Комната Джейкоба

H is for Hollow
Книга, которую следует читать в пустоте.
Если вы не любите пустоты, "Комната Джейкоба" поможет ее заполнить. Потому что этот книжный томик переполнен образами.

Это квинтессенция Англии: прибрежные вересковые пустоши в пасмурные дни, внутренние дворы Кембриджа, улицы кирпичных домов и низких узорчатых оград, гирлянды бумажных роз; комната приятной формы с высоким потолком, где над дверью роза или баранья голова, вырезанные из дерева; горящий камин с искрами, вылетающими из трубы в звездное небо; туманы, пение птиц, разговоры об античной литературе; трости и перчатки в воскресной толпе, одинокий силуэт под фонарём...

Роман похож на полотно импрессиониста: эпизоды - разноцветные мазки на холсте, и рябит в глазах, если слишком близко смотреть (если слишком вчитываться)... Но стоит отстраниться, сделать шаг назад - и возникает истинный образ, складывается из мельтешащей пестроты.
За пустыми диалогами второстепенных героев, за пустой тратой времени Джейкоба - полный понимания жизни голос автора.

Если вам не пришлось иметь под рукой вересковую пустошь (или хотя бы небольшое поле) или пустую комнату, в которой воздух начинает звенеть от каждого вздоха половиц, или безлюдный утренний вагон метро в воскресный день, открывающий дверцы на опустелых станциях, можно выбрать для чтения любое место, в котором вам не хватает осмысленности.
Читайте в пустоте, чтобы заполнить ее словами.

Прочитан роман, опущена на колени книга...
Поднимите глаза - вы увидете комнату Джейкоба.
И пустое место обретёт книжные образы. В пустоте зазвучат слова героев. А мир вокруг станет подробным до мелочей, до трещинок на потолке и солнечных зайчиков от стекла наручных часов.
Опущена на колени дочитанная книга. Странное чувство. Наверное, то же чувствовали герои, попадая в комнату Джейкоба, когда его уже не было. Они видели по-иному, по-другому чувствовали. Джейкоб был - и Джейкоб кончился. Так кончаются книги, не люди. И хочется прочесть его снова. Но теперь уже только повторы, подробности, 4 угла, знакомые 4 угла. И голос Бонами в пустоту: "Джей-коб! Джей-коб!" Комната - отражение души ее хозяина, но комната не может отозваться. Она может ответить только молча.
Жучки в спичечных коробках, заброшенный сачок, билеты на поезд, томик Шекспира, разбухший от дождя, трость в углу, на плечиках - фрак.
Кажется, Джейкоб просто вышел. Но он больше не вернется. А мы так и не узнали, какой он на самом деле.

Мне нравится Джейкоб Фландерс, — записала Клара Даррант в своем дневнике.
И мне. Мне тоже нравится Джейкоб Фландерс.

Тот случай, когда важнее не сюжет, а его оформление. Вирджиния Вулф, прекрасный литературный художник, которая порхающим слогом, рисует историю жизни своего героя, красками состоящими из света и чувств. Цвета впечатлений, цвета памяти, цвета мгновения. Из маленьких деталей, эскизно собранных в романе, сплошным цветастым полотном пролетает короткая жизнь юного Джейкоба Фландерса.

Маленький беззаботный мальчишка, бегущий по светло-желтому пляжу, прижимая к себе свою находку, белоснежный овечий череп, дочиста омытый морскими водами. Настойчивый и звонкоголосый подросток, отстаивающий в старинной гостиной своего друга, достоинства вечной поэзии. Одинокий юноша, стоящий у стены в разгар светского приема, шумящего флюидами первых симпатий, сплетен и пересудов. Молодой человек, чей покой мы случайно потревожили под греческим палящим солнцем, среди руин Акрополя.

