Рецензия на книгу

• 

  Аноним28 августа 2025 г.

  О любви (愛してる)

  Хотите чудесный и редкий совет, по борьбе с депрессией и сумерками одиночества?
  Или же просто, как быстро и дёшево поднять себе настроение, словно вам неожиданно на улице подарили цветы и признался в любви… милый школьник?
  Да, вы уже далеко не школьник, не школьница… но если вам в лифте школьник подарит розы, и, покраснев, как лунатик перед школьной доской с невыученным уроком, признается вам в любви… поверьте, вам это подарит улыбку и отвлечёт от тёмных мыслей.
  А если ещё и лифт застрянет… и погаснет свет.

  Просто устройте свидание с книгой. С хорошей книгой. Настоящее свидание. Наденьте своё самое роскошное вечернее платье (если вы женщина).
  Или элегантный костюм, если вы мужчина.
  Приготовьте чудесный ужин на двоих. Притушите свет и зажгите свечи. Налейте дорогое вино в бокалы (н-да.. что то «с быстро и недёшево», я погорячился).
  Поставьте книгу напротив вас и.. чокнитесь. Нет, не просто так, а с бокалом вина, возле книги.

  Сегодня ночью, спасаясь от депрессии и не в силах забыть моего смуглого ангела, я устроил романтический ужин с чудесным сиреневым томиком Осаму Дадзай. С его романом — Закатное солнце
  Я читал ему стихи о смуглом ангеле, о самой прекрасной женщине на земле.. рассказывал что-то давно забытое и нежное, о любимой.
  И, знаете, на душе становилось теплей и светлей. Оно и понятно, ведь этот роман — фактически японская версия Вишнёвого сада, Чехова, элегантная, утончённая и.. бесконечно грустная.
  Пожалуй, это самая жизнерадостная книга Дадзая. И что с того, что в ней есть смерти, слёзы, самоубийства?
  Но есть и красота, сравнимая с ласковым светом телефона на груди, когда ты ночью ждёшь письма от любимого человека, и вот твоя грудь просияла, словно веточка сакуры пробилась из груди, нежно разорвав твою плоть..

  Может ещё и поэтому, ужиная с чудесным томиком Дадзая, я закрыл лицо руками и тихо заплакал?
  А потом грустно улыбнулся, из под шторки ладоней, как в детстве, когда мама искала меня, а я, спрятавшись за шторкой, и восхитительно видный, в свете солнца за шторкой, и подумал: а хорошо бы вот сейчас, приставить пистолет к виску, и прошептать: люблю..
  И — выстрелить.
  Вот удивятся полицейские, когда увидят меня, во фраке, простёртого на полу, недопитое вино в двух бокалах, и перепуганного сиреневого Дадзая.
  Да уж, чудесный способ от депрессии я придумал, нечего сказать..
  Просто я так сегодня ночью встретил день рожденье Андрея Платонова: познакомься, Андрей, это твой японский брат: Дадзай.
  За тебя, родной..

  А ещё мне вдруг стало грустно от того, что я фактически попрощался с Дадзаем.
  Просто я скупил его книги и прочёл их. Закатное солнце, было последним произведением, которое я не прочитал в томике и я откладывал его чтение.
  И вот теперь.. мне остаётся только перечитывать Дадзая. Как и твои милые письма, о мой смуглый ангел.
  Больше мне в жизни ничего не остаётся, видимо.
  Странное дело: в голове засело искажённое название книги: Закатное сердце.

  - Саша, тебе что нравится у Дадзая?
  

  • Закатное сердце..
  • Но у него нет такого произведения.
  • Это уже не важно, любимая..

    Дадзаю как то посоветовали прочитать Евгения Онегина, и он был в таком восторге, что перечитал его несколько раз, сразу же.

  
  И это чувствуется по роману. Роман вообще, как нежное свидание Дадзая и японской литературы, с русской литературой: с Пушкиным, Тургеневым, Чеховым..
  В конце жизни, Дадзай проникся Чеховым, и написал японскую, дивную версию Вишнёвого сада.
  Когда-то давно, в Москве, я видел японскую постановку Вишнёвого сада в театре: там просто танцевала красивая женщина и на сцене была нежнейшая и невесомая метель лепестков сакуры.
  Если бы сакура вдруг расцвела на какой нибудь маленькой планете, и подул ветер и её лепестки унеслись бы в космос… то это было бы не менее прекрасно.

