Серце

Невозможно остановить течение времени. Бесполезно строить дамбу на пути искренних чувств. Из хорошего романа можно выудить десятки смыслов, а подводные течения каждый читатель ощущает в меру своего опыта. Очень интересно видеть, как читатели разной степени учёности трактуют «Кокоро», как по-разному смотрят на описанные Нацумэ Сосэки события. Понравилось ли мне «Кокоро»? Не могу сказать, что на все сто, но книга держит на таком коротком поводке, что нужно было оформить накопившиеся мысли.

Это история о людях иной эпохи, с иным понятием того, что дОлжно, что прилично. Достойный человек следует своему пути — как генерал Ноги, как К. и, в конце концов, Учитель. Нам подобная принципиальность кажется излишней, но кто знает, что таится в чужом сердце? Тема попранных обязательств — отдельная грустная тема, которую считает большинство читателей. Эпоха Мэйдзи подходит к концу, и эгоистичные желания начинают весить больше, чем обещания и долг. Я бы не хотела быть на месте Студента, которому нужно разорваться между Учителем и умирающим отцом. Его рывок в конце не поменяет ничего, только расстроит семью, но, видимо, он не может иначе.

Но мы (я и мои мысли) здесь собрались не из-за темы вины или долга. Во-первых, меня коротило с того, как описывалась тупая сторона любовного треугольника — дочь хозяйки. Главных мужских персонажей здесь трое, а героиня одна. Когда речь заходит про неё, на рассказчиков находит избирательная слепота. Зато если речь заходит про друзей-приятелей… как же много подмечают их глаза! От физических особенностей до эмоционального фона, от истории жизни до планов на будущее — мы видим Учителя и К. как сложносоставных, полнокровных людей, Студент же сам себе рассказчик.

В силу культурных особенностей К. и Учитель особенно не думали о том, чтобы признаться властительнице их дум. Основной источник их боли — неспособность признаться друг другу. Девушка здесь — это просто новый жизненный опыт для обоих, она не описывается с таким же трепетом, хотя влюблены все в неё, казалось бы. Она часто сравнивается с чистой бумагой, которую нельзя замарать, или цветком, который нельзя сломать — она не субъект, который может справиться с последствиями любовного треугольника, а ценный объект, нуждающийся в защите. У неё единственной в повествовании есть имя. Имена всех мужских персонажей скрыты от взгляда читателя, как императорский дворец в Токио. Слишком личное, видимо. А с Сидзу взять нечего.

Это может быть история о мужчинах, которые в упор не видят женщин, как людей. Выпуклая такая гомосоциальность — когда лишь общение с людьми своего пола признаётся социально значимым и ценным. Но это ладно. Во-вторых и в-главных, это может быть история о мужчинах, которые любят друг друга, но им нужен костыль в виде женщины, чтобы полиция нравов не придралась. Тут применим nioi-kei, как его описывает Аояма Томоко:

«To illustrate the communal reading, absorption, freedom, and egalitarianism within the BL community, the notion of nioi-kei is useful. BL-literate readers can detect a nioi (literally, “scent” or “fragrance,” i.e., a hint, a touch) of BL implicit in some non-BL texts, including the Tale of Heike, novels by Natsume Sōseki and Dazai Osamu, and even Moby Dick. Combining nioi with the sufix -kei (which is commonly used in fashion, music, and other contemporary popular culture to indicate sorts, kinds, and subgroups), the term nioi-kei denotes texts that allow or invite the reader to identify such nioi, however faint or strong, in them. These texts can be prose iction, ilm, anime, television shows, manga, or possibly other genres. Although, since its peak in 2009, the term itself seems to have almost disappeared from the media, the practice of detecting the BL nioi and sharing this discovery certainly continues.»

(с) Tomoko Aoyama, BL (Boys’ Love) Literacy: Subversion, Resuscitation, and Transformation of the (Father’s) Text

В общем, в воде «Кокоро» есть кровь, и большие белые не могли её не почуять. Поэтому сказать, что я выпала с этого пассажа — это ничего не сказать:

«Композиция романа великолепно передаёт духовные дилеммы эпохи Мэйдзи. Но не только: Сосэки точно запечатлел человеческие отношения, и фактически широкий исторический пласт романа отходит на второй план. Наравне с захватывающей историей Учителя в молодости и зрелом возрасте, „Сердце“ рассказывает нам историю трёх молодых людей, чьи сердца были „беспечны в любви“, и их зачастую трудных отношений не только с противоположным полом, но и между собой. Не нужно и говорить, что намёки на гомосексуальность отсутствуют, хотя мы можем наблюдать, как в юноше просыпается интеллектуально-эротическое влечение к пожилому мужчине. Единственная женщина в романе, жена Учителя, пользуется симпатиями автора, но главную роль в книге играют всё же мужчины — ещё одно, хотя и несомненно непреднамеренное, отражение духа времени.»

