Двойник

В повести "Двойник" Достоевский рассказывает нам о мелком чиновнике Голядкине, который боится всего и всех, обижается по любому поводу. Ему кажется, что за его спиной ведутся какие-то интриги, распространяются сплетни. Но в то же время Голядкин хочет самоутвердиться, ищет общения и признания со стороны сослуживцев. Однако в ответ мы видим только равнодушие и даже презрение. И все эти обстоятельства личной жизни в совокупности доводят героя до расстройства психики.
Несмотря на то что повесть относится к раннему творчеству писателя, все равно создается впечатление, что Достоевский сам ощущал себя Голядкиным во время написания повести: настолько детально выписан его персонаж.

Одна из первых повестей Достоевского в какой-то мере мне кажется отображает основные мотивы его более поздних произведений, а именно проблема маленького, затравленного человека. Где-то в мире 19 века в бескрайней, заснеженной квартире живет маленький чиновник Голядкин, живет тихой и как ему кажется добронравной жизнью, но вот случается нечто что пошатывает мир Голядкина. В один день он встречает своего двойника, не только по внешности, но и по имени, фамилий и отчеству и тот сначала втеревшись в доверие к «оригиналу», начинает постепенно замещать его и в жизни и на службе. Будучи человеком 19-го века и к тому же крайне деликатным Голядкин долгое время лебезит и никак не может поверить в происходящее, до последнего он надеется, что все наладится и двойник поймет, что он невежливо задвигает Голядкина, но тот действует как все наглые люди.
Интересен язык повести, с множеством речевых оборотов и недоговорок, повторений и акцентов на несказанном, сразу и безоговорочно понимаешь, что автор, даже в начале своего творческого пути в полной мере обладал даром слова, хотя многие современники упрекали Достоевского за излишнюю растянутость произведения.
Но в целом повесть не понравилась, хотя плохой я ее тоже не могу назвать, еще не тот Достоевский, произведения которого мне нравятся своей глубиной и психологизмом.

Моё общение с Достоевским всегда протекает ужасно медленно и мучительно: то Преступление и наказание с температурой под 39 со странной электронной музыкой на фоне и отчего-то полным эффектом присутствия, то чтение Идиота исключительно на рассвете при тщетных попытках уснуть, то Униженные и оскорблённые, из которых я отчего-то помню только спасение девочки.
Двойник не стал исключением, в новинку было только полное ощущение того, что в руках у меня совсем не Достоевский, а самый что ни на есть Гоголь. Но Николай Васильевич в моих глазах никогда не был таким гиперболистом, каким предстал Достоевский: доведённые до гротеска низкие\беззащитные и\или страдающие люди, без просвета и надежды на благополучный исход, без даже иллюзий на свет в конце этого душного, тесного и неприятного тоннеля его произведений.
Раздражение - всё, что я обычно испытываю по отношению к героям: от слов и поступков до банального нежелания или неспособности ими увидеть (кажется такому умному тебе) вполне очевидные вещи. Для восприятия чего-либо приходится практически переступать через жуткое нежелание продираться и дальше сквозь "и неизвестно ничего? — покамест еще нет-с. — а послушай... того... оно, может быть, будет известно? — потом, разумеется, может быть, будет известно-с."
Проблема такой преувеличенной передачи всего самого неприятного и низкого в характерах (чем грешили многие, почему-то вспомнился Горький) здесь же отчего-то вылилась во мнительность не только в Голядкине, но и уже во мне: мозг подсказывает, что Яков Петрович, кажется, несколько не в себе, однако верить в это совершенно отказываешься: здесь все и каждый (!) не в себе.
Стоит отдать мастерству Достоевского должное: в Двойнике я впервые прочитала с такой точностью переданный поток человеческих мыслей - абсолютно нескладный монолог с только лишь самому человеку понятными причинно-следственными связями (от слов "Ведь вот: как поступить, господи бог мой? И нужно же было быть всему этому!"). Такие фрагменты обычно не прочитываются внимательно, они проглатываются и проходят где-то фоном ровно так же, как, полагаю, эти мысли пролетали бы в голове у вечно переживающего Голядкина-старшего. Настолько близко литература до Достоевского к изображению мысленного процесса не добиралась, и вот здесь-то он обошёл всех на пару шагов вперёд.
Психологически тонко, с несколько даже несвоевременным для 1846 года сюжетом, актуальным ближе к 21 веку (Бойцовский клуб и все-все-все) - это, безусловно, заставляет признавать дар Достоевского. Но как же тяжело, как же мучительно сложно не утонуть в этом потоке сознания.

Очень характерное произведение для Достоевского. Многое из того, с чем у меня ассоциируется его творчество, здесь представлено в концентрированной форме. Это не имеющая шансов прекратиться депрессия, близкая грань сумасшествия, скрупулёзное, многократно возобновляемое описание переживаний героев и, конечно же, серый, холодный Петербург. В начале повести, при описании бала у Олсуфия Ивановича, у меня была надежда, что вдруг, вопреки всему, «Двойник» окажется произведением остроумным, легко воспринимаемым, возможно даже остросюжетным, однако сразу же, после того как главного героя вытолкали из дверей, Достоевский снова стал тем, каким мы его любим. ИМХО, Фёдор Михайлович предметам, которые с творчеством связаны постольку поскольку – общественным отношениям, психологии, политике иногда жертвует своё писательское мастерство, по которому с ним может сравниться разве что Гоголь.