Задумывался ли Джейкоб над вопросом, что же останется после него? Его любимая строчка из "Цимбелина", как предсказание, что "душа его висела, как плод", которому не суждено было созреть. Вечно громыхающая за морем гроза однажды настигла его, сорвав с дерева не только его, а еще и множество таких же, как он, молодых, зеленых и едва начавших наливаться соком жизни. Одинокая холостяцкая комнатка, заваленная письмами и томиками с любимыми стихами, исчезнет в никуда, в след за своим обитателем. Она не станет величественным Эрехтейоном, исторический покой который могут оскорбить взбаламошенные туристки, и записи, сделанные в этой комнате, не станут на полки новых романтиков грядущего поколения. Что же останется? Лишь стоптанные ботинки, в доказательство существования этого вечного странника жизни, с проницательным взглядом, да томиком Байрона под мышкой.

Как никогда для меня ясна, и стройна, и понятна — метафора текста. Не думаю, что эта книга может увлечь просто, я думаю, она понравится тем, кто уже чтит Вулф за следующие её романы и вообще за всё, или она понравится тем единицам, которым будет в нужное время в нужном месте, которым окажется близка. Такая... субъективная литература. Люблю её.

Как никогда мне сейчас легко было — скользить, идти вдоль строк, по страницам вперёд, едва задерживая взгляд на бесконечных новых именах, запоминая из них первую букву или необычное сочетание букв, загибая страницы, которые надо будет кому-то показать, задумываясь о своём и упуская из понимания целые абзацы, не перечитывать их, идти, скользить, просто читать, страница, страница, страница, глава. Нехитрый ритуал – полчаса перед выходом из дома, полчаса перед сном. Чтобы сознание совсем не покрылось коростой от простоты происходящего (каждый день на работу и почти всегда обратно). Чтобы чувствовать присутствие какой-то иной, другой реальности; быть таким... живым.

Что-то очень близкое и что-то крайне далёкое — Джейкоб. Вот он стоит, совсем немного сутулый, неброско одетый, с ясными глазами, и хочется прожить с ним всю жизнь. Не задавать, наконец, никаких вопросов, не ждать никаких ответов. Но, если не обманывать себя, становится ясно: ты смотришь вокруг и на него, и видишь всё это будто сквозь толщу льда ‒ не расколоть, не протопить. Она прозрачна, ты всё видишь ясно; но плохо слышно, и часто не достучаться обратно, и рукой не дотянуться, и оттенки запахов отсюда совсем почти не различимы. Тяжело.
Что-то очень простое и бесконечно неясное (complex) — твоя жизнь; и чужая жизнь, каждая жизнь, каждый день, в каждом городе, после каждой прочитанной книги. Когда ты, засыпая, вспоминаешь день – что мелькает в твоей голове? Слова? или чей-то поступок; или запах духов; или спор; или красивые вещи; или чувства, ощущения страха, радости, тоски, обиды, любви, ярости, страсти ты вспоминаешь? А когда тебе будет пятьдесят, и, стоя на кухне, держа в одной руке сковородник, в другой лопатку, ты вдруг поймешь, что прошедшая жизнь в твоей голове распихана кусками (кусок детства, кусок института, кусок младенчества детей, кусок кошмарной работы, кусок закончившегося романа) – что промелькнет в твоей голове? Череда сказанных слов? или запах дедушкиного пиджака; или ледяная речная вода в походе; или экзамен на третьем курсе? или добытое ребёнку зимнее пальто? или поездка; или кукуруза, которую несколько лет ел банками; или из чего будет состоять твоя жизнь? В твоей комнате, которую ты построишь по образу и подобию, что там будет. Или ‒ sorry, we have no room.

Это я к чему. Снова читая Вулф, снова бессознательно останавливаешься, возвращаешься в себя, дышишь ровнее. Не знаю, что она хотела сказать друзьям, незнакомцам, тебе и мне, но знаю, что сама пока ясно слышу:

Другого никогда не узнаешь, как себя. Можно лишь угадывать; со-чувствовать; играть в чужую жизнь, примеряя костюмы; поэтому – будь внимателен и еще внимательнее, замечай всё и замечай еще больше. Читай других людей, это интересно; устанешь – возвращайся к себе, посиди, весь домашний, в любимом кресле, отдохни, побудь у себя, успокойся. И выходи снова гулять, будь любопытен и вежлив;
и будь спокоен ‒ дома всегда будет ждать твоя комната, порога которой не сможет переступить, кроме тебя, никто.