(с) Мередит МакКинни, англоязычное предисловие к «Кокоро» 2010 г.

Если приходится дрожащим голосом уверять, что намёки отсутствуют, то дело неладно. Это, кстати, предисловие человека, который перевёл «Кокоро» на английский. С переводами «Кокоро» творится какая-то муть, как у англоговорящих господ, так и у нас. Мы до сих пор читаем лежащий в открытом доступе перевод Конрада 1935 года, пока не накопим деньги на «Кокоро» Истари Комикс в переводе Е. Рябовой — одна из немногих хороших новостей издательского мира в 2022 году. Что касается зарубежья, то от перевода МакКлеллана 1957 года многие плюются (там не хватает целых фраз), к переводу МакКинни претензий нет. Но вайбы от него исходят подозрительные.

Ну вы просто перечитайте, как Студент пытается подкатить к Учителю на пляже — это практически сцена из BL манги. Stephen Dodd в статье «The Significance of Bodies in Soseki's Kokoro» написал восемь (8) страниц про сцену на пляже, и я его прекрасно понимаю. Посчитайте, сколько раз Учитель описывает губы К., и сколько раз описывает губы Сидзу, это реально Аргентина-Ямайка 5:0. Чтобы уж сразу признаться в кровожадности, скажу ещё вот что. Чтобы получить книгу «Two-Timing Modernity: Homosocial Narrative in Modern Japanese Fiction» автора J. Keith Vincent, я бы сложила на алтарь Амазона тела всех инициаторов нового закона против всевозрастной пропаганды ЛГБТК+, но, боюсь, на данный момент Амазон не принимает этот способ оплаты.

В Two-Timing Modernity «Кокоро» посвящено две большие главы, содержание которых пришлось нащупывать после прочтения десятка отзывов на книгу в научных журналах. J. Keith Vincent заметил интересную шизофрению в прогрессивном прочтении классических текстов.

«Vincent draws his definition of the homosocial continuum directly from Eve Sedgwick’s Between Men, which posits that in nineteenth-century English literature “men-loving-men” (homoeroticism) and “men-promoting-the-interests-of-men” (homosociality) were not distinct quantities. Describing love triangles in fiction, she posited that the two males, supposedly rivals, might experience desire for each other in a way that included homoerotic potential but did not boil down to it. Sedgwick dates the rupture of the continuum to the identification of “the homosexual” in the late nineteenth century.

Vincent critiques a division between two groups and their reductive readings of Sedgwick: in a single set of texts queer theorists search for covert homosexuality while feminist theorists hunt blatant misogyny.»

(с) Craig Colbeck, a review of Two-Timing Modernity: Homosocial Narrative in Modern Japanese Fiction. By Keith Vincent. Cambridge, Mass.: Harvard University Asia Center

Это смешно и грустно, потому что правда. Я и сама стояла враскоряку между “господи, они ж все сексисты” и “господи, какие же они геи”, пока читала. А ведь есть читатели, которые не видят ни того, ни другого — давайте припомним, сколько копий было сломано между людьми, отрицавшими отношения Патрокла и Ахилла, потому что были же Брисеида и Пентесилея, и людьми, которые писали целые трактаты про гомосексуальность в античности и неприятие этой самой гомосексуальности в научных кругах.
Идём дальше по цитате из Колбека.

«Vincent hopes for a reunification of what he implies are natural allies upon a return to Sedgwick, because she actually held that the erotic potential in the relationship between male rivals is integral to the narrative structure—the “narratology”—but not that it renders either the female character automatically disused or the men perforce homosexual. Asking, for example, whether the works are secret gay romances “reduces gender and sexuality in literature to a matter of content—and reading itself to a mere act of decoding . . .” (p. 12). Vincent encourages open-endedness in how we read fiction and sexuality by showing that identity is created through narrative itself rather than encoded within it.»

(с) Craig Colbeck, a review of Two-Timing Modernity: Homosocial Narrative in Modern Japanese Fiction. By Keith Vincent. Cambridge, Mass.: Harvard University Asia Center

Тут вообще взорвался мозг, потому что для меня это новый взгляд. Мне привычно смотреть на гендер с точки зрения анти-эссенциализма. Гендер — социальный конструкт. Но для Винсента, похоже, сексуальность — это тоже социальный конструкт, и в, мать её, недоступной книге он говорит о том, что надо осторожно применять понятие гомосексуальности в её современном понимании к текстам, которые подобный код не распознают. У них другой код. Возможно, декодирование — это не то обращение с текстом, которое бы хотелось видеть. Но если представить, что ключ-код всё-таки есть, то Винсент говорит, какой — нанщоку (не бейте меня, потому что Сидзу у меня не Щидзу, это всё Конрад).