  Читая роман, мне подумалось, что у Дадзая, какой-то грустный танец облетающего сердца, жизни, расцветшей и тоже, облетающей.
  У Дадзая всё расцвело: и молодость и искусство и любовь и весна… никому это толком не нужно и всё облетает, танцуя с собой, с луной, с моими руками, держащими сиреневый томик Дадзая.
  Знаете, как чудесно отразилось на Дадзае чтение Онегина?
  Главная героиня романа, от лица которой и ведётся повествование, пишет три страстных и странных письма своему «Евгению», тому ещё гуляке и денди.

  Она пишет письма в никуда, почти не надеясь ни на что (знакомо, правда?), словно бы пишет письма — луне, ночи этой тихой, сакуре, на вершине горы..
  Порой женщина обнажается в письме так, как не обнажается в постели перед любимым: в этом тайна женских писем, тайна, её мистического родства — со Словом, с которым гораздо меньше связаны мужчины, изменяя прежде всего — ему, себе, то есть.
  Наша героиня просит своего «Евгения-сан».. переспать с ней. Она хочет от него ребёночка. А там.. хоть весь мир пускай летит в пропасть.

  Мужчинам этого не понять. Не понял этого и японский Евгений.
  Это в некотором смысле страшнее, чем порыв Карениной, бросившейся под поезд.
  Тут попытка броситься под свою судьбу.. чуточку умереть, чтобы.. вновь, родиться.
  Это женская экзистенциальная дуэль с судьбой и с мужчиной. Когда мужчина, целится в женщину и она.. нежно раненая, зачинает от него ребёнка.
  Мужчина входит в неё навсегда, на всю жизнь, а потом она в тишине сумерек, истекает кровью и нежностью: она зачала — будущее, новую себя.

  Вместо вишнёвого сада, обречённого на смерть, у Дадзая — нежные сердца любимых: папа, которого укусила змея (японская версия мифа о Древе Познания. Боже.. наверно, рай был бы неуязвим, и ещё более прекрасен, если бы у бога было японское чувство прекрасного: вместо этой глупой мичуринской яблони — чудесная сакура, без плодов и возможности греха: лишь цветение и мотыльковый трепет лепестков..), чудесная и нежная мама, словно сошедшая со страниц японского Тургенева, братик-непоседа: наркоман и поэт, влюблённый в замужнюю женщину, безумно любящий и сестрёнку и маму..

  Наверно у каждого читателя бывало такое: книга пробуждала в сердце забытое воспоминание, пробуждала столь ярко и столь сладостно-страшно… ибо это воспоминание, словно бы вырастало в исполинского ангела, как порой тень от человека, отброшенного светом фонаря: оно становится больше человека и дерева, оно срывается в бездну..

  И хорошо, если это какое то милое и доброе воспоминание.
  У меня вышло иначе, за чтением Дадзая. Порой книги, словно живые существа, на спиритическом сеансе с памятью нашей, вызывают в наших сердцах.. милые тени умерших.
  Я не шучу и это не высокий «штиль». Быть может красота искусства и предназначена ангелами для того, что бы человек общался с чем то небесным в себе и в жизни.

  Вспомнилось давно подавляемое воспоминание.
  Мне было 8 или 9 лет. Папа что-то на повышенных тонах выяснил с мамой, в дальней комнате, а потом этот тон перешёл в нежнейший шёпот с надрывом. Знаете, есть такой шёпот.. когда словно бы ветер налетит на осеннюю и чудесную листву и сорвёт сразу букетик цветов и подарит её другому дереву, стоящему рядом, нежно зардевшемуся, как на свидании.

  Потом папа позвал меня в комнату. Когда я робко вошёл, он сидел на кровати, грустный и какой то весь тихий и ласковый.
  Подозвал меня к себе, обнял меня крепко крепко и… заплакал.
  Я ничего не понял тогда. В этот момент, мама вошла в комнату и остановилась, и на её лице я словно бы прочитал какую-то грустную тайну. Нежность и боль.

