Поклониться тени

Очень красивое эссе. Язык просто великолепен. Прекрасные описания Венеции, любовь к этому городу предстает в каждой строчке. Наверное, так написать мог только поэт. Но это эссе не только о Венеции. Оно о стремлении видеть красоту в окружающей тебя действительности, возвращаться к ней не смотря ни на что.
Здесь все такое нереальное. Полусон-полуявь, город, полный грез, красоты, воды, тумана. Чистая радость существования. Наверное, именно поэтому Бродский возвращался в этот город всю свою жизнь. И любил он именно зимнюю, холодную Венецию.
Мне нравится Италия, но Венецией я никогда особо не интересовалась. Но после этого прекрасного произведения хочется пройтись по всем этим местам, которые так живописно переданы Бродским, и тоже полюбить этот город.

Если ты, дорогой читатель, всегда был равнодушен к Бродскому и к Венеции, если тебе не хочется узнать ничего нового, то дальше можешь смело не читать. Всем остальным – мой тёплый поклон и впечатления от прочтения.

Если ты не знаешь, откуда взялось сочетание «Набережная неисцелимых» и пока ещё не встретил объяснение в тексте, то неосознанно начинаешь выдвигать предположения. Может быть, неисцелимых, потому что в этом городе сырая, благоприятная атмосфера для болезни? Может быть, нужно брать выше и говорить о тех, кто неисцелим от любви к Венеции (как и сам Бродский)? Может быть, неисцелим сам Бродский в своих воспоминаниях о Петербурге? Чуть позже автор сам раскрывает тайну и оказывается, что ты был прав в каждом из своих вариантов. И прав ты будешь в любом случае, потому что название этой набережной «ставит вам диагноз независимо от характера вашего недуга». Бродский уходит в область языка, приравнивает его к метафоре и подчёркивает, что язык незавершим и бесконечен. Следовательно, если неисцелима метафора, неисцелим язык.

Личная история, облечённая в художественную оболочку (да и можно ли называть манеру повествования Бродского оболочкой или художественной обработкой?). Автор рассказывает нам о любимом городе, умиротворяющем и угасающем, о городе, в который он возвращается вновь и вновь (и каждый раз – как в последний), о городе прекрасных снов, воды, похожей на музыку, перехлёстывающую свой оркестр, городе отражений, отражений, которые постоянно возвращают тебя к самому себе, даже если ты хочешь скрыться. Отражаешься ты повсюду: и в воде каналов, и в маленьком зеркале, которое висит в ванной твоего гостиничного номера; «В этом городе человек - скорее силуэт, чем набор неповторимых черт, а силуэт поддаётся исправлению». Автор говорит тебе, что вода – это образ времени, что на смену одной эпохе приходила другая, а круговорот воды совершался беспрестанно, и она, «самое главное, отражала тех, кто когда-либо жил, не говорю уже – бывал, в этом городе, всех, кто шёл посуху или вброд по его улицам, как ты теперь». Если мы вспомним, как мало в Венеции твердой почвы под ногами, мы сразу поймём, какой метафизический смысл находит в этом городе Бродский. Называя Венецию «возлюбленной глаза», Бродский подчёркивает, что любой другой город, который ты увидишь, не покажется тебе настолько совершенным.

Это не просто рассказ о городе (да и не могло появиться у Бродского столь узкое произведение). Весь мир – одна большая набережная неисцелимых, только недуги у нас разные. И, если вода – это образ времени, если мы – синоним воды, что же в итоге будет нашим отражением?

Я, похоже, из тех, кто предпочитает текучести выбор, а камень- всегда выбор.

Я не была знакома с творчеством Бродского ранее. Но, читая "Набережную неисцелимых", я не просто испытала дежа-вю, я словно лично пообщалась с Иосифом Александровичем!
Его эссе читается в том неспешном темпе, в той текучести, о которой повествует сам автор.
Настолько отличаются его мысли от рассуждений других прочитанных авторов, настолько эти мысли красноречиво изложены, что у меня не возникает и капли со мнения по поводу их истинности.
Эта книга- это небольшой мир, река мыслей, по которой автор медленно везет читателя.

