А. П. Чехов. Собрание сочинений в 15 томах. Том 6. Рассказы, юморески. 1886 - 1887

Согласитесь, очень приятно читать рассказ, который заканчивается таким замечательным словом – «счастье». И пусть на пути к нему у читателей возникает масса переживаний, сомнений и раздумий, к чему же всё это ведёт Антон Павлович? Все читательские недоумения будут разрешены самым благоприятным образом.

Что же происходит в доме Алексея Борисыча и его жены Марфы Афанасьевны? От чего он так несносно ворчит и ругается?! А она обзывает его «образиной лысой»?! Согласитесь, что это мало напоминает счастливый брак…

Дело в том, что их дочь Лида уединилась со своим молодым человеком, Фёдором Петровичем, в саду. Вот отцовское сердце и волнуется – «Терпеть не могу, - бормочет он, - когда девицы настолько забываются, что теряют стыдливость. В этих шатаньях по саду, по темным аллейкам я, кроме безнравственности и распущенности, ничего не вижу. Ты мать, а ничего не видишь... Впрочем, по-твоему, так и надо, чтоб девушка глупостями занималась... По-твоему, ничего, если они там амуриться начнут... Ты сама бы рада на старости лет, стыд забывши, на рандеву поскакать...» Какая жена стерпит подобное обращение?! И она ему отвечает соответственно. Обычная перебранка между давно живущими вместе и хорошо знающими друг друга супругами. Чехов называет их стариком и старухой.

Алексей Борисыч в своих речах боится за честь дочери, желает ей лучшей партии – «Судя по нашему состоянию и ее красоте, у нее женихи еще почище будут...» Хотя автор подмечает, что старик ворчит скорее для вида, но старуха принимает всё близко к сердцу. От того и «Тиран, изверг, махамет, идол и другие известные ей ругательные слова так и прыгают с ее языка прямо в "харю" Алексея Борисыча...» Ну, что сказать?! Всё в соответствии с пословицей – «Милые бранятся, только тешатся».

А пикировка между ними мгновенно обрывается возвращением Лидочки с растрёпанной причёской. Она быстро вбегает в дом и громко запирается в своей комнате. Молодой человек чрезвычайно бледен, «нерешительно делает два шага вперед, потом машет рукой и быстро шагает назад».

Чехов пишет, что старики сразу поняли, что произошло. «Смысл загадки для них ясен, как божий день. Оба без слов понимают и чувствуют, что сейчас, пока они тут ворчали и крысились друг на друга, была решена судьба их девочки. Достаточно иметь самое обыкновенное человеческое чутье, не говоря уж о родительском сердце, чтобы понять, какие минуты переживает теперь Лидочка, запершись в своей комнате, и какую важную, роковую роль играет в ее жизни удаляющаяся соломенная шляпа...»

Вот так происходят тектонические сдвиги в жизни отдельной семьи. Старики осознали, что завершился процесс ухаживаний. Надо готовиться к свадьбе.

Фраза – «Наступает ночь... Лидочка лежит у себя в комнате и не спит... Не спится и старикам, которые шепчутся до самого рассвета.

• Не дают мухи спать! - ворчит Алексей Борисыч. Но виноваты не мухи, а счастье...»

  Прочитано в рамках марафона «Все рассказы Чехова» # 459

Как правило, писателю достаточно небольшого импульса, впечатления, чтобы на его основе придумать фабулу произведения и раскрутить в своей голове сюжет. Конечно, это мои представления. В этом рассказе Чехов показывает, как его герой, от лица которого идёт повествование, наблюдая за соседним «громадным рыжим домищем», в одном из его крайних окон видит «женскую головку, и эта головка, я должен сознаться, заменяет для меня солнце!» Как мало надо мужчине, чтобы проникнуться симпатией к незнакомой женщине…

Достаточно наблюдать за ней изо дня в день. «Люблю я ее за некоторые индивидуальные особенности ее возвышенного интеллекта». Вот так, ничего не зная об объекте созерцания, он уже делает далеко идущие выводы…

Дело в том, что молодая женщина каждое утро внимательно изучает газеты и очень своеобразно реагирует на них. Либо «её лицо озаряется улыбкой», либо «страшное, невыразимое отчаяние искажает черты ее лица, и она, схватив себя за голову, как безумная, шагает из угла в угол...» Конечно, наш герой сам домысливает, от чего происходят подобные метаморфозы – женщина реагирует подобным образом на содержание газетных статей – «Чудное, редкое создание! Последнее слово женской эмансипации! О, побольше бы таких женщин! Такие именно женщины и нужны нам!» Да! Герой сам читает эти статьи и приписывает бурные выражения чувств незнакомки тем новостям, что в них излагаются. Видимо, во времена Чехова не так много женщин интересовались газетами, от того и столь радостное возбуждение овладевает мужчиной, увидевшим представительницу прекрасного пола, по-настоящему увлечённую газетной периодикой!

