Девять рассказов

Некоторые наверняка думают, что столь умудренный пиратский барсук как я с рождения был среди канатов, завязывал брамселем киль и смотрел в даль со шпангоутов еще до того, как научился жевать галеты. Нет, с одной стороны, вполне понятно - так и кажется, что я соткан из пластиковых отходов и русалочьих слез по истинному брутальному мореходскому тулову (ясно же, что обыкновенные человеческие мужики, не в обиду некоторым, не в моде даже у баб, наполовину состоящих из кильки), но правда такова, что когда-то я был обычным сухопутным созданием и ветры дальних странствий не мохнатили мою шерсть что ни неделя.

Нутряк-то у меня все равно был что надо для путешественника, вот только без корабля для передвижений по воде и с природной нелюбовью к физической нагрузке приходилось ограничиваться полетом мысли. Семейка моя крыльев не подрезала, а вовсе даже наоборот – вот и коротал я свои деньки за ведением дневника, описывая похождения дядек, теток, свояков и правнучатого тестя. Вот, к примеру, деверь мой только и грезил что о яблонных плодожорках – одна, говаривал, так нажралась яблока, что застряла на ветке, - да все возмущался, что мы смотрим ему на хвост, хотим смотреть – пожалуйста, но зачем же притворяемся, что не смотрим? Дед мой был странноват, то и дело про себя говаривал в третьем лице, мол, он – капрал Игрек, правда, его малехонько контузило на войне, так что это понять можно. Племяш как-то попался в лапы модницам и был слегка обезображен, из-за чего обречен был всегда носить штаны – и трагически погиб, заболтался с соседом-леммингом и свалился за ним в яму. Свояченица так и вовсе связалась с каким-то австрияком и то и дело была и там, и не там, а про остальных и говорить нечего, в общем, дневником я исписал девять тетрадок. Только собирался начать десятую, как настал черный день – в лесу завелись американские туристы и не успел я выучить слово «наггетс», как эти гадкие янки меня обокрали. В незнакомом мне прежде, лесному салаге, амоке я бежал с горя, пока не добежал до самого моря, а дальше понятно - приспособился.

И вот на прошлой неделе заприметил я у нашего боцмана книжку, а прежде за ним такого паскудства не замечал. Пролистал – и оттуда пахнуло моей норой (правда, не как когда у нас лиса поселилась, тут уж повезло). Все истории моей желторотой сухопутной молодости – только выкрученные на какой-то азиатский лад. Как будто наш юнга Рамакришна переписал, морской черт меня раздери! Еще и тоскливо так, да несвязно, да фамилию мою семейную переврал – никаких Глассов у нас в лесу не было, Гриша Шпигельман я. От обиды у меня аж в носу защипало (что, кракен мне в поясницу, особо неудобно, когда нос у тебя – в маму, вместительный). Но что ж, бывал я и не в таких передрягах, не раскисать же, как морская капуста на солнце. Взял да и швырнул боцманскую книжку подальше, хотел за борт забросить, но упала, бизанью меня раздери, на нижнюю палубу. Еще и по голове новенькому, то ли Скофилд, то ли Колфилд его фамилия, все в шапке дурацкой ходит, съездил ни за что ни про что. Хоть ты стреляйся от такой жизни, ну.

Боже мой, до чего замечательный рассказ.
Не перечитывала его лет десять. На заре юности он казался мне мрачноватым. Наверное, потому что там в конце голова героя, presumably, раскалывается о дно бассейна (про это presumably я писала в своей рецензии на "Симора". Да, без "Тедди" восприятие творчества Сэлинджера было бы неполным даже на заре юности). Теперь же я поняла, что это совсем не важно, поняла мироощущение самого Тедди – полностью уравновешенное, спокойное, как сердце океана, – и с куда большим интересом взглянула на самого Сэлинджера. Получилось в точности по "Чжуан-цзы": "Вот отыскать бы мне забывшего про слова человека, чтобы с ним поговорить!"

Любопытно, но теперь от рассказа появилось ощущение радости. Раньше мне было жаль Тедди, воспитанного несколько... ограниченными родителями (он считал, что рождение в Америке вообще – это ошибка прошлого перевоплощения: он встретил девушку и "как-то отошел от медитаций"), брата сестры, которая в шесть лет уже ненавидит "всех на этом океане"... А так он сам видел ее:

"Моя сестренка, тогда совсем еще маленькая, пила молоко, и вдруг я понял, что она – Бог, и молоко – Бог, и все, что она делала, это переливала одного Бога в другого"

Так видел своих родителей, возивших, во исполнение долга, маленького просветленного по передачам и докторам, – признав, что очень любит их:

"Я испытываю к ним сильную привязанность. Я хочу сказать, они ведь мои родители, значит, нас что-то объединяет. Мне бы хотелось, чтобы они весело прожили эту свою жизнь, потому что, я знаю, им самим этого хочется..."

