Закатное солнце

Вот из-за этих слез и снизила книге оценку, ибо оно же просто не-вы-но-си-мо. Я понимаю, что это какая-то глубинная чисто азиатская культурная традиция. Вишни-яблони цвятутЪ... и слезы тякутЪ по лицу. Муж, брат, сын ушел в запой, промотал все движимое-недвижимое... и слезы тякутЪ по лицу. Вышел доблестный самурай в чисто поле, восхитился красотой моря на закате, порубал на салат оливье пару оппонентов и по концовке сделал себе сепукку под цветущими вишнями-яблонями... и слезы тякутЪ по лицу. Твою ж налево, короче. То есть какой-то сплошной банзай.
Я почти все понимаю: традиция, все дела, но ничего не могу поделать и со своей неистовой неприязнью к такой вот сладуванской слезливости. Временами мне кажется, что это чуть ли не единственная вещь, в которой азиаты не знали меры. Ключевое слово - не знали, потому что сейчас, похоже, у них все изменилась традиция и слезные заслонки подзакрылись, к моему читательскому счастью.

А дадзай - представитель старой школы. Так что вот. И написано-то отлично, черт возьми. И трагедии у персов прямо совершенно чеховские в японском антураже. Мало того и сам писатель и его дети (персы, то есть) вовсю читают наших классиков и даже карла маркса. Это просто прелесть какая-то. И чувствуется, что писано от себя, вырвано натурально с кровью от сердца, из глубины страдающей души, несмотря на беспутно-безобразный образ жизни самого дадзая. Причем, сильно подозреваю, что ежели бы он соблюдал правила хорошего тона и был примерным мальчиком, а не пил, курил, играл, гулял, путался с маргиналами и дурными женщинами, то и не смог писать вот так вот.

Но эти, блин, СЛЕЗЛИВЫЕ СЛЕЗЫ у главгерши. Буквально по любому поводу. Унесите, пожалуйста. Захаракирьте их нафиг, что ли.

Главгерша там. И страдает она, конечно, не на пустом месте. Отец умер (правда давненько), брак развалился, мать тихо, но неотвратимо умирает на ее глазах, брат - просто оторви и выбрось (образ как у автора этой истории). Но в конце концов ее чего-то совсем не жалко, а как-то вспоминается японская вдова дж. леннона, которая буквально высидела его в мужья и в рабство железной задницей и упертостью. Эти восточные женщины с их слезками и поклонами... страшное дело, короче.

Так что по концовке я испытывала больше симпатии к беспутному братцу, написавшему прощальное, покаянное письмо сестрице, из которого в общем понятно, что он, безусловно, придурок и мерзавец, но он не мог жить по-другому, видимо. Беда только в том, что в азиатской среде совершенно по-дурацки воспитывали (продолжают воспитывать женщин?). Ежели мужчина рядом с тобой - сволочь, простите, то не пошел бы он к черту? Какой вообще повод, простите, отдавать алкашу и прощелыге последнее? И самой умирать с голоду? И держать-держать-держать его при любых раскладах в тисках своей воли, мучая своим самопожертвованием? Страшное дело - это восточные женщины, повторюсь.

Ну, а что братец. Там трагедия аристократа и интеллигента, не бесталанного человека, которому невыносима среда, из которой он вышел, а туда, куда рвется его сердце, не принимают. Там он тоже не свой, непонятный. И с силой воли - беда. Зато гордости и комплексов, хоть отбавляй. И не будет счастливого исхода для таких мятущихся типов, которые в конце концов оказываются чужими для всех, куда ни повернись.
Правда мне было совершенно не понятно, зачем для этого мучить и обирать своих близких. Но, в принципе, братец объяснил свое поведение в письме. И хоть я ни черта не согласилась с его аргументами, но поняла его мотивы. Не исключено, со своей японской колокольни - он был хоть и не прав, но так у них принято козомётить. Русская душа тоже загадочная, чего уж там. То есть в русских мерзавцах тоже может быть непонятное многое, очень многое тем же японцам.
Впрочем, думается мне, что дадзай понял или понимал кой чего о страданиях нашенских козомётов.