Такого рода подглядывания, как правило, заканчиваются влюблённостью в очаровательный объект, который естественен в проявлениях своих чувств, не подозревая, что за ним следят. Наш герой узнаёт у дворника за два двугривенных подробности о незнакомке, что она замужем за губернским секретарём. После трёх бессонных ночей рассказчик отправляет ей визитную карточку, ещё через день муж женщины спускает его с лестницы. Но на завтра он всё-таки прорывается к столь желанному объекту наблюдения…

Дальше не трудно догадаться, зная обычные чеховские уловки в развитии сюжета. Конечно, наш герой узнаёт, что незнакомка так увлечённо изучает газеты только с одной целью, чтобы узнать, сколько её муж, корреспондент, дал строчек в газету. И в зависимости от их количества радуется или печалится. «Нет, и злой татарке не пожелаю быть женой репортера!» - восклицает она.

Фраза - "О, женщины, женщины!" - сказал Шекспир, и для меня теперь понятно состояние его души...»

Прочитано в рамках марафона «Все рассказы Чехова» # 452

Нет, уважаемый Антон Павлович! Разрешите с Вами не согласиться. У этого рассказа очень ясная и логичная концовка. Причём, конец показывает, на сколько по разному пережили описываемые события два действующих лица произведения. Один из них, рассказчик, искренне и честно обдумывает события нехорошей ночи. Другой, несостоявшийся самоубийца, всё пережитое уже выбросил из головы, он вновь легкомыслен и весел. А по поводу произошедшего заявляет – «А все-таки хвалю природу-матушку за ее обмен веществ. Если бы у нас оставалось мучительное воспоминание о зубной боли да о тех страхах, которые приходится каждому из нас переживать, будь всё это вечно, скверно жилось бы тогда на свете нашему брату человеку!» Поэтому перед читателем проявляется дилемма, что правильно? Отбросить , как ненужный хлам, пережитый ужас, переродиться и с усмешкой отвернуться от себя прошлого? Или помнить прошедшие страдания? Пусть даже они были чужими…

Развитие сюжета с самого начала очень напоминает фильм ужасов. Возможно, что так и задумывал Антон Павлович, создавая мрачную атмосферу ночного происшествия, пугающую и до жути тревожную… Рассказчик по просьбе владелицы соседнего дома глубокой ночью вынужден идти к ней, чтобы осмотреть то ли застрелившегося, то ли повесившегося жильца. (Вам страшно? Мне нет…) Представляете себе обстановку?! Три часа ночи, мрачное, тёмное, чужое, незнакомое помещение.

«Сейчас я пишу не святочный рассказ и далек от намерения пугать читателя, но картина, которую я увидел из сеней, была фантастична и могла быть нарисована одною только смертью. Прямо передо мной была дверь, ведущая в маленький залик. Полинялые, аспидного цвета обои скупо освещались тремя рядом стоявшими восковыми пятикопеечными свечками. Посреди залика на двух столах стоял гроб. Восковые свечки горели для того, чтобы освещать маленькое смугло-желтое лицо с полуоткрытым ртом и острым носом».

Какие мысли одолевают нашего героя? Неужели самоубийца уже в гробу? И тут (строго по законам жанра) он слышит стон в соседней комнатке. Дальше ему становится понятнее, но ситуация ещё больше осложняется (хотя, кажется, куда уже хуже?!). В помещении на полу, залитом кровью, сидел человек. Рядом с правой рукой в луже крови лежал револьвер. Осмотрев раненого, рассказчик определил, что рана его ничтожна – «Пуля прошла между 5 и 6 ребром левой стороны, разорвав кожу и клетчатку – только». Оказав помощь, он собрался в аптеку, но несостоявшийся самоубийца в испуге попросил его остаться. Тут он узнаёт в пострадавшем некоего Васильева, участника любительских спектаклей. Почему-то это выводит раненого из себя. Васильев в раздражении начинает философствовать о причинах своего поступка. Стремление выговориться ведёт к потоку словоизвержения – «…Один только бог понимает состояние души человека, отнимающего у себя жизнь, люди же не знают».

Попытка самоубийцы объясниться перед незнакомым человеком вызывает у рассказчика подозрение, что перед ним рисуются. Действительно, незначительная рана и поток рассуждений о природе суицида показывают фальшивость переживаемых пострадавшим чувств, показушность и неискреннее стремление к демонстративности своих поступков. Общеизвестно, что твёрдо уверенный в своих намерениях человек не промажет, собираясь убить себя. Видимо, всё это убеждает рассказчика в легкомысленности действий самоубийцы.