«In other words, nanshoku casts one shadow over the works in question, Freud another. Nanshoku refers to an ample early-modern culture of sexuality between men and boys that was decimated in the modern era. Its relations ranged from prostitution to mentorprotégé arrangements between samurai males; but nanshoku did not constitute an identity incompatible with either male-female prostitution or marriage. The heyday of nanshoku was gone by the 1910s, but it was known to all of the authors and was within the living memory of Mori and Soseki. Meanwhile Freud’s “polymorphous perversity,” which theorizes that same-sex desires are a natural but temporary component of adolescence, plays a role in both the fiction itself and Vincent’s analysis. In sum, Two-Timing Modernity holds that these authors were “unable and perhaps unwilling to expunge completely the recent memory of a male homosocial past now read as perverse” (p. 3).

The novels “stage tensions between two forms of temporality” as each narrator struggles to relegate any same-sex desires he may have (had) to his own adolescence with greater or lesser difficulty and commitment, just as the modern nation attempted to consign nanshoku to the Edo period (p. 4). The rupture develops as each successive narrator describes the crystallization of his sexual identity more consistently and divergently—until for Confessions’s narrator homoerotic desire begins in childhood and continues despite his heterosexual endeavors. Even then Confessions “hovers uncomfortably between” homosexual and homosocial literature (p. 182). The full rupture occurs in scholarship, translation, and reception.»

(с) Craig Colbeck, a review of Two-Timing Modernity: Homosocial Narrative in Modern Japanese Fiction. By Keith Vincent. Cambridge, Mass.: Harvard University Asia Center

Грубо говоря, существовала целая культура нанщоку, которая женила гомосоциальность и гомосексуальность, не выкидывая из уравнения и гетеросексуальность тоже, но мало-помалу японское общество двинулось в прекрасное гомофобное будущее, в котором не было места нюансам. В принципе любовь к лейблам и сейчас держит крепкой хваткой самые либеральные круги. Это способ застолбить своё место в мире, который тебя не принимает. Ты либо гей, либо нет. Ты такой от рождения. Может, ты бисексуал, пансексуал или кто-то ещё? Говорят, что импульсом для книги для Винсента послужил вопрос студента на паре: “Ну так они там у Сосэки геи или нет?” Чтобы проследить, как именно Винсент ушёл от прямого ответа, надо-таки прочитать книгу, а не вторичные источники.

Но наш со студентом заход про геев — это далеко не самый изобретательный способ читать «Кокоро». Внимание, спойлеры:

«As noted by Atsuko Sakaki in Recontextualizing Text: Narrative Performance in Modern Japanese Fiction (Harvard University Asia Center, 1999), Komori and Ishihara Chiaki, in the journal Sōseki kenkyū, created a sensation in Sōseki scholarship in the 1990s with their radically revised reading of Kokoro. Countering the traditional reading of Kokoro as ending in the authoritative voice of Sensei, they found textual clues hinting at an Oedipal story in which watakushi marries Sensei’s wife after his suicide. What is interesting is that even in Komori and Ishihara’s analysis, Vincent sees the power of heteronormativity steering their reading of Kokoro.»

(с) Hosea Hirata, a review of Two-Timing Modernity: Homosocial Narrative in Modern Japanese Fiction by J. Keith Vincent

В этой теории лютый треш, там даже будущих детей куда-то приплели. Неисповедимы пути читательские! Но ведь и такое прочтение возможно, особенно если Сосэки рисует панораму того, как патриархальное, но подчёркнуто НЕгетеронормативное японское общество в лице К. и Учителя уходит в прошлое, уступая место Студенту (его часто в статьях называют “watakushi” — именно такое местоимение он использует в отношении себя) и гетеронормативному будущему.

Заявить что-то определённое про «Кокоро» невозможно — это было бы небрежно по отношению к тонкой, роскошной ткани текста, которая расходится по швам, как платье Мэрилин Монро на Ким Кардашьян, при попытке продвинуть одно читательское вИдение в ущерб другому. Мередит МакКинни, это я на вас смотрю.