Японские писатели остаются для меня до конца не понятными. Я пытаюсь проникнуться в тонкую восточную философию, разобраться в символах и насущных посылах, но пока все мои попытки остаются тщётными. Эта книга попадает в мой серый список ( внести в чёрный было бы неправильно, потому что некоторые моменты я нашла положительными)
Роман называется «Закатное солнце» (в названии кроется смысл, естественно, но раскрывать не буду - догадаетесь сами, если решитесь прочитать). Рассказчицу зовут Кадзуко. Она является представительницей аристократического рода, которые начинает терять свою позицию. У неё есть прекрасная мать и брат, употребляющие наркотики и ведущий жизнь обычного повесы. Описываются первые послевоенные годы.
В романе была высказана правильная мысль по поводу того, что аристократизм, породу нельзя получить вместе с титулом. Наодзи понимал это, а Кадзуко соглашалась с мнением брата.
Я думаю, что упомянутые в романе змеи представляют собой завуалированные символы. Но что именно они символизируют? Явно что-то нехорошее, если вызывают чувство страха и неприязни у героини и её матери. Возможно, они сигнализируют о приближающих смертях.
Японскую литературу нужно читать дозировано, без переусердствования, потому что начинаешь всё переваривать и обдумывать. Это всё равно, что проглотить рыбу целиком, непережёвывая Смешанные чувства после прочтения, но больше понравилась, чем нет.

Солнце должно светить ярко, человек - дышать полной грудью. Вот мысль, которая осталась послевкусием чтения Осаму Дадзая. Как и в "Исповеди неполноценного человека" автор - прототип героя-самоубийцы. В общем, та же тематика: разочарование, пьянство, наркомания, суицид. Только если "Исповедь неполноценного человека" - 100% безпросветна, то в "Закатном солнце" главный персонаж всё-таки женщина, сестра самоубийцы. Она ждёт ребенка, и в этом факте вся надежда, как автора, так и писателя. Родится человек полноценный, способный жить, творить, любить. Он воплотит в жизнь, все, что не смог Осаму Дадзай. Нет, я не оговорилась. Именно писатель. Ведь проза Осаму Дадзая насквозь автобиографична. Он писал сам о себе и для себя. Как попытка самотерапии. У читателя же стоит непростая задача: забыв о "недостатках", насладиться произведением в лучах закатного солнца.

Хотите чудесный и редкий совет, по борьбе с депрессией и сумерками одиночества?
Или же просто, как быстро и дёшево поднять себе настроение, словно вам неожиданно на улице подарили цветы и признался в любви… милый школьник?
Да, вы уже далеко не школьник, не школьница… но если вам в лифте школьник подарит розы, и, покраснев, как лунатик перед школьной доской с невыученным уроком, признается вам в любви… поверьте, вам это подарит улыбку и отвлечёт от тёмных мыслей.
А если ещё и лифт застрянет… и погаснет свет.

Просто устройте свидание с книгой. С хорошей книгой. Настоящее свидание. Наденьте своё самое роскошное вечернее платье (если вы женщина).
Или элегантный костюм, если вы мужчина.
Приготовьте чудесный ужин на двоих. Притушите свет и зажгите свечи. Налейте дорогое вино в бокалы (н-да.. что то «с быстро и недёшево», я погорячился).
Поставьте книгу напротив вас и.. чокнитесь. Нет, не просто так, а с бокалом вина, возле книги.

Сегодня ночью, спасаясь от депрессии и не в силах забыть моего смуглого ангела, я устроил романтический ужин с чудесным сиреневым томиком Осаму Дадзай. С его романом — Закатное солнце
Я читал ему стихи о смуглом ангеле, о самой прекрасной женщине на земле.. рассказывал что-то давно забытое и нежное, о любимой.
И, знаете, на душе становилось теплей и светлей. Оно и понятно, ведь этот роман — фактически японская версия Вишнёвого сада, Чехова, элегантная, утончённая и.. бесконечно грустная.
Пожалуй, это самая жизнерадостная книга Дадзая. И что с того, что в ней есть смерти, слёзы, самоубийства?
Но есть и красота, сравнимая с ласковым светом телефона на груди, когда ты ночью ждёшь письма от любимого человека, и вот твоя грудь просияла, словно веточка сакуры пробилась из груди, нежно разорвав твою плоть..

Может ещё и поэтому, ужиная с чудесным томиком Дадзая, я закрыл лицо руками и тихо заплакал?
А потом грустно улыбнулся, из под шторки ладоней, как в детстве, когда мама искала меня, а я, спрятавшись за шторкой, и восхитительно видный, в свете солнца за шторкой, и подумал: а хорошо бы вот сейчас, приставить пистолет к виску, и прошептать: люблю..
И — выстрелить.
Вот удивятся полицейские, когда увидят меня, во фраке, простёртого на полу, недопитое вино в двух бокалах, и перепуганного сиреневого Дадзая.
Да уж, чудесный способ от депрессии я придумал, нечего сказать..
Просто я так сегодня ночью встретил день рожденье Андрея Платонова: познакомься, Андрей, это твой японский брат: Дадзай.
За тебя, родной..