«Грачи уселись». Небольшая, но уютная комната. Жёлтые ирисы в кувшине, стопки книг, плетёное кресло; последнее, к слову, то и дело скрипит, хотя в нём никто не сидит. История о хозяине этой обители началась с его потери, когда он, ещё маленький, убежал навстречу приключениям. Пляжное царство, резвый ветерок, морская песнь... «Джей-коб! Джей-коб!». Куда же он пропал?.. А, нашёлся. Вот он, уже повзрослевший, спорит с товарищем прямо посреди моря, затем – смех, ведь спор спором, но с хорошим другом ссориться из-за каких-то глупостей, право, не будешь. Воскресные званые ужины, которые он так ненавидел. Весёлые вечеринки, на которых он, стоя в сторонке, отмалчивался, но всё равно привлекал внимание. Длительные прогулки по городу, во время которых так хорошо думалось. «Размеренная походка, голова откинута назад, весь мир – зрелище». Юноша читал и размышлял, разговаривал и влюблялся, вот путешествие на итальянские земли, вот пребывание на греческих... «Он всматривался в жизнь». И всё же, что мы о нём знаем? То и дело его мысли прорезались: вот думы о стране (смутное), вот – о работе (неясное), вот – о девушке (проходящее), но они были такими мерцающими, такими недостоверными, такими недолговечными, что составить из них цельный портрет этого молодого человека не получится, как ни старайся. Впрочем, были ещё другие... «Грачи поднялись».

«Ветер хлестал по окнам крупными каплями, и, попадая на свет, они вспыхивали серебром». Вот гуляющая по вересковым пустошам дама; когда её терзает душевная боль, она таким образом пытается обрести покой. Вот другая женщина, которая, замерев, смотрит на море; несмотря на большую семью, она целыми днями сидит дома одна, и вот оно, её утешение. Вот юная дева, шагающая по лондонским улицам; её мысли занимает тот, кому она безразлична. Их много, таких обрывков, диалогов и размышлений, это самый настоящий поток сознания, в котором нет-нет да чувствуешь саму писательницу («Тротуар сразу делается уже, бездна – глубже», – а как не чувствовать). В центре всего этого – Джейкоб, точнее то, что думают о нём все эти фигуры. Но раскрывается ли он перед нами, делается ли чётче? Нет. Даже те, кто был с ним близок, так и не ответили, о чём же он думал, чего хотел и что чувствовал, потому что... они не могли этого знать. Они могли, конечно, делать предположения, но знать?.. «Видят целое, видят самое разное, видят себя». Вот он с другом декламирует стихотворение на древнегреческом, и он чувствует себя в эту минуту великолепно, его восторг очевиден. Это, пожалуй, один из немногих моментов, когда главный – а главный ли... – герой раскрылся. А остальное – тень. И тень даже не его самого... «Никто не видит другого таким, каков он на самом деле».

«Гранатовая брошка упала в траву. Бесшумно крадётся лиса. Лист поворачивается ребром». Всё двигается, дышит, живёт... И снова мы на вересковой пустоши, по которой в эту минуту прогуливаются две женщины. Одна из них печалится о броши, которую ей подарил сын и которую она обронила где-то здесь... где же она? Там же, где и штопальные иглы, человеческие кости и всё остальное. Вот то, что останется. Описания обстановки, природы и прекрасного мига в целом как всегда на высоте, читаешь – и видишь; до чего же это прекрасно, честное слово... И грустно. Но грусть эта лёгкая, совсем не тяжёлая, потому что «лунный свет ничего не разрушал», и это было волшебно. На протяжении всего повествования неоднократно упоминались часы, они непреклонно отбивали ушедшее, напоминая о том, что минуты утекают, а жизнь... что останется после? Связка писем, поблекшие воспоминания, чувство тоски. Находясь в Греции, герой впитывал её великолепие и мощь, которые не смогли разрушить ни время, ни упадок, и он – опять же, это лишь догадка, основанная скорее на моих чувствах, нежели на его, – прочувствовал этот момент, который как бы нашёптывал ему: возможно, эта твоя призрачная влюблённость в эту леди в белом и рассеется, что-то уйдёт, да и ты сам – тоже, но вот это – нет. Это будет жить. Вечно. «Но на колоннах Парфенона ещё лежал красный отсвет...».