  Через несколько месяцев, папы не стало..
  Я лишь потом понял, о чём у них был спор с мамой, о чём была нежность. Папа знал, что умирает, а мама не хотела в это верить..
  Так вишнёвый сад моего рая детства, был срублен.
  Я не помню, за окном была осень или лето. Но со временем, вспоминая об этом, за окном, то полыхала осень, то шёл тихий и задумчивый снег..
  Словно время остановилось в той комнате, где меня обнял папа, а жизнь продолжала идти за окном.

  А ещё я с грустью узнал в книге Дадзая, свою же мысль, которую вынашиваю уже давно. Я додумался до неё в аду своего одиночества.
  Один из героев романа, решив покончить с собой и пиша письмо сестрёнке, говорит ей, что человек не должен кончать с собой, никогда, если не соблюдено это условие.
  Я точно знаю, что когда я однажды буду кончать с собой, из всех книг, нежных и грустных, я вспомню именно этот роман Дадзая.

  О мой смуглый ангел.. ты знаешь, я обещал тебе больше не убивать себя из-за неразделённой любви к тебе. Но ты одна наверное знаешь, что у меня есть и другие поводы для смерти.
  Прекрасно встречать свои мысли в произведении искусства, но иногда это похоже на то, что ты словно бы ночью подходишь к одинокому зеркалу, голый и худенький, и словно бы спрашиваешь зеркало, с жалостью касаясь его: господи, Саша, каким ты стал… Это же уже не ты. Ты уже больше похож не на человека, а на какие-то грустные осенние цветы, на печальную травку, на черновики стихов Есенина..

  Чудесная мама нашей героини, скажет однажды, дочери: «это никакая не болезнь. Просто бог убил меня и возвратил к жизни. Но я уже другая..»
  Боже, какая это чудесная женщина! Она и правда словно сошла со страниц какого-то неведомого японского Тургенева.
  Она была настоящей аристократкой, не то что аристократы-снобы, которые нацепили на грубые и тёмные души, украшения и шелка, и думают, что не видно их рыльц.
  Этот роман много глубже того классического идиотизма, который хотят ему навязать литературные снобы и литературоведы: это вовсе не о конфликте увядающей аристократической семьи, с новой жизнью в послевоенной Японии.

  Роман прежде всего о том вечном сиянии души, которое и является аристократизмом, и это сияние не зависит от титулов: это некая принадлежность к царству любви и красоты, и бунта против той мерзости, которая от века противостоит красоте и любви, чуткости.
  Эта милая женщина не боялась показаться смешной и «не такой», как это обычно бывает у чванливых и глупых аристократов и поборников морали, которые боятся выйти «из тела», в чём то домашнем, не парадном: просто выйти обнажённой и нежной душой.

  Вот и милая мама нашей героини, словно бы следовала за душой. Всегда. Даже когда кушала.
  Она не подражала вековыми глупым привычкам, что бы самой себе и другим, казаться «утончённой».
  Например, во время ужина, она не держала «элегантно», и.. неудобно, вилку — в левой руке, а нож — в правой.
  Замечали, как часто интеллигентностью и моралью, прикрывается убожество души? Какая то слепая механика, превращающая душу живую — в робота: одни и те же роботы в разных веках, миллионы роботов, думающих, так же, взмахивающих руками и сердцами, страхами и сомнениями, обидами — так же.
  А где же сам человек?

  Так вот, мама нашей героини, поступала иначе. Я до этого думал, что лишь я так делаю и друзья подшучивают всегда надо мной из-за этой моей странности, почти детской.
  Она просто сначала разрезала ножом в тарелке, всё, на маленькие части, а потом брала вилку в нормальную правую руку и спокойно ела, с удобством.
  Вроде пустяк, но в нём — сама душа и нечто вечное.
  Не даром её сын-непоседа, скажет однажды: в подлинном, всегда должно быть что-то анормальное.
  И правда, если в любви, религии, дружбе, искусстве.. что-то подозрительно гладко и нормально, прилизано.. значит — толпа уже постаралась над этим и изувечила истину, подстроив под себя.