А так любил Бога:

"Разумеется, я люблю Его. Но я люблю Его без всякой сентиментальности. Он ведь никогда не говорил, что надо любить сентиментально. Будь я Богом, ни за чтобы не захотел, чтобы меня любили сентиментальной любовью. Очень уж это ненадежно".

Если честно, весь рассказ хочется просто расхватать на цитаты.

"– Насколько я понимаю, вы сделали кое-какие предсказания, которые весьма взволновали всю честную кампанию. Я не ошибся?
– Не понимаю, – сказал Тедди, - отчего считается, что надо непременно испытывать какие-то эмоции. Мои родители убеждены, что ты не человек, если не находишь вещи грустными, или очень неприятными, или очень... несправедливыми, что ли. Отец волнуется, даже когда читает газету. Он считает, что я бесчувственный.
Никольсон стряхнул в сторону пепел.
– Я так понимаю, сами вы не подвержены эмоциям? – спросил он.
Тедди задумался, прежде чем ответить.
– Если и подвержен, то, во всяком случае, не помню, чтобы я давал им выход, – сказал он. – Не вижу, какая от них польза".

Очень четкий и красивый рассказ, где объясняются основные постулаты буддизма и адвайта-веданты, которой Сэлинджер очень интересовался. Но даже без интереса к этим вещам можно все понять интуитивно.
Мне кажется, этот рассказ - Glaubenbekenntnis, "Символ веры" самого Сэлинджера.

"– Вы помните яблоко из Библии, которое Адам съел в раю? – спросил он. – А знаете, что было в том яблоке? Логика. Логика и всякое Познание. Больше там ничего не было. И вот что я вам скажу: главное - это чтобы человека стошнило тем яблоком, если, конечно, хочешь увидеть вещи, как они есть. Я хочу сказать, если оно выйдет из вас, вы сразу разберетесь с кусками дерева и всем прочим. Вам больше не будут мерещиться в каждой вещи ее границы. И вы, если захотите, поймете наконец, что такое ваша рука. Вы меня слушаете? Я говорю понятно?
– Да, – ответил Никольсон односложно.
– Вся беда в том, – сказал Тедди, – что большинство людей не хочет видеть все как оно есть. Они даже не хотят перестать без конца рождаться и умирать. Им лишь бы переходить все время из одного тела в другое, вместо того, чтобы прекратить это и остаться рядом с Богом – там, где действительно хорошо.
Он задумался.
– Надо же, как все набрасываются на яблоки, – сказал он.
И покачал головой".

Замечательны – и тоже запомнились с моих семнадцати, как и фраза про молоко – взгляды Тедди на воспитание детей, которые я всецело разделяю:
"Я бы сделал так, чтобы их стошнило этим яблоком, каждым кусочком, который они откусили по настоянию родителей и всех вокруг".

История о профессоре, которому он посоветовал отказаться от преподавания.
"– Могу я вас спросить, почему вы посоветовали профессору Питу оставить преподавание после Нового года? – не отставал Никольсон. – Я хорошо знаю Боба. Потому и спрашиваю.
Тедди затянул ремень из крокодиловой кожи.
– Потому что в нем сильно развито духовное начало, а эти лекции, которые он читает, только мешают настоящему духовному росту. Они выводят его из равновесия. Ему пора выбросить все из головы, а не забивать ее всякой всячиной. Стоит ему только захотеть, и он бы мог почти целиком вытравить из себя яблоко еще в этой жизни. Он очень преуспел в медитации".

История о клетках (и о науке вообще):
"– Эти доктора все такие поверхностные. У них на уме одни клетки и все в таком духе.
– Вот как? Вы не придаете значение клеточной структуре?
– Придаю, конечно. Только доктора говорят о клетках так, словно они сами по себе невесть что. Словно они существуют отдельно от человека.
Тедди откинул рукой волосы со лба.
– Свое тело я вырастил сам, – сказал он. – Никто за меня этого не сделал. А раз так, значит, я должен был знать, как его растить. По крайней мере, бессознательно. Может быть, за последние какие-нибудь сотни тысяч лет я разучился осознавать, как это делается, но ведь само-то знание существует, потому что как бы иначе я им воспользовался...
Надо очень долго заниматься медитацией и полностью очиститься, чтобы все вернуть, – я говорю о сознательном понимании, – но при желании это осуществимо. Надо только раскрыться пошире".