А ещё мне вдруг стало грустно от того, что я фактически попрощался с Дадзаем.
Просто я скупил его книги и прочёл их. Закатное солнце, было последним произведением, которое я не прочитал в томике и я откладывал его чтение.
И вот теперь.. мне остаётся только перечитывать Дадзая. Как и твои милые письма, о мой смуглый ангел.
Больше мне в жизни ничего не остаётся, видимо.
Странное дело: в голове засело искажённое название книги: Закатное сердце.

- Саша, тебе что нравится у Дадзая?

• Закатное сердце..
• Но у него нет такого произведения.
• Это уже не важно, любимая..

  Дадзаю как то посоветовали прочитать Евгения Онегина, и он был в таком восторге, что перечитал его несколько раз, сразу же.

Читая роман, мне подумалось, что у Дадзая, какой-то грустный танец облетающего сердца, жизни, расцветшей и тоже, облетающей.
У Дадзая всё расцвело: и молодость и искусство и любовь и весна… никому это толком не нужно и всё облетает, танцуя с собой, с луной, с моими руками, держащими сиреневый томик Дадзая.
Знаете, как чудесно отразилось на Дадзае чтение Онегина?
Главная героиня романа, от лица которой и ведётся повествование, пишет три страстных и странных письма своему «Евгению», тому ещё гуляке и денди.

Она пишет письма в никуда, почти не надеясь ни на что (знакомо, правда?), словно бы пишет письма — луне, ночи этой тихой, сакуре, на вершине горы..
Порой женщина обнажается в письме так, как не обнажается в постели перед любимым: в этом тайна женских писем, тайна, её мистического родства — со Словом, с которым гораздо меньше связаны мужчины, изменяя прежде всего — ему, себе, то есть.
Наша героиня просит своего «Евгения-сан».. переспать с ней. Она хочет от него ребёночка. А там.. хоть весь мир пускай летит в пропасть.

Мужчинам этого не понять. Не понял этого и японский Евгений.
Это в некотором смысле страшнее, чем порыв Карениной, бросившейся под поезд.
Тут попытка броситься под свою судьбу.. чуточку умереть, чтобы.. вновь, родиться.
Это женская экзистенциальная дуэль с судьбой и с мужчиной. Когда мужчина, целится в женщину и она.. нежно раненая, зачинает от него ребёнка.
Мужчина входит в неё навсегда, на всю жизнь, а потом она в тишине сумерек, истекает кровью и нежностью: она зачала — будущее, новую себя.

Вместо вишнёвого сада, обречённого на смерть, у Дадзая — нежные сердца любимых: папа, которого укусила змея (японская версия мифа о Древе Познания. Боже.. наверно, рай был бы неуязвим, и ещё более прекрасен, если бы у бога было японское чувство прекрасного: вместо этой глупой мичуринской яблони — чудесная сакура, без плодов и возможности греха: лишь цветение и мотыльковый трепет лепестков..), чудесная и нежная мама, словно сошедшая со страниц японского Тургенева, братик-непоседа: наркоман и поэт, влюблённый в замужнюю женщину, безумно любящий и сестрёнку и маму..

Наверно у каждого читателя бывало такое: книга пробуждала в сердце забытое воспоминание, пробуждала столь ярко и столь сладостно-страшно… ибо это воспоминание, словно бы вырастало в исполинского ангела, как порой тень от человека, отброшенного светом фонаря: оно становится больше человека и дерева, оно срывается в бездну..

И хорошо, если это какое то милое и доброе воспоминание.
У меня вышло иначе, за чтением Дадзая. Порой книги, словно живые существа, на спиритическом сеансе с памятью нашей, вызывают в наших сердцах.. милые тени умерших.
Я не шучу и это не высокий «штиль». Быть может красота искусства и предназначена ангелами для того, что бы человек общался с чем то небесным в себе и в жизни.

Вспомнилось давно подавляемое воспоминание.
Мне было 8 или 9 лет. Папа что-то на повышенных тонах выяснил с мамой, в дальней комнате, а потом этот тон перешёл в нежнейший шёпот с надрывом. Знаете, есть такой шёпот.. когда словно бы ветер налетит на осеннюю и чудесную листву и сорвёт сразу букетик цветов и подарит её другому дереву, стоящему рядом, нежно зардевшемуся, как на свидании.

Потом папа позвал меня в комнату. Когда я робко вошёл, он сидел на кровати, грустный и какой то весь тихий и ласковый.
Подозвал меня к себе, обнял меня крепко крепко и… заплакал.
Я ничего не понял тогда. В этот момент, мама вошла в комнату и остановилась, и на её лице я словно бы прочитал какую-то грустную тайну. Нежность и боль.