В гробу в соседней комнате лежела скончавшаяся молодая жена Васильева Зина, актриса - инженю труппы Лухачева. На утро предстояли похороны. Когда рассказчик вернулся из аптеки, «Васильев лежал у себя на диване в обмороке. Повязка была грубо сорвана, а из растревоженной раны текла кровь». Пришлось ухаживать за ним до самого утра. Несмотря на уговоры, Васильев пошёл вслед за гробом на кладбище – «без шапки, молча, едва волоча ноги и изредка конвульсивно хватаясь за раненый бок. Лицо выражало полнейшую апатию».

И всё-таки конец у рассказа, безусловно, есть. Он в описании поведения Васильева спустя год после трагической ночи. Для него всё осталось позади – «он сидит у меня в гостиной и, играя на пианино, показывает дамам, как провинциальные барышни поют чувствительные романсы. Дамы хохочут, и он сам хохочет. Ему весело». Рассказчик показывает ему написанный текст о той страшной ночи – «Чёрт возьми, какие ужасы, - бормочет он, улыбаясь». А на вопрос автора, чем закончить этот рассказ, Васильев предлагает – «Загни-ка, брат, юмористический конец!» И заявляет то, что я привёл в самом начале отзыва про природу – матушку и обмен веществ.

Цельного и серьёзного человека не спасёт никакая природа. Если он решит застрелиться от непереносимого горя, то сделает это, а не чиркнет себя по касательной, демонстрируя всем, как он страдает. Впрочем, это совсем о других людях. И совсем другие рассказы.

Фразы – 1.«Боль нестерпимая, - прошептал он, - а нет сил выстрелить в себя еще раз. Непонятная нерешимость!»

• «Жаль мне почему-то его прошлых страданий, - жаль всего того, что я и сам перечувствовал ради этого человека в ту нехорошую ночь. Точно я потерял что-то...»

  Прочитано в рамках марафона «Все рассказы Чехова» # 423

У каждого в жизни были подобные дебюты, когда делаешь что-то в первый раз. А сколько всего бывает впервые?!! Перечислять замучаешься – от детского сада до первой пандемии. Сколько экзаменов жизнь преподносит?! Каждый может столько в своей биографии дебютов вспомнить… Уверен, что и у Чехова немало подобных первых выступлений и экзаменов было, поэтому и чувства молодого человека он описывает настолько точно и подробно.

У адвоката Пятеркина первое дело в суде по защите обвиняемого. Он этот день на всю жизнь запомнит. Почему? Потому, что его впервые надул обвиняемый. Во-вторых, любое дебютное выступление в суде бывает не очень удачным, как первый блин комом, сколь усердно к нему не готовься. В-третьих, и прокурор и гражданский истец оказались опытными матёрыми юристами, которые чувствовали себя в суде, как рыба в воде. «В их речах слышались ирония и снисходительный тон. Говорили они и точно извинения просили, что защитник такой дурачок и барашек. Пятеркин в конце концов не вынес. Во время перерыва он подбежал к гражданскому истцу и, дрожа всем телом, наговорил ему кучу дерзостей. Потом, когда заседание кончилось, он нагнал на лестнице товарища прокурора и этому поднес пилюлю».

Конечно, от такого дебюта у Пятеркина было ужасное настроение, когда он на телеге с возницей возвращался в город. К тому же, погода «была отвратительная. Она, казалось, негодовала, ненавидела и страдала заодно с Пятеркиным. В воздухе, непроглядном, как сажа, дул и посвистывал на все лады холодный влажный ветер. Шел дождь. Под колесами всхлипывал снег, мешавшийся с вязкою грязью. Буеракам, колдобинам и размытым мостикам не было конца». Пришлось остановиться на ночлег у старика Луки, где оказались тоже заночевавшие прокурор, фон Пах, и адвокат-истец, Семечкин. Удивительно для Пятеркина, но они обрадовались молодому коллеге. Сам же он вёл себя крайне негативно - "Свиньи... - подумал Пятеркин, косясь на своих врагов. - Оскорбили человека, втоптали его в грязь и беседуют теперь, как ни в чем не бывало". Для него невдомёк, что старшие товарищи на судебных заседаниях «ни одну собаку съели», для них соперничество там не распространяется на внесудебную обычную жизнь.

Когда Семечкин и фон Пах предлагают заваренный чай молодому коллеге, он выливает этот чай из чашки и начинает пить пустую воду с сахаром, которого нет у старших – «Ей-богу, это мило! - зашептал фон Пах. - У нас нет сахару, у него нет чая... Ха-ха... Весело! Какой же, однако, он еще мальчик! Верзила, а настолько еще сохранился, что умеет дуться, как институтка...»