«Я закрываю глаза, и весь мир падает замертво; / Я открываю глаза, и всё рождается заново», – как тут не вспомнить Сильвию Плат. Откуда это ощущение пустоты?.. Фоном – шум волн. Не книга, а сплошное чувство, я, как и Вирджиния, люблю всё ею описываемое. О, как она писала! Например, как было сказано о езде на лошади: ради всего святого, прыжок именно так и чувствуется. А падающее дерево? Его слышишь. Про те самые бездны, опять же... «И всё-таки мы стараемся двигаться дальше». Ну а что можно сказать про молодого человека? В конце он, как и в начале, потерялся, но на сей раз не на пляже. «Джей-коб! Джей-коб!». Небольшая, но уютная комната приобрела слегка запущенный вид. Цветы завяли, стопки книг покрылись пылью, одно лишь плетёное кресло продолжало скрипеть. «На что он рассчитывал? Неужели думал, что вернётся?», – и правда, на что он надеялся, этот мечтатель, который совсем недавно сидел возле греческих развалин и читал? Надеялся на светлое будущее, наверное. Что оно как-нибудь, но сложится. Не сложилось. Один из. Сломан как спичка. Интересно, о чём он думал, когда в последний раз замер на пороге этой своей комнатки?.. Он вышел и не вернулся, а мы так и не узнали каким он был, чего хотел и что чувствовал. Ботинки. От Джейкоба Фландерса остались одни лишь старые ботинки. «...и потом в деревьях уныло гудит ветер».

Модернистская проза XX века интересна тем, что потом стало плотью традиционного реалистического романа начала XXI века. Поэтому роман Вирджинии Вулф "Комната Джейкоба" для меня был интересен ещё и со стороны анатомии литературы, ее инструментария.

Вирджиния Вулф принадлежала к кружку интеллектуалов, который собирался в ее доме на Блумсбери. Там обсуждали философию Стерна, Монтеня и Анри Бергсона, идеи которого сильно повлияли на писательницу. Трудно себе представить, какой взрыв негодования у приверженцев классической прозы вызвали ее первые произведения, к числу которых можно отнести и роман «Комната Джейкоба» (1922). Это третий роман Вулф, но по сути своей первый по-настоящему «вулфовский» роман.

Готовясь к созданию «Комнаты Джейкоба», Вулф записала в дневнике: «Я принялась за эту книгу, надеясь, что смогу выразить в ней свое отношение к творчеству… Надо писать из самых глубин чувства — так учит Достоевский…».
В обычном, принятом смысле слова роман вообще нельзя назвать романом. Здесь нет никакой определенности — географической, повествовательной, — нет привычных героев. Все намеренно зыбко, сознательно импрессионистично. Наверное, можно сказать, что в этом романе предпринята попытка описать жизнь с помощью «потока сознания».
И именно с этой стороны и нужно воспринимать роман Вулф. По сути это филигранная игра в литературу и психологию. Плотью романа становится Жизнь, «обожаемый мир», как говорила Вулф о море, детях, плывущем ранним утром пароходе, летнем дожде, весеннем саде — расцветает десятками красок в ее романе. Ведь по сути комната Джейкоба - это метафизический мир человеческой души.