Мне просто необходимо перечитать ее в более сознательном возрасте!
Спасибо, ДАЙТЕ ДВЕ!

красота - человек - искусство.
или
красота - любовь - несчастье.
или
красота - время - утешение.
нигде, по словам Бродского не бывает так легко бродить мыслью по этим и подобным, скорее ассоциативным, чем логическим цепочкам, как в Венеции. пока глаз цепляется за невообразимую лепнину церквей, блуждает по переулкам, застывает на мостах, загипнотизированный плеском воды между домами; мысль так же забирается в переулки воспоминаний, откуда выглядывают то черт, то ангел. может случиться всякое. можно наслаждаться простором открытого моря на набережных или заблудиться в изогнутых сумрачных лабиринтах. но в таком маленьком городе, как Венеция, все равно рано или поздно окажешься на Сан Марко, а в такой маленькой штуке, как человеческая жизнь, все равно рано или поздно заговоришь о любви.
и у меня нет никаких сил воспринимать "Набережную" как прозу. скорее это ужасно задушевный разговор, который, возможно, и правда не мог случиться нигде, кроме как в Венеции. и речь льется и льется, как вода в канале, и хочется, чтобы она никогда не заканчивалась.

Эссе Бродского, посвященное Венеции. Венеция – город, с каждым днем уходящий в воду. Подобно тому, как местные шедевры архитектуры нашли отражение в каналах этого города, так и размышления автора находят свое отражение в этом городе. Размышления об искусстве, красоте, времени.
Венеция нарисованная Бродским вдохновила не одного туриста. Возникает ощущение пустынного, таинственного, находящегося вне времени города. Двери Венецианских домов по большей части закрыты для чужака. За этими дверьми – дворцовые интриги, длящиеся веками.
Но главное конечно здесь – красота, и Венеция является символом красоты. Город на воде, с потрясающей архитектурой и богатой историей. Рассказы о прозаических вещах здесь соседствуют с глубокими рассуждениями о времени и красоте. Но когда автор начинает рассказывать о Венеции, эта грань стирается, и простое описание города наполнено такой же яркостью и глубиной, как и разговоры о красоте.
Венеция Бродского – один из самых ярких образов этого города. И никакие другие рассказы не вызывают в моем воображении тех гондол, плывущих по зеркальной воде, запутанных улочек, в которых легко заблудиться, и многого другого, что есть в этом эссе.

Если все это кажется тебе, дорогой читатель, окольной похвальбой автора собственными добродетелями - будь по-твоему.

Очень и очень противоречивые впечатления после прочтения полного собрания эссе. Кто я, а кто Бродский, но свое мнение я всё-таки выскажу.
Колебалась между восторгом и разочарованием, близким к отвращению.

Восторг: эссе о путешествии в Стамбул, в Италию, мысли о путешествиях вообще. Воспоминания о Петербурге середины XX века. Его разнообразные напутствия выпускникам. Размышления о роли литературы для цивилизации:

Мне думается, что потенциального властителя наших судеб следовало бы спрашивать прежде всего не о том, как он представляет себе курс иностранной политики, а о том, как он относится к Стендалю, Диккенсу, Достоевскому. Хотя бы уже по одному тому, что насущным хлебом литературы является именно человеческое разнообразие и безобразие, она, литература, оказывается надежным противоядием от каких бы то ни было - известных и будущих - попыток тотального, массового подхода к решению проблем человеческого существования. Как система нравственного, по крайней мере, страхования, она куда более эффективна, нежели та или иная система верований или философская доктрина.

Да что там, число добавленных мной цитат говорит само за себя.

Разочарование: напыщенное высокомерие сквозит в каждой строке. О девушке, с которой Бродский весело проводил время в комнате бразильского отеля, он, например, пишет так:

Во время одного из них - черт знает о чем, о Карле Краусе, по-моему, - моя шведская вещь, по имени Ulla, присоединилась к нам и через 10 минут, не поняв ни слова, совершенно взбешенная, начала пороть нечто такое, что чуть было ей не врезал.