Наконец-то дошли у меня руки познакомиться с одним из признанных классиков японской литературы, который, несмотря на его мировую известность, как-то не на слуху у русскоязычного читателя. А ведь насколько мне известно, его произведения входят в обязательную учебную программу японских школ и университетов и переведены на множество языков. Несмотря на тот факт, что в литературу он пришел довольно поздно, будучи уже тридцативосьмилетним, он считается основоположником современной японской литературы, оказавшим влияние на многих японских писателей, в число которых входит, например, Акутагава Рюноскэ, который еще будучи студентом посещал организованное Сосэки "Общество четвергов". Тем не менее русскоязычный вариант его, пожалуй, самого известного романа есть лишь в устаревшем даже с точки зрения грамматики переводе почти столетней давности. Увы, но с тех пор больше и не переводили, и даже не переиздавали, что меня крайне огорчает, ведь это произведение действительно достойно прочтения всеми, кто интересуется как японской литературой, так и мировой классикой.

Сюжет самого романа на первый взгляд довольно прост и может уместиться в несколько предложений. Студент знакомится с мужчиной в возрасте, пред которым начинает прямо таки преклоняться и называть учителем, он становится вхож в его дом, знакомится с его женой, постепенно становится ему близким другом, но при этом он все это время осознает, что у того есть на душе какой-то тяжкий груз, сокровенная тайна, мешающая ему наслаждаться казалось бы сложившейся жизнью. Главный герой в итоге узнает так интересующие его подробности произошедшего в прошлом, но какой ценой!.. Вторая половина романа представляет собой письмо-исповедь, посланное учителем в родной дом гг, куда тот уехал из Токио из-за умирающего отца, и рассказывает о событиях юности мужчины. Потеря близких, разочарование в людях из-за предательства родного дяди приводит к тому, что он не может никому доверять, тем сильнее в нем восхищение другом детства, который является образцом буддистской добродетели и идет по однажды намеченному пути, несмотря на все невзгоды. Но как оказалось, самое страшное это не быть преданным, обманутым и разочароваться в ком-либо, самое страшное самому предать, обмануть и разочароваться в собственном сердце и душе...

Несмотря на то, что в центре сюжета находятся человеческие взаимоотношения и внутренние переживания, автору удается нарисовать буквально парой мазков портрет своей эпохи. Три центральных мужских персонажа по мнению литературоведов помимо всего прочего олицетворяют собой разные вехи японской истории. Не зря роман считается частично автобиографичным, ведь и сам автор, будучи ровесником реставрации Мэйдзи, наблюдал чрезвычайно быстрые перемены, происходящие прямо у него на глазах в японском обществе. Уходил в прошлое старый феодальный уклад, не менявшийся по сути веками, уходила потихоньку в прошлое уже и сама эпоха Мэйдзи. Не зря развязка истории происходит одновременно со смертью старого императора и самоубийством преданного ему генерала. Личные драмы смешиваются с ключевыми для Японии историческими событиями и заставляют вдумчивого читателя размышлять не только о человеческой натуре и одиночестве души в этом мире, но и о культурных процессах, которые всегда влияют не только на внешние обстоятельства жизни, но и на внутренний мир человека.

P.S.: Продолжаю смотреть экранизации классических японских произведений, собранные под общим заголовком "Aoi Bungaku", но в этот раз я осталась не очень довольна, слишком уж смещены акценты и вроде та же самая идея начинает играть уже несколько другими красками.

Классика мировой литературы, вне всяких сомнений, и как всякая классика, многогранна и многослойна. Можно говорить о трагедии жизни на сломе эпох, о внутреннем мире человека в эпоху драматических событий... О глубоком психологизме и прочем эдаком. Мне же эта история показалась вневременной и, в общем-то, даже не сильно привязанной именно к японской культуре.

В первой части автор глазами безымянного рассказчика показывает нам некоего загадочного человека, условно названного Сэнсэем. Человек этот, как минимум, хорошо образован и обладает хорошим вкусом, ну, а рассказчику-студенту он кажется мыслителем едва ли не мирового масштаба. Во второй части тот же рассказчик повествует о своей семье и умирающем отце. Ну, а в третьей нас ждет исповедь Сэнсэя, объясняющая многие загадочные замечания из первой части. Как я уже упомянула, можно при чтении выделять разные "слои", меня же на этот раз зацепил "треугольник": Сэнсэй - рассказчик - отец рассказчика.
В глазах рассказчика отец на фоне Сэнсэя выглядит... банально и посконно. Провинциал, смешно гордящийся университетским образованием сына, цепляющийся за жизнь в борьбе с смертельной болезнью и получающий удовольствие от простой игры в сёги.

