видит очертания фигур в силуэтах людей, представляет окружающих их в виде комбинаций, сравнивает темный прямоугольник окна с шахматной клеткой. Предложения растянуты и тяжеловесны, что способствует погружению в безумие главного героя.

Единственная моя претензия к роману, возможно, в том, что при всем его великолепии его сложно читать. Точнее сложно найти подходящий для чтения момент. Своей гнетущей атмосферой он подпортит хорошее настроение, а хмурым осенним днем только усугубит меланхолию.

На шахматной доске, как в клетке, — это, наверное, первая ассоциация, которая возникает при анализе своих ощущений от «Защиты Лужина» Набокова. Чтение этого романа — долгое, длиною в четыреста семьдесят шесть электронно-смартфонных страниц путешествие по замкнутому пространству жизни главного героя, людей, его окружавших, и шахматности — безумия — всего происходящего.
И если сначала при чтении чувства были неясными — толика интереса, надежда на то, что книга окажется достойной, три грамма сочувствия к героям, что-то ещё, может, понимание, а может, наоборот, — то потом эти неопределённые ранее ощущения принимают словесное воплощение, Набоков так прямо и говорит:

Жизнь Лужина — шахматная игра. Забитый, маленький мальчик, он не жил до знакомства с шахматами, будто существовал в каком-то ожидании, как деревянная фигурка, которую уже начали делать — уже назвали Лужиным, отобрав имя, — но ещё не завершили, потому не ясно, чем она станет, пешкой ли, ферзём ли или, может, ладьёй. И вот Лужин узнал шахматы, и всё — он попал в шахматное поле, ловушку, клетку, сначала дававшую свободу: сколько комбинаций и задач! Но потом затёршую всё за её пределами, обратившую шахматную судьбу — вундеркинд! известный игрок! гроссмейстер! — в шахматное безумие, в котором никакая рокировка не поможет, которое напоминает патовую ситуацию, всё одно и то же, и из этого не выбраться.
Жизнь Лужина могла бы изменить его родня, так и оставшаяся безымянной жена или её родители, но все они — несчастные литературные люди. Не в том смысле, что литература для них много значит, но в том, что они все в чём-то литературные образы — тургеневская барышня, её мать-казак и др., — и это видно отчётливо, Набоков и не пытается воссоздать реальность, нет, он создаёт литературу, партию, комбинацию. И литературность, бесспорно, вписывается в концепцию романа, она уместна, но она всё сильнее и сильнее заключает читателя в клетку шахматной доски — уже даже не во всю целиком, «к а к в клетку», а в одно поле, тёмно-коричневое, где-то в середине, откуда видно остальные, но не то, что вне, и откуда никуда не деться.
Вот и Лужин не может сбежать от своей шахматной судьбы, потому что волею игрока-Набокова, кроме шахмат, ему не дано ничего, только смазанные чувства к жене, которые ни во что бы не вылились — шагать Лужин может только конями и слонами, но не по жизни, — если бы она сама себе не надумала его образ и своё место рядом с ним, не взяла на себя роль спасителя.
Лужин загнан, кроме того, в клетку нерешённой задачи, как найти идеальную защиту сначала в партии с умелым шахматистом, а потом — от чего-то неясного, шахматно-прорвавшегося в реальность: судьбы, безумия. И выход, который он находит, настолько же предсказуем, как первый ход е2-е4. И если для Лужина это попытка выйти и обмануть предопределённость, то для читателя — возможность наконец шагнуть с душной, сумасшедшей, литературной шахматной диски, полной не людей — фигур. И желательно скорее забыть эту партию с Набоковым. В чём-то интересную, но… выигрышную для последнего, а не первого.
Это был слишком долгий мат в четыреста семьдесят шесть страниц.

Эта книга, как яд замедленного действия. При прочтении и сразу после него, кажется, что трагическая история неприятного героя не особенно затронет тебя. Даже радостно, что наконец то можно с ним попрощаться. Ставишь нейтральную оценку, а спустя пару дней замечаешь, что казалось бы, далеко не самая любимая, не самая "моя" книга Набокова стала занимать слишком много места в жизни.

У Набокова мало симпатичных персонажей, но даже самого отъявленного негодяя, можно оправдать, найдя в нем что то человеческое. Почему же Лужин человек талантливый, даже гениальный, не совершивший никакого зла, вызывает такое отторжение?
Слишком точный портрет социопата, причем лишенный всякой романтизации, восхищения перед непризнанным гением, вещи в себе. Человека отвергающего общество, страдающего от него, вынужденного защищаться, при большом желании можно понять, но полюбить, проникнуться к нему очень трудно. Он как будто под микроскопом, видно каждую черточку. Жутковато находить в нем что то общее с собой.

Это был тяжелый, болезненный, но необходимый, полезный для души опыт.