Внимание, вопрос: что сделал сам Сэлинджер в прошлом воплощении, чтобы родиться в Америке?)
Ответ: да это неважно!
Спасибо ему, что говорил то, что говорил. За его любовь к адвайте и медитациям, за то, как он молчал. В средневековой Индии легко было так говорить и так жить; а вы попробуйте в Америке XX века – немудрено, что он стал отшельником с повышенным интересом со стороны прессы.
Он говорил (устами, опять же, своего героя), что после смерти писателя спросят только о двух вещах: сияли ли все твои звезды и писал ли ты так, чтобы вся душа нараспашку.
Мне кажется, его жизнь дала на оба вопроса положительный ответ.
А еще взглянула на его "молодые" фото – и внезапно подумалось мне, что он сам как-то удивительно, внешне, похож на Симора, каким он его описывает.

Тот редкий случай, когда не знаешь, как выразить свои чувства о книге и перечитываешь все существующие рецензии на лл, радуясь встрече с похожими чувствами.
Что тут сказать? Удивила меня книга. Конечно, я, еще прочитав «Над пропастью во ржи», не полюбив ее, но оценив, поняла, что Сэлинджер интересный и неоднозначный писатель. Но, не моё! – был мой вердикт. А оказалось! Я просто не то у него читала..
Рассказы великолепны. Сэлинджер выхватил маленькие сцены из жизни людей. Ничего не объясняя и не делая вступлений с заключениями. Только кусочки жизни. Но какие кусочки! Они сильнее самого длинного романа погружают в чувства героев, заставляют сопереживать им, смеяться с ними, испытывать их отчаяние и счастье..
И только ради таких произведений стоит читать!

Увы, рассказ совершенно не впечатлил. Возможно, не хватило объема, интеллектуального исполнения, интриги, но, вероятно, всего и сразу.

Вроде бы перед нами текст со множеством прочтений, но это не цепляет. Верхний слой - травмы прошедшего войну человека, ожидание-реальность семейного быта, одиночество в толпе - всё совсем не ново и требует, как минимум, оригинального подхода, которого здесь я не увидела. Если копнуть глубже, можно достаточно долго рассуждать об Эросе и Танатосе, буддистских и индуистских мотивах, фрейдизме и кафкианстве, раскручивать образы и искать им множественные толкования, вот только удовольствия от этого нет никакого, и интерес подобное не подогревает вовсе. Потому что возникает ощущение какой-то сухой методички. Такой рассказ-пример, который нужно препарировать в лабораторных условиях, чтобы показать молодым ученым и студентам, как проводить анализ интеллектуальной прозы XX века. А что дальше? А дальше ничего.

В этом отношении даже странно сравнивать "Бананку" с произведениями того же Франца Кафки или, скажем, искрометного мыслителя Владимира Набокова. Поскольку за версту он веет какой-то фальшью и тяжелыми, затхлыми синими (желтыми) занавесками, которые существуют единственно для того, чтобы показать - так можно, это новое, за нами образы и смыслы. Но где живой организм образов, система, новая, дышащая, существующая автономно? А ее нет. После препарирования синих (желтых) занавесок остаются лишь синие (желтые) лоскуты. Да, наглядно, иллюстративно. Да, студенты будут в восторге. Может быть в этих расчлененных лоскутах отыщется третье дно, мозаичный подтекст занавесок? Что ж, оригинальное виденье можно найти всегда и везде. Вот только иногда синие занавески - это только синие занавески, исполняющие свою первоначальную декоративно-бытовую функцию. И не более.

Оценку не ставлю.

Уже в которой раз я убеждаюсь, что я и Сэлинджер – не лучшая пара в мире. Казалось бы, ну что не так? Рассказы-головоломки, интересная подача, суждения, о которых можно бесконечно спросить. Что мне ещё нужно? Довольно странно, но мне почему-то не хватает души. Это очень странно и очень спорно, ведь многие из его рассказов (например, «Лапа-растяпа») достаточно пронзительны, хоть понять это можно и не сразу. Да вот только у меня создаётся ощущение, что это всего лишь тонкий расчт и гениальная реализация, идеально сработанный алгоритм. И всё.

Есть истории о мерзком, о злободневном, о тёмном и самом дурном. От них иногда даже хочется помыться, но тем не менее они доносят свою мысль, дают пишу уму, встряхивают, вызывают эмоции. Здесь же ничего, кроме какого-то внутреннего постоянно нарастающего раздражения, у меня не возникло. Нет ничего нового, есть только ощущения уже давно покинутого всеми праздника, на котором ты, такой большой и взрослый, веселишься или впадаешь в уныние совершенно один. Все давно уже ушли вперёд, а ты всё топчешься на месте и цепляешь то за одно, то за второе. Возможно, мы с автором пребываем на разных «праздниках», отсюда и полное непонимание напополам с глухим раздражением. Те самые мелочи, крохотные воспоминания, которые спустя годы могут резануть тебе по сердцу, не дать жить спокойно, мучить изо дня в день, здесь для меня потеряны или попросту не найдены.