Рассказчик в конечном итоге выбирает Сэнсэя, получив от того письмо, он бросает умирающего отца и мчится в Токио... И, к сожалению, ничего в первой части не говорит о том, что он пожалел о своем выборе. Меж тем - не знаю, понимал ли это сам автор - Сэнсэй-то как раз типичный "лишний человек", а вот отец - соль земли, проживший честную жизнь и вырастивший троих достойных детей.

Если честно, меня куда больше зацепила история рассказчика, и мне хотелось бы знать, что там было после - после прочтения исповеди и осознания полной бессмысленности совершенного поступка.

Сложно писать о впечатлениях от этой книги, потому что они очень противоречивы. На одной чаше весов сильные чувства человека, эгоизм влюбленного, а с другой - порядочность, честность и, да, смелость, самая настоящая смелость, которая нужна, чтобы признаться в ответ, а не действовать за спиной. Плюс фон смены эпох и перемены мироустройства японского общества, и главная фигура повествования как-будто разрывается между двумя мирами - прошлым, где личное всегда было на втором плане, а на первом общечеловеческие ценности и собственная честь, и приходящим, где с запада повеяло иными тенденциями, которые учили думать о себе и своих целях. То чувство, когда победило приходящее, но в итоге всё же воспитание старой эпохи не дало жить спокойно, отравляя существование чувством вины и недовольством собой, что принесло в конце логичное решение. И верное, в духе старых понятий о чести.

Нет, не любовь зло. Зло сидит в самом человеке и всплывает в нужный ему момент, чтобы подчинить себе. Ненависть не к людям, а прежде всего к себе. И недоверие прежде всего к себе. Как можно верить в людей или кому-то доверять, если знаешь, что сам можешь совершить нехороший поступок. Наверно, с нашей современной точки зрения Учитель не сделал ничего такого. На войне, как и в любви, все средства хороши. По сути он не сделал ничего, кроме того, как пошел на опережение. Но в этом проявилось его малодушие, так как ему открыли сердце, а он - нет. Он не открылся в ответ. Он не был честен. Он действовал за спиной. Он отринул эпоху чести и традиционных ценностей ради собственного чувства и желания получить ту, что так желал.

Да, честно признаюсь, что вторая часть произведения, в которую помещено письмо Учителя с объяснениями, полностью затмила первую, где происходит его знакомство и общение со студентом. Первая часть осталась как бы прелюдией к той тайне, что хранил Учитель всю свою жизнь, к тому столкновению эпох. Многие произведения можно назвать отражениями своих эпох. Но у Сосэки это больше, чем зеркало, это отражение не событий, а душ. Изменений в душах людей. Постепенные перемены в восприятии старых традиций, когда личное переставало подавляться, но в тоже время особый этический кодекс общества продолжал действовать. К., Учитель и Студент - как проекции трех времен: уходящей, эпохи перемен и новой. К. - холодность, традиции, умение и желание смотреть в глубину, познавать, обогащаться духовно и интеллектуально, свой путь. Учитель - человек противоречивый, с одной стороны заботящийся о друге, но с другой сделавший вот такой вот выбор, его чувство вины, его метания и конечная решимость уйти со своей эпохой. И студент - дитя нового времени, который в итоге предает свой долг ради желания узнать, что содержалось в письме. Связь одного с другим. Влияние одного на другое. Вытекающие из этой связи действия и события.

Вроде простая история рассказанная простыми словами. Вроде вечный любовный треугольник. Но проекции времени всё меняют. Ну и то, как это рассказано - от сердца. Твоё собственное откликается на эту исповедь и понимает и не понимает одновременно. И чувств больше, чем слов.

Очень интересная многослойная книга. Много важных тем в ней поднимается (тема дружбы и наставничества, поиска своего места в жизни, тема смерти и др.), но для меня главными и значительными показались две из них: отношения отцов и детей (на примере главного героя, который начинает понимать своего отца, только когда тот уже находится практически при смерти) и отношения мужа и жены (на примере Учителя и Судзу, его жены, которые живут словно чужие люди, но при этом безмерно любят друг друга, но боятся показать свою любовь).

И еще очень важным мне показалось философское начало в том смысле, что не нужно позволять призракам прошлого отравлять свое настоящее и надо уметь ценить то, что есть. Да, трагический случай унес жизнь друга Учителя, но ведь Учитель-то остался жив и вдобавок женился на любимой девушке, которую любил больше жизни и при этом никак ей это не показывал, она была даже уверена, что ее не любит, что из-за нее он стал своеобразным отшельником. Можно ведь хранить память друга, но при этом продолжать радоваться жизни...Так нет ведь...Надо обязательно усложнить себе жизнь... Вообще вся книга проникнута меланхоличным настроением и поэтому читать ее тяжело...