И всё-таки, когда уже перед тем, как ложиться спать, старшие товарищи обсуждают между собой, почему Пятеркин на них обиделся, тот не выдерживает - «вскочил, открыл рот, чтобы сказать что-то, но мучения истекшего дня были уж слишком сильны: вместо слов из груди вырвался истерический плач». Стресс, пережитый молодым человеком, дал выход его чувствам и обидам – «Это низко... гадко! Целый день... целый день!» Только теперь коллеги поняли, что у него это было первое дело, и стали утешать его - «Да ничего гадкого, не было! Всё было так, как нужно. И говорили вы хорошо, и слушали вас хорошо. Мнительность, батенька! Помню, вышел я в первый раз на защиту. Штанишки рыжие, фрачишко музыкант одолжил. Сижу я, и кажется мне, что над моими штанишками публика смеется. И подсудимый-то, выходит, меня надул, и прокурор глумится, и сам-то я глуп. Чай, порешили уже адвокатуру к чёрту? Со всеми это бывает! Не вы первый, не вы последний. Недешево, батенька, первый дебют стоит!» И ухаживали за ним, как за ребёнком, всю ночь.

Фраза – «Вы, вероятно, защищали сегодня в первый раз? Да? Ну, так это понятно! Плачьте, милый... Я в свое время вешаться хотел, а плакать лучше, чем вешаться. Вы плачьте, оно легче будет».

Прочитано в рамках марафона «Все рассказы Чехова» # 373

Двое солидных мужчин едут в вагоне первого класса. И один из них начинает сокрушаться об отсутствии славы. Признаётся, что он инженер - "построил на Руси десятка два великолепных мостов, соорудил в трех городах водопроводы, работал в России, в Англии, в Бельгии...» Перечисляет сколько статей написал, занимаясь химией, нашёл способы добывания некоторых органических кислот, его имя можно найти в заграничных учебниках химии, дослужился со чина действительного статского советника… Но известности так и не достиг. Называет соседу свою фамилию - Крикунов, и тот соглашается, что не слышал про такого.

Тогда Крикунов в качестве примера, как надо добиваться известности приводит пример из своей жизни. Как в городе К. строил мост и «сошелся я там, скуки ради, с одной певичкой. Чёрт ее знает, все приходили в восторг от этой певички, по-моему же, - как вам сказать? - это была обыкновенная, дюжинная натуришка, каких много. Девчонка пустая, капризная, жадная, притом еще и дура. Она много ела, много пила, спала до пяти часов вечера - и больше, кажется, ничего. Ее считали кокоткой, - это была ее профессия, - когда же хотели выражаться о ней литературно, то называли ее актрисой и певицей». От её пения он был не в восторге – «Это было существо совершенно бесталанное, бесчувственное, можно даже сказать, жалкое. Насколько я понимаю, пела она отвратительно, вся же прелесть ее "искусства" заключалась в том, что она дрыгала, когда нужно было, ногой и не конфузилась, когда к ней входили в уборную».

Но самое удивительное, что она была чрезвычайно популярна в городе К. А на открытии моста никто не узнавал его как создателя этого сооружения, лишь воспринимали как любовника певички.

Читаю я рассказ о том, как инженер жаждет славы, но не может её добиться, а сам всё думаю про нашу действительность, где по выражению Владимира Владимировича Познера - «Если каждый день показывать по телевизору лошадиную задницу, то через какое-то время она станет звездой, ее будут узнавать на улицах, просить автографы». Это во времена Чехова ещё ни радио, ни телевидения не было. Только в газетах можно было себя рекламировать.

С одной стороны, я согласен с инженером Крикуновым об отсутствии известности у очень достойных людей, заслуживающих этой славы. И огромной популярности различных «лошадиных задниц». Но с другой стороны, меня удивляет такое чрезмерное тщеславие инженера Крикунова. Подумаешь, певичка известна гораздо больше столь достойного строителя мостов… Как-то мелко для действительно достойного человека. В конце концов, что такое – слава мирская? Всем известно - Sic transit gloria mundi (с лат. — «Так проходит мирская слава»)

Но, в целом, Чехов абсолютно прав – «Все эти русские мореплаватели, химики, физики, механики, сельские хозяева - популярны ли они? Известны ли нашей образованной массе русские художники, скульпторы, литературные люди? Иная старая литературная собака, рабочая и талантливая, тридцать три года обивает редакционные пороги, исписывает чёрт знает сколько бумаги, раз двадцать судится за диффамацию, а все-таки не шагает дальше своего муравейника! Назовите мне хоть одного корифея нашей литературы, который стал бы известен раньше, чем не прошла по земле слава, что он убит на дуэли, сошел с ума, пошел в ссылку, не чисто играет в карты!»

Популярность в народе – вещь абсолютно непредсказуемая.

Фраза – «…я приведу вам сотни всякого рода певичек, акробатов и шутов, известных даже грудным младенцам».

Прочитано в рамках марафона «Все рассказы Чехова» # 370

Чехов каждый раз удивляет. Следишь за сюжетом, а внезапно для тебя более важными оказываются отдельные детали. Например, в этом рассказе меня поразило описание звёзд. Не часто в настоящее время обращаешь внимание на звёздный небосвод. Да, и в городе ничего не увидишь из-за слишком сильного свечения мегаполиса. А Антон Павлович описывает удивительные вещи.