  Невозможно без милой улыбки читать, как мама с дочкой, на вечерней веранде любовались луной..
  Все японские и русские романы, не свернули бы никуда от этой темы, т.е. дальше «нормальной» красоты, или разговоров о любви, красоте или смерти.
  Дадзай поступает иначе и тут, фактически разбивая вековую традицию.
  Матушка, молча встаёт и уходит куда-то. За светлячком? За редким цветком?
  Выглядывает из высоких цветов и кустиков сакуры и спрашивает с улыбкой, дочку: как думаешь, что я сейчас

  • Любуетесь цветами, мама? Они в лунную ночь и правда, прекрасны..
  • А вот и не угадала — милый женский смешок — я делаю… пи-пи.

    Боже… как это мило! Словно в человеке нет ничего стыдного и ужасного, грешного, как вещают два вечных монстра: мораль и общество, если делать это с душой и любовью.

  ю.

Это же что-то почти ангелическое, когда женщина, выпрямляясь над своей природой и вековой привычкой, фактически, стоя, писает и одновременно любуется лунными цветами. Скажем прямо: её лицо меж цветов, в этот миг, само, словно нежный цветок!
О мой смуглый ангел, я в этот миг подумал о тебе..
Не смущайся. Ты сама как редкий лунный цветок.

Ты бы любовалась цветами, делая свои «дела», а я любовался бы тобой… не удержавшись и подойдя к тебе, поцеловав твой милый носик.
Странно и как то ужасно несправедливо.. что женщин, никто и никогда не целует, во время «пи-пи».
Это же страшно вот так жить, зная, что есть моменты, когда тебя никогда никто не поцелует.
Женщину целуют когда она ест, когда рожает, когда спит, когда моется в душе, когда умирает и рождается..
Но никогда, никогда во время «этого» милого действа!

А как вам такое?
Вечер. В комнате ужинают мама и дочка. Окно открыто. Поднимается ветер и в лёгкие сумерки комнаты влетают лиловые лепестки расцветшей сливы и тихо падают в пиалу с чаем.
Это какая-то тайна искусства. Дадзай просто описал почти 100 лет назад, ветер, окно, чай и лепестки..
А на моём грустном лице словно бы зацвела сакура улыбки, и я нежно коснулся пальцами своей улыбки, словно бы коснулся  — красоты текста, вдруг ставшей зримой на миг.
Ой мой смуглый ангел, как же было сладостно, этими зацветшими устами, произнести твоё милое имя.. Словно  оно — нежная сакура, а мои губы, лишь покорная веточка во тьме.

А ещё мне безумно нравится японская привычка, пытаться увидеть красоту, даже в чём-то некрасивом, мимолётно-ужасном, словно душа японца не может жить без красоты, как без воздуха: или это японские писатели такие?
Во всяком случае, во мне это тоже есть.
В романе, братик-непоседа, поссорившись с сестрой, доведя её до слёз, вдруг увидел, какая красота промелькнула в её искажённом лице..
Тут, кстати, интересный момент: помните у Достоевского в Карамазовых? Есть любовь деятельная и созерцательная, духовная.

Наверно и с красотой также. Я не понимаю, почему братик, увидя это инфракрасное качество красоты в искажённом и трагическом лице сестры, залитом слезами, не подошёл к ней и не обнял.. её, ставшую - вся, как сакура красоты?
По этой же причине, но в иной тональности, уже сестра, доведя маму до слёз, не подошла и не обняла её, хотя хотела.. потому что — её руки в этот миг были после огорода: грязные.
Боже! Это и есть та ущербная мораль, то безбожное следование традициям и правилам «хорошего тона», которые и убивают человеческое: вырубая вечный вишнёвый сад нашей любви.

На протяжении романа, часто и как-то мотыльково будет мерцать эта истина: то слёзы подступят к горлу у героини, вытеснив Те Самые слова, то слова подступят к устам.. но в последний миг улетят куда-то, словно их сорвёт с веточки, ветер, как последние цветки сакуры.
В одном эпизоде романа, когда мужчина и женщина стояли друг напротив друга, в сумерках, и молчали, и лишь слёзы блестели на их глазах..
Мне подумалось, что слёзы, возможно, это забытый и древний, райский атавизм. Слёзы в раю, быть может были каким-то звёздным общением душ и цветов.
Женщины смутно помнят этот язык, и часто общаются им.. наедине с собой, со своим сердцем. И с письмами.