Но книга замечательная, тонкая и трогательная, мне кажется, по-настоящему японская, есть даже момент самоубийства - есть в этом что-то самурайское...

5 баллов из пяти.

Живите для живых.
Мы на Земле лишь гости.
Приходим и уходим
Однажды, в небеса!
Живите для живых.
Ведь это же так просто.
Одну из ста мелодий пропеть. На голоса. Александр Маршал "Живите для живых"

Какая пронизывающая до мурашек и слез драма. С самого начала роман сквозит одиночеством...как сама Япония.

Сначала было сложно вчитаться, так как слог автора очень прост и сжат, да и тема, с которой начинается роман - прозаична.

Одиночество молодого студента приводит его к случайному знакомству с человеком из толпы. Не смотря на разницу в возрасте, темпераментов и характеров, студент тянется к нему и называет его Сэнсэй, что в Японии является уважительным обращением к учителю, наставнику. Идет время, за учебой в университете и бытовыми перипетиями сменяются день за днём. Молодой человек почти каждый день нуждается в обществе Сэнсэя и приходит к нему домой за разговорами или просто, чтобы побыть рядом. Тем не менее в их отношениях есть пространство, разделяющее искренность и стремление к сближению со стороны молодого человека и скрытность и дистанцию со стороны Сэнсэя. Иногда выражения Сэнсэя непонятны юноше и в попытке докопаться до истины и растолковании речей Сэнсэя, наш герой зачастую ранит своего друга.

Однажды, получив грустное известие из дома о непоправимой болезни отца, молодой человек отправляется на родину для исполнения сыновьева долга. Именно там молодой человек начинает проникаться и понимать своих простых стареньких родителей, в отношении которых раньше он испытывал неловкость и стеснение. Там, в родительском доме, будучи полностью поглощенным предстоящим горем, ухаживая пока еще за живущим родителем, наш рассказчик получает письмо от своего токийского друга Сэнсэя. Письмо - исповедь, долгий рассказ о жизни теперь уже другого главного героя романа Кокоро -Сэнсэя. Письмо, в котором Сэнсэй проливает свет на причину своего странного затворнического образа жизни и молчаливого нрава.

Роман делится на три части- первые две проецируют на жизнь молодого юноши, на его чувства к Сэнсэю и родным, на его мировоззрении. А вот третья часть стоит обособленно и практически не имеет связи с первыми двумя.

Структура романа очень интересная- книга в книге, судьба в судьбе, разлука в разлуке... смерть в смерти... Любовный треугольник в любовном треугольнике- ведь кроме истории с барышней, другу Сэнсэя К. пришлось делать выбор между земной любовью и его целью жизни - религиозным посвящением. В романе полно скрытых и очевидных смыслов, а так же двойственных истин (спасение друга? Спасение ли это? ) Обязательно прочитайте вступление автора, где дается объяснение названию. Кокоро бьет в сердце. Не скрою, я плакала. Но не знаю за чью судьбу, за чье кокоро я переживала больше- за Сэнсэя, который своим опрометчивым поступком, сиюминутным желанием «быть на коне» толкнул к самоубийству своего друга К., а я считаю, что отчасти это он стал причиной смерти К. или же больше переживаний у меня вызвал сам К., который не смог справиться и выбрать правильный путь в своей жизни. Здесь есть над чем подумать.

В юные годы Сэнсэй потерял родителей, которые оставили ему приличное материальное состояние. Так случилось, что родной брат отца потихоньку прибрал к рукам наследство Сэнсэя, что вызвало бурю эмоций в душе Сженсэя. Парень вырос и повзрослел, но юношеская драма осталась в сердце неизлечима. С первых строк, когда мы с ним знакомимся, становится очевидно, что ему что-то мешает жить и дышать полной грудью. С течением всей истории мы понимаем что именно точит его изнутри. Он не смог простить. Он не забыл. И он стал недоверчивым и закрытым от всего мира. Однако у него есть университетский друг К., у которого тоже непростая судьба. Сэнсэй вмешивается в жизнь своего друга, настаивая отказаться от выбранного им религиозного пути и аскетного образа жизни, считая, что такая жизнь несет вред для К. Но зачем? Имел ли он на это право? К. страдает. Ведь он верил в свой путь и стойко желал его и всеми силами стремился исполнить свою желание, не смотря на лишения физические и материальные, ведь и его родные и его приемная семья были против религиозного пути. Все-таки Сэнсэю удается с «лучшими намерениями» сломить К. и по иронии судьбы, по злой иронии к ним обоим, К. влюбляется в барышню, в которую был влюблен Сэнсэй. Если скажу, что именно здесь разворачивается трагедия всей истории, это будет неверно. Начиная с первых строк, книга погружает в грусть и переживания. Сначала это связано с нашим первым героем рассказчиком- его одиночество, недосказанность в дружбе и общении с Сэнсэем, снисходительное отношение к родителям, отождествление отцом юноши надвигающейся смерти со смертью императора (что потом повторится в случае Сэнсэя), отношения К. с его приемными и родными родителями. Кстати, это осталось пока вопросом для меня- почему К. имел две семьи. Его отец был религиозным служителем и отдал своего сына на попечение в другую семью. Каково это для мальчика! Это еще одна драма, которая не освещается в книге, но косвенно, думаю и это оказало влияние на становление характера и душевных качеств самого К. Словом все пронизано трагичностью. Даже весеннее цветение сакуры отдает холодом.