«Не помню, когда в другое время я видел столько звезд. Буквально некуда было пальцем ткнуть. Тут были крупные, как гусиное яйцо, и мелкие, с конопляное зерно... Ради праздничного парада вышли они на небо все до одной, от мала до велика, умытые, обновленные, радостные, и все до одной тихо шевелили своими лучами».

Это же просто праздник какой-то! И, действительно, ночь пасхальная, необычная… Автор направляется в монастырь через ночную реку Голтву на пароме, который тянет своими руками послушник Иероним. И, как это часто бывает у Чехова, разговор со случайно встреченным человеком превращается в прекрасный рассказ, наполненный множеством смыслов.

Иероним делится своими мыслями о переживаемой им утрате. В эту ночь в монастыре скончался иеродьякон Николай, бывший очень близким по духу послушнику. «Даже поверить трудно, что его уж нет на свете! Стою я тут на пароме и всё мне кажется, что сейчас он с берега голос свой подаст. Чтобы мне на пароме страшно не казалось, он всегда приходил на берег и окликал меня. Нарочито для этого ночью с постели вставал. Добрая душа! Боже, какая добрая и милостивая! У иного человека и матери такой нет, каким у меня был этот Николай!»

Поделился с автором Иероним и мыслями о необыкновенном даре Николая. Это был талант акафисты писать. Он начал подробно объяснять, как это трудно, какое это искусство. У талантливого Николая получалось находить такие слова, чтобы «молящийся сердцем радовался и плакал, а умом содрогался и в трепет приходил». «Найдет же такие слова! Даст же господь такую способность! Для краткости много слов и мыслей пригонит в одно слово и как это у него всё выходит плавно и обстоятельно!»

Талант Николая в написании акафистов из всей братии был близок только Иерониму, другим же не был понятен этот дар, поэтому смерть иеродьякона особенно сильно ударила по послушнику. «Мы вроде как бы друзья с ним были… Куда он, туда и я. Меня нет, он тоскует. И любил он меня больше всех, а всё за то, что я от его акафистов плакал. Вспоминать трогательно! Теперь я всё равно как сирота или вдовица. Знаете, у нас в монастыре народ всё хороший, добрый, благочестивый, но... ни в ком нет мягкости и деликатности, всё равно как люди простого звания».

Дальше Чехов описывает праздничные мероприятия в монастыре. Пасхальное богослужение. Вот только мысли автора были захвачены рассказом Иеронима, который продолжал бессменно работать на пароме, поэтому не мог присутствовать на службе. «Всё, что теперь проскальзывало мимо слуха стоявших около меня людей, он жадно пил бы своей чуткой душой, упился бы до восторгов, до захватывания духа, и не было бы во всём храме человека счастливее его. Теперь же он плавал взад и вперед по темной реке и тосковал по своем умершем брате и друге».

После обедни, уже утром автор возвращался обратно на том же пароме. Ему удалось при свете рассмотреть послушника, который продолжал переправлять людей. «Это был высокий узкоплечий человек, лет 35, с крупными округлыми чертами лица, с полузакрытыми, лениво глядящими глазами и с нечесаной клиновидной бородкой. Вид у него был необыкновенно грустный и утомленный». Глаза Иеронима остановились на лице молоденькой купчихи, которая стояла на пароме рядом с рассказчиком. И послушник на протяжении всего пути не отрывал от неё взгляда.

Фраза – «В этом продолжительном взгляде было мало мужского. Мне кажется, что на лице женщины Иероним искал мягких и нежных черт своего усопшего друга».

Прочитано в рамках марафона «Все рассказы Чехова» # 457

Каждый рассказ Чехова может вызывать самую разнообразную реакцию. Причем вряд ли Антон Павлович даже мог предположить, что подействует на меня, как на читателя. Вот данное произведение лично у меня вызвало подозрение, что в царской России была напряжённая ситуация с одеждой. Почему? Два персонажа этого рассказа независимо друг от друга, чтобы искупаться в реке, раздеваются и оставляют свою одежду на непродолжительное время. А вернувшись, её не обнаруживают.

Ещё это произведение о том, что воры какие-то туповатые… Крадут они только одежонку, оставляя нетронутым огромный футляр с контрабасом внутри. В наше время любой даже начинающий воришка сообразил бы, что стащить и выгодно перепродать большой (по весу и объёму) музыкальный инструмент гораздо выгодней, чем возиться с поношенными шмотками.