Ночь, улица, фонарь.. сакура.
Хотите нежно расплакаться от романтики?
У нашей героини — по чеховски размётаны сердце и судьба. Она не знает как жить. Вечная и прекрасная мысль, на самом деле. Часто, лишь очень глупые люди знают как жить, знают, Кто они, как поступить. Просто живя чем то пустым и мимолётным.
Но сердце женщины переполнено любовью и болит… как порой грудь кормящей женщины болит от молока и требует.. уст.
И вот представьте, женщина встречает «чудовище». И внешне и внутренне (того самого «Евгения»), и вот, это пьяное чудовище, идя по вечерней улице вместе с прелестной незнакомкой (сестрёнка), вдруг оборачивается и озорно целует её в губы.
Всё. Вот и вся любовь.

Но женщине хватило этой капли света.
Так порой птица выронит зёрнышко на вершине одинокой и мёртвой скалы, и там прорастёт прекрасный и.. обречённый цветок.
Это какая-то женская тяга к экзистенциальному флирту с пустотой и ничто: женский танец со смертью, танец у бездны на краю.
Годами позже, уверившись, что перед ней, и правда, чудовище, видя на лице его, мужскую сытую и пустую ухмылку, равнодушие.. чёрствость, женщина шепчет: он любит меня!
Это уже какой-то танец с отражением в зеркале. В зеркале, отразившего пустоту и ночь, совершенно не отражён мужчина, но мучительно нежно отражена женщина, в образе цветов, облаков..

Мне нравится, как японские писатели порой смотрят на Христианство: как дети. Не боясь что-то ляпнуть не то, показаться грешниками или обидеть бога.
Разве ребёнок может обидеть бога?? Именно такая детская вера и не даёт религии и любви заржаветь.
Дадзай в конце жизни увлёкся красотой Христианства. Именно — красотой. В хорошем смысле, в вечном, а не в холодно эстетическом.
Милому Ким ки Дуку понравился наверно образ японской богоматери, в которую тихо превращается бунтарочка сестрёнка: она бросает вызов этой мерзкой и ущербной морали людей, словно Христос, бросавший вызов торговцам в храме.
И брат ей словно бы вторит: тут уже русская нотка Лермонтова: дневник братика-непоседы, словно дневник Печорина, который тайно читает сестрёнка.

Как вам такая мысль брата? — Ты жив, значит ты уже, мошенник.
Гениально.. душа не может смириться с ужасом жизни и её бредом, изувеченными истинами религий, науки, морали, дружбы и любви: потому и такая тяга души — выйти из этого ада, слиться с бесконечностью.
А всё иное — компромисс и предательство себя.
Конечно, можно остаться в живых и не продаться монстрам: морали, прогрессу, общественным увечным и сытым идеалам.

Но это же.. тотальное одиночество. Вынесем ли мы его?
Такое одиночество похоже на определение ада любви, которое пришло в голову сестрёнке: словно тебя оставили одну, обнажённую, в осенней степи и опускается бескрайняя ночь…
Про обнажённую, в романе не было, это уже я от себя.
О, мой смуглый ангел, я без тебя, не то что в степи.. я стою обнажённый на далёкой и тёмной планете, исхлёстанной бичами ветров.

И этой же мысли вторит трагический братик-непоседа: наука, прогресс, мораль.. это всё усилия, направленные на то, что бы человек перестал быть человеком.
У Перси Шелли, в одной поэме, есть дивный образ, в котором женщина и Христос, сливаются в нечто единое. Почти что женщина-Христос.
Собственно, это идеал православия, не даром в России такой культ именно Богоматери, с младенцем Христом на руках, словно это единый таинственный ангел.

У Дадзая, сестрёнка, борясь со старой моралью (с моралью вообще) уродующей людские жизни, судьбы и увечащая любовь, словно бы превращается в японскую Пьету (скульптуру Микеланджело), но словно бы в горе и в любви, совершенно слившуюся с умершим Христом: с братиком. Вообще, слившаяся с Вишнёвым садом. Сад-Христос!
И из её уст, уст инфернальной богоматери, срываются слова Христа: будьте мудрыми, как змеи, и добрыми, как голуби.
Быть может именно эта женщина-Христос, высказала последнюю истину этого

• Нужна новая мораль: ничего кроме любви!
любви!
Быть может именно эта новая и вечная мораль, не даст монстрам, погубить наш вишнёвый сад и возродит его даже из пепла?