Все-таки Вирджиния Вулф гениальна, я поняла это еще после первой прочитанной книги - "На маяк". Дальше была непередаваемо прекрасная "Миссис Дэллоуэй", более приземленное эссе "Своя комната" и наконец "Комната Джейкоба". На самом деле все ее книги настолько связаны, что на них можно было бы написать одну общую рецензию - но и та не выразила бы и толики того, что хочется сказать, потому что это можно только чувствовать, проявлять пленку прочитанного в замкнутой комнате собственного сознания. Тем более сюжета все равно нет, от прочтения остаются только обрывки конфетти, такие яркие, что слепит глаза.

Читать Вулф надо маленькими порциями, потому что красота в слишком больших дозах убивает не хуже синильной кислоты. Все книги писательницы кричат: "Мир так прекрасен, что хочется умереть", по крайней мере я это так вижу. Она настолько тонко чувствовала каждое мгновение, что ей трудно было его переносить. Ее волновал контрапункт всех событий, мыслей, разговоров, закатов, образов, которые сосуществуют в мире каждый момент, и как пчелка, влюбленная в природу, она не могла выбрать один-единственный цветок, потому что хотела написать о каждом, воспев все прожилки на его листьях, все оттенки, каждый из которых уносит по морю прочь на волнах набегающих друг на друга ассоциаций.

Уму непостижимо, почему так интересно, болезненно, волнующе читать о мыслях десятков незнакомых персонажей, постоянно сменяющих друг друга - какая-то бесконечная песнь коллективного сознания, в котором постоянно слышишь знакомые голоса, прячущиеся под разными масками. Лица размытые, смутные, мимолетные - но разве не так же мимолетны мы перед лицом вечности? Мы и Джейкоба-то толком не узнаем - зато узнаем вересковые пустоши, Северное море, вечный мрамор Акрополя, запах предгрозового ветра, кремовые коридоры Кембриджа, лондонские омнибусы, отрывки чужих дневников и, конечно, саму Вирджинию, которая оставила после себя несоизмеримо больше главного героя, о котором любопытному страннику по страницам теперь расскажут только коричневые башмаки еще одного юноши, не вернувшегося с войны.

В 1922 году Вирджиния Вулф пишет свой третий роман «Комната Джейкоба».
В нём читателя поглощает не сюжетная линия (её почти нет или же она прослеживается едва уловимо), а неповторимый писательский слог, от которого невозможно оторваться.
Главного героя зовут Джейкоб Фландрес. Сначала мы видим его маленьким мальчиком, затем он подрастает и превращается в прекрасного юношу. Герой окружён людьми, которые воспринимают его и крутятся вокруг него, как планеты вокруг солнца. Джейкоб – центр, но без содержания и веса. Обычно главный герой бывает самым ярким и выпуклым, а тут он есть и его как бы нет.
А потом начинается война и Джейкоба постигает участь, которая не обошла многих молодых и здоровых мужчин того времени.
После прочтения остаётся опустошение. Но роман не отпускает и заставляет упиваться мыслями героев, неподражаемым слогом Вирджинии Вулф, пейзажами, событиями. У меня язык не повернётся сказать, что произведение не удалось.

В детстве, когда я гостила у бабушки, любила временами доставать из полки довольно тяжелую штуку и смотреть "фильмы". Как сейчас выяснилось, штука эта называется фильмоскоп, а "фильмы", как уже стало понятно - набор кадров с пленки. У бабули таких было много, а само таинство подобного "просмотра" отчего-то безумно меня завораживало, несмотря на то что настроить это чудо техники было задачей не из лёгких. Но каким-то чудом я справлялась. Сама.

Так вот, эта книга напоминает мне как раз подобную скрученную пленку с кадрами. И если бы я была редактором - вряд ли бы вовсе стала её печатать по стандарту. Не представляю её вот так как все. В идеале она должна выглядеть как кипа склеенных кое-как и вразнобой бумаг, бумажек, салфеток и даже листьев, где порой с трудом различимо нашкрябаны какие-то слова. И она обязательно должна быть бесформенной - текучей, плавной, невесомой. Но кто станет так печатать, верно? Потому возвращаемся к пленке. Если вдруг не знаете (а я не уверена, пишу по своим воспоминаниям и весьма скудному опыту любопытного ребенка) - "фильмы" с фильмоскопом смотреть можно только на подходящей для этого стене, в темноте и тщательно настроив эту штуку. С этой книгой Вирджинии Вулф, на мой взгляд, всё обстоит точно также. Настроив свет и изображение, словив момент, когда вокруг тишина и спокойствие - читатель сможет в кадрах вразнобой увидеть историю, сможет прочувствовать и прожить её. Если только он или она в принципе любитель повествования штрихами, ниточками...