К Двойнику было тяжело подойти из-за обиды на обиженного Федора Михайловича. Он человек тяжелый, отпечатавший тяжесть своей жизни слепок своего времени, в котором уже не было Бога, без которого надежда на то, что кто-то будет справедлив у догматиков не осталось. От этого его националистские и антисемитские высказывания можно пропускать мимо ушей, как допустимую самозащиту из прошлого века, в творчестве их отпечаток не так глубок. Другое дело то, что кроме сожаления к его любимым "маленьким людям", здесь есть достаточная доля отвращения к работе как таковой, так и к чванству и глупости клерков, которым таки является главный герой. Хотя героем его называть тяжко.

Раздвоение на личность и оболочку, или же заговор против всего доброго, без надежды на доброго царя и его наместников, которые никогда не узнают о проблеме, да и не удобно как-то. Та скомканность мыслей и эмоций, которая выворачивает нас, но несет по жизни Якова Петровича и все вокруг него - это тот самый Достоевский, без печати ссылки и каторги. В ней много всего от описания булочек, до рожи

По двум этим цитатам уже можно понять, почему Двойник был принят неоднозначно, два неразличимых Якова Петровича это одно дело, а Яков Петрович (первый), который спорит сам с собой, и себя убеждает и принуждает к самым жутким поступкам - это уже совсем другая категория.

От ненавистной зависти к своему альтер-эго, и от уверенность в том, что он заслуживает чего-то большего, он сконфузился до такой степени, что просто ушел от общество, а общество уже не то.
К концу все становиться настолько фантасмагоричным, что так и ожидаешь, что все закончиться как Приглашение на казнь .

Такой рассказ неоднозначный, что даже неудобно как-то писать на него рецензию. Начать с того, что я люблю Достоевского. Но – не конкретно в этом случае, ибо есть в его творчестве ряд вещей более фундаментальных как в плане содержания, так и в плане объема. Здесь же… это рассказ, после которого нужно прийти в себя. Пару-тройку дней. Потому что лично у меня от него не осталось вообще никакого впечатления, только мутный омут каких-то идущих мимо сознания странных ситуаций, замешанных на похожести двух людей, которую видит одни только главный герой.
Впрочем, он один, наверное, и видит, о чем нам пообещают тонко намекнуть в самом конце.

Второй раз завершая читать эту очаровательно-пугающую петербургскую поэму, я полон недоумения, смешанного с восторгом; недоумения, которое, словно далеко протянувшаяся нить, готово в любую минуту разорваться, но упорно не разрывается. Все-таки не разрывается, не разрубается ничем. Нарочно устроено так, что не разрубишь; по крайней мере я не могу. Не складывается. Всё никак не могу увязать в одно целое и цельное видение всё происходящее в поэме (хотя иногда кажется, что могу). Мучительно непонимание, недопонимание и бессилие перед всем тем, что развернул перед нами, виртуозно владея пером, Достоевский. Эпос души человеческой, взятой под лупой, со всем мельчайшим и незначащим; причудливая трагедия маленького человека почти без трагического. (В самом деле, некоторые, или даже многие, эпизоды поэмы настолько смешны, что трудно сдержать смех, даже помня насколько плачевна история героя нашего. И только под конец, умиляясь, можно проникнуться им, Яковом Петровичем Голядкиным. Но, впрочем, уже поздно. Или не поздно — для самого читающего?)

Возможно, трудность восприятия в том, что почему-либо уже не удается не усматривать второго и третьего скрытого смысла в поэме (ведь обязательно должен быть схвачен второй или третий смысл!); не удается ПРОСТО прочесть ее как она есть, как написана, не додумывая, не прибавляя ничего. Трудно не выискивать и не откапывать некоего ключа к пониманию книги, хотя бы одного намека, что и как было и было ли вообще; авось запрятан где-нибудь, даже в самом начале, оставлен самим автором для пытливых и выносливых читателей. А возможно ведь, что и нет ключа, нечего раскрывать здесь; всё прозрачно и натурально. И всё сказано уже в самой поэме — ведь даже слишком много сказано! слишком!! Чего ж еще, казалось бы?

Я не решаюсь брать (даже в личное употребление) ни одну версию, ни один способ понимания истории, ни одно толкование, ни один из возможных философских взглядов на описываемое, сколь бы ни было заманчиво уловить и подчинить себе весь экзистенциальный тон поэмы, всё таинственное и непостижимое, так естественно поданное автором от начала до конца; всё, даже петербургскую погоду, которая «к довершению всех неприятностей была ужаснейшей». Это, по-моему, главное, если уж не единственное, что остается на долю злосчастному читателю Достоевского. Цитируя Льва Шестова, хотя и не о Достоевском это, а вообще, «ответ будет, должен быть нелепым — если не хотите его, перестаньте спрашивать». Всё так — перестаньте спрашивать, ибо ничего стройного и логического не услышите.

Как же можно резюмировать? Хотелось бы никак. Но все-таки невозможно не отметить хорошо узнаваемый, несомненно впечатывающийся в читательскую память нарочно тяжеловесный слог Достоевского, уплотняющийся, закручивающийся, «утревоживающийся». Это прекрасно, и мне крупно повезло, что я любитель и охотник скорее до интересной формы произведения, нежели содержания его. Достоевский мистик, Достоевский шутник, Достоевский философ, Достоевский поэт. Господи! Всё вплетено в его стиль, в самый язык его. Как может быть скучно читать Достоевского? Его перо оживляет всякое событие и всякого героя, до которого коснется. Если скучно с Достоевским, то скучен тут скорее сам читатель, не умеющий разглядеть хотя бы (!) достоинств его дивного слога:
«Итак, почти решившись на что-то, господин Голядкин, войдя в свою квартиру, нимало не медля схватился за трубку и, насасывая ее из всех сил, раскидывая клочья дыма направо и налево, начал в чрезвычайном волнении бегать взад и вперед по комнате».
«С яростным хладнокровием и с самою энергическою решимостью дошел господин Голядкин до стула и уселся на нем».
и т. д.