Очень много тем к размышлению. Каждый увидит для себя моменты, отражающие моменты собственной жизни или интуитивно вы задержитесь на них и потом еще вернетесь подумать над ними. Например, тема наследства и родственных отношений на фоне этого. Тема отцов и детей. Тема одиночества в многомиллионном городе. Тема ожиданий во время учебы и разбитые надежды после окончания университета. Тема дружбы и недоверия. Тема дружбы и любовного треугольника в ней.

Книга тяжелая и легкая одновременно. Очень душевная и слезливая. Короткая и глубокая.

Вернусь к ней на английском.

Написание этого отзыва заняло время. До сих пор я думаю о кокоро Японии...Книгу читала в рамках моей поездки в Японию и поэтому чувства еще глубже.

Мои размышления на этом не заканчиваются. Возможно, позже будут дополнения, впрочем этот отзыв уже несет больше дневниковый характер.

Японцы у меня проходят по разряду «для души». Не знаю, почему, но я прощаю им то, что в западной литературе считаю раздражающим недостатком: натурализм и обилие бытовых деталей. Положим, детали интересны тем, что они другие, по нашим меркам, экзотичные. Ты не просто следишь за тем, как человек встал, как повернулся, что надел, как пообедал, но видишь, каким непостижимым образом он  все это делает.

А натурализм... Хм. По-моему, у японцев очень органичный натурализм, не такой, как у человека западной культуры. Когда европеец (а если представить, что это европеец начала 20 века?) осмеливается сказать что-то о теле или естественных отправлениях, в этом всегда есть какой-то вызов – смотрите, я смог, я не испугался! У японцев иначе, у них другое отношение к телу, поэтому совершенно нормально, когда человек говорит, что было очень жарко, он весь провонял потом, добрался, наконец, домой, разделся догола и лег на пол с раскинутыми крестом руками, чтобы подумать, как жить дальше. Или два интеллектуала ведут серьезный разговор, и один из, не переставая говорить, справляет малую нужду, а рассказчик в этом время вставляет что-то вроде ремарки: учитель отлил. Вы представляете двух британских джентльменов в такой позиции в романе?

Но тут мы приходим к парадоксу японского мышления. Не стесняться естественных телесных отправлений – это нормально, а вот сказать кому-то, что у тебя в душе... Нет, лучше умереть. Показать душу – это страшно, даже просто продемонстрировать ее наличие. Признаться, что тебе сделали больно, что тебя обманули, что ты способен на слабость, что ты можешь быть несчастным – совершенно невозможное развитие событий.

Интересно следить за этим лавированием. Человек жаждет поговорить с человеком и отлавливает момент месяцами: сегодня неудобно, потом недостаточно времени, другой раз обстановка не располагает, и вообще, что обо мне подумают, да и слишком поздно, ничего не поделаешь, остается взять ножик и решить вопрос по-японски. Вжик – и все становится предельно ясным и не требующим объяснений. И главное – красиво и с сохранением лица! Кокоро... В переводе – «сердце». Но говорят, что на самом деле «кокоро» не переводимо. Это не просто сердце, а сердце «мыслящее и чувствующее». Мятущееся. Значит,  японцы мыслят сердцем. А любят они чем? Похоже, что телом и головой...

Муж и жена в доме в вечном ритуальном танце... Как может быть, чтобы люди, живущие друг с другом, никогда не открылись? Двое в пустыне. Оба несчастны и улыбаются. Женщина – эта объект. Мужчина так думает, а она старается соответствовать. Она могла бы протянуть руку, но не решается. Не принято. А он не желает ее обеспокоить, думает, что не имеет права, боится. («Я боялся, что если показать молодой, красивой девушке ужасную вещь, её красота разлетится»). Как два ящика в одном секретере: вроде рядом, вроде служат общей цели, но никогда не видели содержимого друг у друга. При этом, отправляясь путешествовать, не забывают послать другу красный кленовый лист в конверте. Полное кокоро...