Если только при помощи фантазии эти кадры начинают двигаться, состыковываются в историю.
Если только недосказанность, оборванные на половине фразы говорят больше, чем диалоги на несколько страниц.
Если только несколько ничего не значащих фраз, бездумно (всегда ли?) брошенных могут раскрыть характеры персонажей лучше, чем...

А ещё, я в детстве очень любила собирать пазлы. И чем больше там было составляющих - тем лучше, а если они ещё и мелкие - так вообще практически рай. Часами могла сидеть, пока картинка не становилась такой, какой мне хотелось её видеть.

Так вот, эта книга и в этом напомнила мне это наслаждение для зануд. Аккуратно составленная жизнью картинка из пазлов. Картинка из намеков, мыслей, образов, предметов - тот ещё пазл со множеством составляющих. Чарующие описания, того обыденного и прекрасного, что замечает лишь избранный, пробирающие до дрожи. Множество персонажей, о характере и значении в романе которых можно лишь смутно догадываться, внимательно слушая и ещё более внимательно наблюдая за тем, как их воспринимают другие. И, особенно, как их воспринимает Природа - ещё один, стоящий отдельного упоминания, персонаж романа. Но, конечно, в основном всё крутится вокруг Джейкоба Фландерса. И вокруг всего, что есть, было и будет. Течение времени тут по ощущениям подобно утекающей сквозь пальцы воде.

И, наконец, я люблю узнавать что-то новое. И в детстве тоже это любила. Так вот, Вирджиния Вулф (как же мне чертовски нравится совместное звучание этих двух слов!), сейчас Вас многие знают как писательницу, покончившую жизнь самоубийством. Или женщину, страдавшую биполярным расстройством. Или как ту, кто изменил восприятие литературы. Признаться, со всем этим грузом читать было бы слишком тяжело и в какой-то мере чересчур ответственно. А также, пожалуй, несправедливо. Ведь это наше знакомство, лишь начало пути, верно? Потому в какой-то момент, незаметно для себя, Вы были для меня просто Вирджиний Вулф, которая только-только написала эту книгу, о которой ещё никто не слышал. И спасибо Вам. Пусть мне моментами казалось, что в пазле есть лишние, лишние, лишние детали, а фильмоскоп, казалось, настроен не так и не туда - всё равно знакомство считаю состоявшимся идеально. Именно с этой книги. Только так.

И теперь стоит вопрос: куда Вы свернули дальше, Вирджиния? На ту тропу, где мы пойдем вместе, где я смогу уловить все то неуловимое, что в этом романе словно мелкий дождик накрапывает? Или на ту дорожку, где сквозь толщи тумана и образов мой пазл разбежится, рассеется, словно дым от сигареты морозным утром?

До встречи, умеющая ловить мгновение и рисовать при добровольной помощи слов.

Эта книга обо всем на свете: о городах и странах, появляющихся и исчезающих навсегда людях, о вкусе и цвете, запахе и ощущениях. Это ранняя проза представительницы английского постмодернизма, одной из вдохновительниц блумсберийцев.
Это проза мазками, штрихами, то яркими, то пастельными тонами.
Это проза, как море, как развевающиеся на ветру лоскутки ткани.
Это описание души человека. Глазами окружающих, которые его обожают, любят, недолюбливают, не понимают... и которые теряют его навсегда.
Комната Джейкоба - это разбросанные письма, счета, неподвижный воздух, цветы в горшках и пустота от ощущения, что в нее уже никто не вернется, потому что война не интересуется порывами души и стремлениями рассудка, потому что война нарушает поток бытия.