Боялась читать эту книгу.
Ведь бывает же так, когда найдешь "своего" автора и скупаешь, скачиваешь все его произведения, которые только попадаются на глаза.
(наплевав на золотое правило искушенного читателя - не читать более двух произведений одного и того же писателя подряд)
И потом со страхом и трепетом открываешь новую книгу, боясь разочарования. И этот страх оказывается не беспричинным, когда речь
идет о так называемых писателях одной книги, которые весь свой талант воплотили в одном произведении, а другие их вещи по сравнению с этим главным тускнеют.Но Набоков, к счастью, не из таких.
После "Защиты Лужина" и "Камеры Обскура", я боялась повторений, узнаваемых образов, в общем - пресности.
Ничего подобного я в "Соглядатае" не нашла.
Из всего набоковского мною прочитанного эта книга, наверное, самая философская, самая сюрреалистическая.
Это книга-исследование личности одного отдельно взятого человека такой, какой ее видят окружающие.
В роли исследователя сам главный герой - соглядатай - в условиях наделения его Набоковым непредвзятостью
(в связи с тем, что в начале повести он совершает самоубийство).
Эта книга - ода субъективизму, поскольку при наличии заданных параметров - конкретного человека - для одних главный герой - абсолютно антисоциален, для других - бесцветен, для третьих - , в сущности, не так уж плох.
Другой ракурс этого произведения - безответная любовь.
Главный герой влюблен в Варвару (или попросту Ваню, как она себя сама требует величать), которая к нему равнодушна. Эта любовь - лейтмотив произведения, она проходит через всю повесть. В финале произведения герой приходит к неожиданному выводу: любовь прекрасна сама по себе, в своих неотъемлемых проявлениях: бессонных ночах и красочных мечтах. Пусть Ваня выходит замуж за другого, но ведь те мгновения счастья, когда главный герой грезил об их возможном совместном будущем - это то, что у него никто никогда не сможет отнять. А это, по его мнению, "высшее достижение любви".
Набоков призывает нас: живите, наблюдайте, чувствуйте и не бойтесь своих чувств!
(это, кстати, вот вам и ответ на мои сомнения-страхи перед чтением книги))
Но вся прелесть этого произведения еще и в том, что все то, что я написала - это лишь малая часть того, о чем можно подумать по результатам прочтения "Соглядатая" - этакого деликатеса для размышлений!

Старательно обходя скандальную набоковскую «Лолиту», я продолжаю медленно изучать творчество автора. Это уже третье его произведение в моём читательском багаже, которое я поставлю на самую первую полку как напоминание о том, что нельзя судить о творчестве писателя по одному, отдельно взятому, произведению. И этот небольшой по объёму роман покорил моё сердце.
Этот роман сочетает в себе тонкий юмор, милые сердцу жизненные моменты и глубокую психологическую драму. На поверхности, конечно, лежит шахматная тема. Мы все подобны черно-белым шахматным фигурам, которые перемещаясь по доске стремятся к блестящему финалу. Но реалии жизни таковы, что зачастую нами движет чья-та рука, перемещая нас в удобную для них позицию, постепенно подводя нас к черте, за которой нет жизни…
В центре повествования история жизни гениального шахматиста. Мы не знаем его имени, но все зовут его Лужиным. Мальчик замкнутый, необщительный, живущий в своём собственном замкнутом мире, отстранённом от всех, даже от собственных родителей. Такого ребёнка, мы сегодня называем особенным и отношение к нему должно быть особенным. Но родители Лужина, пытаясь сделать его «таким как все», отдают его в обычную школу, где его жизнь становится адом. Заметив, что мальчик проявляет интерес к шахматам, они с лёгким сердцем передают его в руки Валентинову и «восемнадцать с лишним лет жизни» превратились для юноши в сплошной шахматный турнир. Он мотается по городам Европы, перемещаясь только по одному маршруту «шахматный зал – гостиница». Он видел в жизни всё и «нагромождение побед вначале», и «странное затишье» в конце. На решающем турнире в Берлине Лужин показывает свою лучшую игру, но из-за сильнейшего нервного срыва партия так и осталась не сыгранной. Его удел теперь больница, город, книги, концерты, рисование, нескончаемые гости. Все попытки жены отгородить Лужина от шахмат и вернуть к обычной жизни превращаются для Лужина кошмаром, и единственный путь к спасению он видит в окне, в которое и делает шаг…
Суицид – тема сложная и неоднозначная. Церковь осуждает такой поступок, да и люди в большинстве своём тоже, считая суицидников малодушными и слабыми. Я же, наоборот, считаю их смелыми людьми, потому что, находясь в полном здравии и рассудке сделать шаг в окно (или избрав другой путь ухода из жизни), зная, что там тебя уже не будет, не так-то просто и надо быть мужественным человеком. Может быть поэтому, нарушая все христианские законы, я поминаю этих людей в своих молитвах? Не знаю…. Но этот роман тронул моё сердце. Люди не рождаются с заранее установленными суицидальными наклонностями, они в нем развиваются постепенно под влиянием внешних обстоятельств. Родители изначально не придают этому значения, занимаясь каждый своей жизнью. В школе постоянный прессинг, которого не замечают ни учителя, ни родители. Потом наставники, типа Валентинова, занимаются тобой постольку поскольку ты в их глазах феномен, а когда феномену остаётся жить «годика два-три», то по истечении этого срока, дарят ему деньги «как опостылевшей любовнице» и исчезают. Да и семья не становится прибежищем. В попытках излечить от профессионального недуга, навязывает свои правила игры, вымащивая дорогу прямо в ад. Вот и увидел Лужин «единственный выход. Нужно выпасть из игры».