Ещё в этом рассказе очень странная княжна Бибулова. Почему? Представьте себе, светскую девушку, удящую рыбу в реке накануне своей помолвки с надворным советником Лакеичем. А, когда у неё цепляется за что-то крючок, она не находит ничего более разумного, чем снять с себя платье и нагишом лезть в речку за столь ценной рыболовной снастью. Видимо, у княжён в то время была напряжёнка с крючками… Им гораздо дороже эта принадлежность, чем опасность оказаться в очень глупом положении, будучи застигнутыми раздетыми в общественном месте. Может быть, для девиц дворянского происхождения того времени это было стандартное поведение?..

В рассказе ещё много несуразностей и нелепиц, что, впрочем, естественно для подобного водевильного сюжета. Когда контрабасист Смычков и княжна Бибулова оказываются без одежды голышом под мостом, они совместными усилиями не могут придумать ничего умнее, как положить голую девушку в пустой футляр контрабаса и транспортировать её в таком виде. При этом Смычков, провернув эту операцию, почему-то радуется, что «Природа одарила его таким умом».

Дальше ещё смешнее. Когда Смычков замечает предполагаемых воров, то бросает футляр с девушкой и бросается догонять злоумышленников. На лежащий у дороги предмет с сюрпризом натыкаются знакомые контрабасиста – флейтист Жучков и кларнетист Размахайкин. Увидев знакомый футляр с контрабасом Смычкова, они даже не открывают его, чтобы убедиться в наличии инструмента внутри, а решают отнести его к месту концерта у графа Бибулова. При этом флейтист жалуется на необычную тяжесть, но не секунды не сомневается, что внутри контрабас, а не камни или какая-то голая девушка. Кстати, княжна Бибулова тоже превратилась в неодушевлённый предмет и даже не пискнула, когда её потащил на спине Жучков. Такая их доля княжеская – возвращаться с рыбалки нагишом в футляре муз.инструмента и помалкивать…

Совсем уж вспоминаешь о рояле в кустах, когда в доме графа Бибулова жених княжны Лакеич, беседуя с графом Шпаликовым, заверяет того, что в Неаполе у знакомого скрипача (!!!) выучился играть на контрабасе рапсодию Листа (SIC!). Жаль только, что Антон Павлович не описал сцену раскрытия Лакеичем футляра, где вместо инструмента он должен обнаружить свою наречённую в первозданном виде! Почему-то Чехов посчитал, что у читателей достаточно воображения, сами пусть придумывают, сообщив только коротко – «…о ужас!» В костюме наяды на вечере появляется княжна! Сюрприз!

Фраза – «Вопреки здравому смыслу и природе вещей, бедный и незнатный контрабасист должен был сыграть в жизни знатной и богатой красавицы важную роль».

Прочитано в рамках марафона «Все рассказы Чехова» # 436

В чем секрет рассказов Чехова? Читаешь несколько страниц текста, следишь за сюжетом и, вдруг, понимаешь, что за простыми действиями персонажей скрыт глубинный смысл. Точнее смыслов содержится гораздо больше, чем можно вместить в столь короткое тело рассказа. Причём, открывается неимоверная сложность содержащихся значений и идей не сразу. Порой кажется, всё понятно, но проходит время и, мысленно возвращаясь к содержанию произведения, начинаешь размышлять, примерять сущность прочитанного, может быть, даже догонять отдельные чеховские резоны. Удивляешься, как сразу не подумал о других сторонах замысла писателя. Главное, не останавливаться на одном прочтении. В следующий раз заметишь гораздо больше деталей, тогда раскроешь ещё больше вложенного автором подтекста. В конце концов, просто насладишься не замеченными мелочами, которые далеко не так мелки, как кажутся с начала.

Сложность восприятия чеховского текста в том, что он чрезвычайно насыщен, доведён почти до совершенства. Оценить его сразу с наскоку, по моему, очень трудно, а, скорее всего, и невозможно. Это сравнимо с разглядыванием картины художника. Взглянул разок, осмотрел содержание и пошёл дальше. Но художник вложил в произведение огромное количество времени и таланта. Чтобы получить удовольствие от живописи, необходимо приложить усилия и внимание, тогда картина раскроет перед тобой свои тайны. У Чехова с рассказами очень похожая ситуация. Несмотря на малый объём, автор сумел неимоверно насытить их смыслами, значениями и обстоятельствами. Думаю, что каждый будет находить свои сущности и объяснения, а, может быть, и мимо пройдёт, если, как герой рассказа «Панихида», Андрей Андреич, лавочник, «верхнезапрудский интеллигент и старожил», не рождён для объяснения сложных материй. Работал он лакеем у господ, пока на скопленные деньги не открыл в селе лавочку, в люди выбился. Только сознание человека не переделаешь…

В Индии, чтобы слон слушался хозяина и не мог своевольничать, его с младенческого возраста ограничивают в возможностях. Пока слонёнок совсем кроха, не дают перешагивать через двадцатисантиметровую доску. И он вырастает в полной уверенности, что не может её перешагнуть. Представьте себе, огромный слон, а перешагнуть через эту доску уже никогда не сможет. Так его воспитали.