Через несколько месяцев, папы не стало..
Я лишь потом понял, о чём у них был спор с мамой, о чём была нежность. Папа знал, что умирает, а мама не хотела в это верить..
Так вишнёвый сад моего рая детства, был срублен.
Я не помню, за окном была осень или лето. Но со временем, вспоминая об этом, за окном, то полыхала осень, то шёл тихий и задумчивый снег..
Словно время остановилось в той комнате, где меня обнял папа, а жизнь продолжала идти за окном.

А ещё я с грустью узнал в книге Дадзая, свою же мысль, которую вынашиваю уже давно. Я додумался до неё в аду своего одиночества.
Один из героев романа, решив покончить с собой и пиша письмо сестрёнке, говорит ей, что человек не должен кончать с собой, никогда, если не соблюдено это условие.
Я точно знаю, что когда я однажды буду кончать с собой, из всех книг, нежных и грустных, я вспомню именно этот роман Дадзая.

О мой смуглый ангел.. ты знаешь, я обещал тебе больше не убивать себя из-за неразделённой любви к тебе. Но ты одна наверное знаешь, что у меня есть и другие поводы для смерти.
Прекрасно встречать свои мысли в произведении искусства, но иногда это похоже на то, что ты словно бы ночью подходишь к одинокому зеркалу, голый и худенький, и словно бы спрашиваешь зеркало, с жалостью касаясь его: господи, Саша, каким ты стал… Это же уже не ты. Ты уже больше похож не на человека, а на какие-то грустные осенние цветы, на печальную травку, на черновики стихов Есенина..

Чудесная мама нашей героини, скажет однажды, дочери: «это никакая не болезнь. Просто бог убил меня и возвратил к жизни. Но я уже другая..»
Боже, какая это чудесная женщина! Она и правда словно сошла со страниц какого-то неведомого японского Тургенева.
Она была настоящей аристократкой, не то что аристократы-снобы, которые нацепили на грубые и тёмные души, украшения и шелка, и думают, что не видно их рыльц.
Этот роман много глубже того классического идиотизма, который хотят ему навязать литературные снобы и литературоведы: это вовсе не о конфликте увядающей аристократической семьи, с новой жизнью в послевоенной Японии.

Роман прежде всего о том вечном сиянии души, которое и является аристократизмом, и это сияние не зависит от титулов: это некая принадлежность к царству любви и красоты, и бунта против той мерзости, которая от века противостоит красоте и любви, чуткости.
Эта милая женщина не боялась показаться смешной и «не такой», как это обычно бывает у чванливых и глупых аристократов и поборников морали, которые боятся выйти «из тела», в чём то домашнем, не парадном: просто выйти обнажённой и нежной душой.

Вот и милая мама нашей героини, словно бы следовала за душой. Всегда. Даже когда кушала.
Она не подражала вековыми глупым привычкам, что бы самой себе и другим, казаться «утончённой».
Например, во время ужина, она не держала «элегантно», и.. неудобно, вилку — в левой руке, а нож — в правой.
Замечали, как часто интеллигентностью и моралью, прикрывается убожество души? Какая то слепая механика, превращающая душу живую — в робота: одни и те же роботы в разных веках, миллионы роботов, думающих, так же, взмахивающих руками и сердцами, страхами и сомнениями, обидами — так же.
А где же сам человек?

Так вот, мама нашей героини, поступала иначе. Я до этого думал, что лишь я так делаю и друзья подшучивают всегда надо мной из-за этой моей странности, почти детской.
Она просто сначала разрезала ножом в тарелке, всё, на маленькие части, а потом брала вилку в нормальную правую руку и спокойно ела, с удобством.
Вроде пустяк, но в нём — сама душа и нечто вечное.
Не даром её сын-непоседа, скажет однажды: в подлинном, всегда должно быть что-то анормальное.
И правда, если в любви, религии, дружбе, искусстве.. что-то подозрительно гладко и нормально, прилизано.. значит — толпа уже постаралась над этим и изувечила истину, подстроив под себя.

Невозможно без милой улыбки читать, как мама с дочкой, на вечерней веранде любовались луной..
Все японские и русские романы, не свернули бы никуда от этой темы, т.е. дальше «нормальной» красоты, или разговоров о любви, красоте или смерти.
Дадзай поступает иначе и тут, фактически разбивая вековую традицию.
Матушка, молча встаёт и уходит куда-то. За светлячком? За редким цветком?
Выглядывает из высоких цветов и кустиков сакуры и спрашивает с улыбкой, дочку: как думаешь, что я сейчас

• Любуетесь цветами, мама? Они в лунную ночь и правда, прекрасны..
• А вот и не угадала — милый женский смешок — я делаю… пи-пи.

  Боже… как это мило! Словно в человеке нет ничего стыдного и ужасного, грешного, как вещают два вечных монстра: мораль и общество, если делать это с душой и любовью.