Очень японская книга. Очень. Хотя по своему прогрессивная, не без западных влияний. Акутагава считал Нацуме Сосэки своим учителем. Ага, по части рефлексии – точно. Вот за все это мне книга понравилась: за рефлексию, странность, японскость. За кокоро.

Роман написан в переломный момент в жизни японской интеллигенции на стыке эпох Мэйдзи и Тайсё и поделен на три части. В первой от лица безымянного студента ведётся рассказ о том, как он познакомился и сблизился с мужчиной в возрасте, которого называет Сэнсэем.

Во второй - студент уезжает из Токио к больному отцу в провинцию, где тому становится все хуже и он уже на смертном одре.

Третья часть начинается с того, что приходит долгожданное письмо от Сэнсэя, где он объясняет студенту всю свою загадочную жизнь. Студент бросает умирающего отца и мчится на поезде в Токио.

Вышедший более ста лет назад, роман до сих пор сохраняет свою актуальность и увлекает молодых людей. Ибо он сосредотачивает внимание на духовной жизни человека, на тех переживаниях и муках совести, что определяют личность.

Он показывает, что без раскрытия сокровенных причин, обрекающих человека на трагедию жизни, понять "кокоро" невозможно. Ведь "кокоро" означает не только "сердце", но также "душу" , "чувство" и "ум".

Для меня стало открытием, что японская классика читается так легко и интересно. А как красиво и пронзительно. Настоящие шекспировские страсти, но в японском антураже. Очень рекомендую!

«Кокоро», как в оригинале называется этот роман, означает «чувствующее и мыслящее сердце», из чего можно было бы сформулировать некую гармонию между эмоциями и мышлением, но так ли это? Бывает ли так?

Может, создается такое впечатление, но это довольно спокойное произведение Натсумэ Сосэки в сравнении с предыдущими, - нет явного внутреннего напряжения, бессильного гнева, тонкой, как заноза, язвительной критики. Есть неспешная созерцательность, сравнимая с ритмичным морским прибоем, едва движимой гладью воды и свободным свежим простором вокруг.

В романе освещена сложная психологическая схватка с самим собой, душевный диссонанс вызванный разломом собственных предубеждений. Третья часть, «Письмо Учителя», по сути, и есть главная часть, в которой и разворачивается психологическая драма жизни, но композиция романа такова, чтобы дать читателю ответ на вопрос «Как жить дальше после такой трагедии?», и какова такая жизнь, мы можем знать лишь со слов главного героя, молодого выпускника, однажды случайно завязавшего знакомство со старым мизантропом. Потому что жить, получается, можно, но счастливо ли? После третьей части хочется начать сначала, чтобы в ранее неоднозначных (и потому не слишком понятных) фразах, действиях, поступках героев, уловить намек на истинное положение вещей.

Вот что заинтересовало, главный герой называет своего знакомого Учителем, подразумевая, что тот открыл ему новую сторону мира, человеческого существа, но вот сильно ли изменится теперь его жизнь после встречи с Учителем? История жизни Учителя, несомненно, поучительна, но не слишком ли она, так сказать, субъективная, чтобы совершенно постороннему человеку, даже не находящемуся в приблизительной ситуации, переносить выводы сделанные Учителем на собственную жизнь и мировоззрение? Как итог: прекрасная книга, которая оставляет за собой больше вопросов, чем ответов. Но тут, скорее всего только сердце и подскажет.

Спойлер концовки, дальше можно не читать.

У меня сложилось стойкое впечатление, что это не Учитель погубил К. своим поступком, а К. погубил Учителя. Если посмотреть на все упоминаемые Учителем факты из жизни К. невооруженным глазом видно, что К. – эгоист. Сначала он не считается с возложенными на него ожиданиями обоих его семей, вместо того, чтобы хотя бы просто объяснится с ними, предпочитает гордую молчанку и детскую позицию «не даете – не надо!», аналогично, необоснованно высокомерно и отчужденно ведет себя, по началу, в доме, куда его устраивает жить Учитель. Будто своим присутствием в доме сделал всем большое одолжение. Итог, который К. преподнес своему другу, был не поступком отчаяния, на который его толкнул Учитель, как он думал, это был всплеск ущемленной гордости, капризного, избалованного ребенка, привыкшего, чтобы все делалось по его желанию. Не умеющего переносить удары судьбы и противостоять им.