Шведская Вещь, ага. Закрутить с девушкой роман, переспать с ней (этим не забыть похвалиться) а потом так уничижительно о ней отзываться и презирать только потому, что она, видите ли, не понимает гения и его речей.

А вот это очень похоже на неприкрытый расизм, хоть я и ненавижу развешивать такие ярлыки:

Чучмекистан от этого тоже млеет, и даже пуще европейца. Там было навалом этого материала из Сенегала, Слоновой Кости и уж не помню, откуда еще. Лощеные такие шоколадные твари, в замечательной ткани, кенки от Балансиаги и проч...

Она была действительно сногсшибательной, и когда в результате спуталась с высокооплачиваемым недоумком армянских кровей на периферии нашего круга, общей реакцией были скорее изумление и гнев, нежели ревность или стиснутые зубы, хотя, в сущности, не стоило гневаться на тонкое кружево, замаранное острым национальным соусом. Мы, однако, гневались. Ибо это было хуже, чем разочарование: это было предательством ткани.

А вот, вчитайтесь, это публикует для потомков человек, казалось бы ратующий за чистоту и красоту языка, за его эстетичность ("народу следует говорить на языке литературы"):

Потом, апре уже самого голосования, канает, падло, ко мне, и начинается что-то вроде "мы же не знаем их творчества, а вы читаете по-ихнему, все же мы европейцы и прочая", на что я сказал что-то насчет того, что у них там в Индочайне народу в Н раз побольше, чем в Демократише и не-демократише вместе взятых и, следовательно, есть все шансы, что имеет место быть эквивалент Анны Зегерс унд Стефана Цвейга.

Пьеса "Мрамор", несмотря на некоторые забавные моменты, оставила совершенно сумбурное впечатление, будто меня запутали и обвели вокруг пальца бесконечными философствованиями о природе времени, которые временами неожиданно переходят в обсуждение эрекции одного из героев. Впрочем, это можно списать на мою невосприимчивость метафизики.

В своих эссе "Коллекционный экземпляр" и "Нескромное предложение" поэт высокопарным и крайне самоуверенным тоном рассуждает о парадоксах шпионажа или о том, каким должен быть американский книгоиздательский бизнес, при этом в этих вещах совершенно не разбираясь.

Поэтическая книга тиражом 2,5 млн экземпляров и по цене, скажем, в два доллара окажется прибыльней, чем десятитысячный тираж по цене 20 долларов за штуку. Придется столкнуться, конечно, с проблемой складирования, но, с другой стороны, потребуется охватить всю страну. <...> В проигрыше, правда, окажутся бразильские дождевые леса. Впрочем, надеюсь, что дерево, выбирая меж книгой стихов и грудой канцелярских бумаг, предпочтет первое.

Что прочла, не жалею. Бродский открылся для меня с неожиданной стороны.

Но у любимых поэтов отныне буду читать только стихи.

Я не могла не прочесть это эссе после упоминания его Орханом Памуком в книге о Стамбуле. Впечатления и размышления Бродского мне оказались близки и понятны. Хотя я их разделяю и не в полном объёме. Да и мотивы посещения Стамбула у нас оказались схожими. И, о, этот фирменный языковой выверт Бродского! Жаль, что он так мало писал прозы. Сборник эссе "Меньше единицы" найду обязательно.

Орхан Памук в той же книге о Стамбуле полушутя заметил, что проблемы и недостатки Стамбула, отмечаемые западными путешественниками в опубликованных статьях и книгах, "волшебным" образом через некоторое время устраняются. Кажется, в таком случае, именно эссе Бродского победило уличную пыль и грязь, на которую он тут так сетовал. Улицы теперь моют не просто специальными машинами, но и с мылом. )) Можно босиком ходить. И кататься после дождя по брусчатке крутых улочек, как с ледяной горки.