Вот и Андрея Андреевича воспитали так, что актрисы – это блудницы. Ты ему хоть кол на голове теши, а переделать его уже невозможно. Когда он приходит в церковь, чтобы подать записку на помин души усопшей дочери своей Марии так и пишет - "За упокой рабы божией блудницы Марии". Отец Григорий крайне возмущён этим обстоятельством. С гневом и испугом батюшка пытается образумить лавочника – «Что же у тебя на плечах: голова или другой какой предмет? Подаешь записку к жертвеннику, а пишешь на ней слово, какое даже и на улице произносить непристойно! Что глаза пучишь? Нешто не знаешь, какой смысл имеет это слово?»

Андрей Андреич только недоумевает, краснеет и бормочет – «Но ведь господь, по благости своей, тово... это самое, простил блудницу... место ей уготовал, да и из жития преподобной Марии Египетской видать, в каких смыслах это самое слово, извините...» Как такому человеку можно втолковать?! Отец Григорий ему пытается объяснить - «Но ведь господь простил - понимаешь? - простил, а ты осуждаешь, поносишь, непристойным словом обзываешь, да еще кого! Усопшую дочь родную! Не только из священного, но даже из светского писания такого греха не вычитаешь!» Но для ошарашенного лавочника дочь являлась «актёркой», а, значит, блудницей…

Не может его переубедить отец Григорий. Как не пытается, но не способен изменить понятия того – «Актерка! Да кто бы она ни была, ты всё после ее смерти забыть должен, а не то что на записках писать!... Твоя дочь известная артистка была. Про ее кончину даже в газетах печатали... Филозоф!»

Андрей Андреич так ничего и поняв, просит священника отслужить панихиду по умершей, радостно принимая и нотацию, и наложенное наказание в десять поклонов. А, пока «дьячок поет плохо, неприятным, глухим басом», лавочник вспоминает свою Машутку.

И Чехов в несколько строк раскрывает удивительную судьбу этой девочки. «Воспитывалась она, как и вообще все дети фаворитов-лакеев, в белом теле, около барышень. Господа, от нечего делать, выучили ее читать, писать, танцевать, он же в ее воспитание не вмешивался». Когда же Андрей Андреич стал лавочником, уехала с господами в Москву, где и стала актрисой. За три года до смерти приезжала она к отцу. «Он едва узнал ее. Это была молодая, стройная женщина, с манерами барыни и одетая по-господски. Говорила она по-умному, словно по книге, курила табак, спала до полудня. Когда Андрей Андреич спросил ее, чем она занимается, она, смело глядя ему прямо в глаза, объявила: "Я актриса!" Такая откровенность показалась бывшему лакею верхом цинизма. Машутка начала было хвастать своими успехами и актерским житьем, но, видя, что отец только багровеет и разводит руками, умолкла».
Представьте себе, преуспевающая актриса московского театра и провинциальный набожный лавочник, искренне считающий свою дочь блудницей. «И молча, не глядя друг на друга, они прожили недели две, до самого отъезда».

Так тому и быть, раз не нельзя изменить сознание Андрея Андреича, он и после смерти будет продолжать стыдиться своей дочери. И во время панихиды бормочет он - «Помяни, господи… усопшую рабу твою блудницу Марию и прости ей вольная и невольная...» «Непристойное слово опять срывается с его языка, но он не замечает этого: что прочно засело в сознании, того, знать, не только наставлениями отца Григория, но и гвоздем не выковыришь!»

Фраза – «Из кадила струится синеватый дымок и купается в широком косом луче, пересекающем мрачную, безжизненную пустоту церкви. И кажется, вместе с дымом носится в луче душа самой усопшей. Струйки дыма, похожие на кудри ребенка, кружатся, несутся вверх к окну и словно сторонятся уныния и скорби, которыми полна эта бедная душа».

Прочитано в рамках марафона «Все рассказы Чехова» # 367

Профориентационный вышел рассказ у Чехова. Инженер Бахромкин нечаянно встретился на балу с барыней, в которую был влюблён лет 20-25 тому назад. «В свое время это была замечательная красавица, в которую так же легко было влюбиться, как наступить соседу на мозоль». Сейчас же «это была худосочная, болтливая старушенция с кислыми глазами и желтыми зубами...» Не жалеет ни время, не природа женскую красоту. Поражённый увиденным Бахромкин долго размышлял и машинально водил карандашом по бумаге. В результате сам удивился нарисованной женской головке, сильно напоминавшей прежнюю красавицу. Впервые за свои 52 года Бахромкин подумал, что из него мог бы получиться художник, а не инженер. Не подозревал он раньше о существовании в себе творческого таланта. Хотя тягу к прекрасному испытывал с молодости.

"Чем чёрт не шутит, - подумал Бахромкин, - может быть, я еще умею стихи и романы писать? В самом деле, что если бы я открыл в себе талант в молодости, когда еще не поздно было, и стал бы художником или поэтом? А?"

Воображение открыло ему совсем другую жизнь, которую бы он мог прожить. Вспомнился случай из далёкого прошлого, когда «его мать, нервная, эксцентричная женщина, идя однажды с ним, встретила на лестнице какого-то пьяного безобразного человека и поцеловала ему руку. "Мама, зачем ты это делаешь?" - удивился он. - "Это поэт!" - ответила она. И она, по его мнению, права...»

Забавно, что Бахромкин думает про творческую интеллигенцию - "Правы люди, что не дают им чинов и орденов… Они стоят вне всяких рангов и капитулов... Да и судить-то об их деятельности могут только избранные..." А у нас в обществе, как начали при социализме давать звания и ордена писателям, актёрам, художникам, так и при капитализме не могут остановиться – заслуженных и народных продолжают раздавать… Но Чехов об этом знать не мог.

Видимо, вследствие этого у Бахромкина сформировалось чрезвычайно возвышенное отношение к представителям творческих профессий. Позавидовал он их известности и славе, той необыкновенной жизни, что вели художники и поэты. Только тут он подумал, что не было бы у него того достатка и состояния, который в настоящий момент имеет. Ни лакеев, ни прислуги, всё делай сам. «Воду наливай себе сам, раздевайся сам... ходи босиком по холодному полу... В конце концов он, дрожа, засыпает, зная, что у него нет сигар, лошадей... что в среднем ящике стола у него нет Анны и Станислава, а в нижнем - чековой книжки...»

И тогда Бахромкин окончательно понял, что правильно он в молодости сделал, не открыв в себе таланта к творчеству. Действительно! У инженера всегда надёжная профессия в руках.

Фраза – «Как я широко ни шагай по службе, на какие ступени ни взбирайся, а имя мое не пойдет дальше муравейника... У них же совсем другое... Поэт или художник спит или пьянствует себе безмятежно, а в это время незаметно для него в городах и весях зубрят его стихи или рассматривают картинки...»

Прочитано в рамках марафона «Все рассказы Чехова» # 360

Казалось бы, Чехов в который уже раз пишет на масленичную тему. О том, как надворный советник Семён Петрович Подтыкин сел за стол и ожидает того момента, когда начнут подавать блины. Конечно, любому известен этот томительный момент ожидания (особенно в детстве), когда мама священнодействует на кухне, готовя блины. А ты сидишь, если голодный, то глотаешь слюнки. Если же тебя позвали немного заранее, то наблюдаешь эту вечную картинку с разливанием жидкого теста на сковородку, с последующим переворачиванием полуготового блина…

Надо сказать, Семён Петрович подготовился к подаче блинов основательно – «Перед ним, как перед полководцем, осматривающим поле битвы, расстилалась целая картина... Посреди стола, вытянувшись во фронт, стояли стройные бутылки. Тут были три сорта водок, киевская наливка, шатолароз, рейнвейн и даже пузатый сосуд с произведением отцов бенедиктинцев. Вокруг напитков в художественном беспорядке теснились сельди с горчичным соусом, кильки, сметана, зернистая икра (3 руб. 40 коп. за фунт), свежая семга и проч.» Какой-то перебор.. Нет, не завидую… Но, обычно как-то скромнее всё это обставляется. Кстати, что за цены такие – 3.40р. за фунт?!! Это что 7.50р. за килограмм красной икры?!! В наше время надо умножать эту цену на 500…

Вернёмся к нашим бара… Извините, к Семёну Петровичу. В ожидании блинов всегда звучит эта сакраментальная фраза - «Ну, можно ли так долго? - поморщился он, обращаясь к жене. - Скорее, Катя!» Хотя обычно спрашиваешь – «Ну, скоро уже?»

И вот наш герой, «рискуя ожечь пальцы, схватил два верхних, самых горячих блина и аппетитно шлепнул их на свою тарелку. Блины были поджаристые, пористые, пухлые, как плечо купеческой дочки...» Дальше он сделал то, что лучше никогда не делать. «Почему?» - спросите вы. Просто поверьте, и никогда не делайте как он. Не надо – поливать блины горячим маслом, обмазывать их икрой, класть на них самый жирный кусок сёмги, кильку и сардинку и… Семён Петрович , «млея и задыхаясь, свернул оба блина в трубку, с чувством выпил рюмку водки, крякнул, раскрыл рот...Но тут его хватил апоплексический удар».

Моя рабочая версия, почему так произошло? Заключается в том, что не надо добиваться такого гастрономического совершенства, когда кто-то наблюдающий за этим сверху внезапно позавидует тебе и обрушит на твою голову кару небесную…

Фраза – «Глаза его подернулись маслом, лицо покривило сладострастьем...»

Прочитано в рамках марафона «Все рассказы Чехова» # 341