Боюсь, с Сэлинджером мы больше никогда не увидимся.

Будучи эксцентричной личностью и приверженцем восточных философских течений, Сэлинджер попытался объединить Восток и Запад. Взял соответственно от одного значение, а от другого контекст.
То, что эти рассказы несут в себе восточную философию автор указал прям тут же, в эпиграфе

Задав этим настрой и заявив читателю, что здесь вам не там, здесь нужно включать сердце и отключать голову, закрывать глаза и открывать тот самый третий глаз. Видеть не только форму Западной жизни и ее проблем, но и философское содержание.

Из критических статей узнаем, что в древней Индии существовал некий вид высшей поэзии, который дает третий слой понимания - затаенного эффекта, поэтическое настроение, этих настроений как раз 9 и сложив два и два, получаем девять философских рассказов по канону древней Индии.

Девять рассказов – это не сборник рассказов, это цельное произведение, созданное не только для того, чтобы заставить задуматься или рассказать об учении, но и для того, чтоб отработать свои писательские навыки. Как и Хемингуэй минирассказом «Продаются детские ботиночки. Неношеные.» создал настроение грусти, тоски и сострадания, так и Сэлинджер создавал настроение. Так, в «Хорошо ловится рыбка-бананка» должна быть любовь и эротизм, в «Лапа-растяпа» веселье и комизм, «Перед самой войной с эскимосами» - патетичная печаль, в «Человек, который смеялся» читатель должен разгневаться, в «В лодке» увидеть героизм, в «Дорогой Эсме…» - страх, «И эти губы, и глаза зеленые» - отвращение, «Голубой период де Домье-Смита» - удивление, и, наконец, в «Тэдди» читатель должен почувствовать спокойствие, ведущее к отречению от мира.

Будучи так себе чувствительной натурой, мне показалось, что некоторые настроения перепутаны, а иные я вообще не ощутила или они мне показались не уместными. Безусловно, эротизм в целовании взрослым человеком ножек маленькой девочки есть, как и в «Лолите», но это отвратительно, потому самоубийство героя рассказа про рыбку бананку не удивляет и совершенно не вызывает жалости, зато вызывает отвращение, на мой взгляд, чистой эмоции не вышло, однако же в рассказе об отвращении «И эти губы…» действительно присутствует единственная эмоция и она ничем не смазана, не разбавлена. Или что может быть комичного в том, как женщина, полная эгоизма и жалости к себе не замечает родной дочери и сожалеет о несостоявшемся счастье, ни жалость к себе, ни прозрение, в узнавании своего поведения в поведении дочери не делают этот рассказ комичным или веселым. Гневный рассказ также почти не вызывает эмоции, так как тема неравных браков, на мой взгляд, несколько утратила свою актуальность, то и не может вызвать чистой эмоции, без всяческих примесей. За более чем полвека только три рассказа не утратили своей изначальной эмоции, это героическое «В лодке», страшный «Дорогой Эсме…» и просветленное «Тэдди», первый потому что расизм и прочие «измы» до сих пор не ушли из даже из развитых стран, они приняли немного другую форму, но по-прежнему, к сожалению, на плаву, из-за этого, страх потерять свою человечность также никуда не делся. А третий рассказ все также остается недостижимой вехой, к которой мы каждый самостоятельно идем и никак не дойдем, мечтая перестать беспокоится и полюбить жизнь, мы часто выбираем не те дороги, как Тэдди в прошлой жизни, нас кидает из одного угла восьмиугольной комнаты эмоции в другой, отодвигая от ощущения отсутствия углов девятой эмоции.

Мутно - "христианское" Дэвида Сэлинджера

Очень доволен книгой. Сподвигла меня на ряд крайне глубоких мыслей и созерцаний. Сэлинджер приблизился очень близко к Истине: во многих его рассказах фигурируют библейские фигуры, евангельские цитаты, осмысление Бога, истины и сущности жизни. Как все это близко православию... осталось только связать воедино. К сожалению видно, что Джэром Сэлинджер не имел рядом примеров истинного христианства и примеров живой святости. Его путь напомнил мне историю жизни отца Серафими Роуза (см. Приношение православного американца ), в том моменте, когда оба были разочарованны в обмирщенном, мирском, приторно-сладком христианстве Америки (в основном представленного протестантскими деноминациями) и заигрывали с дзен буддизмом. Для молодого Юджина Роуза тот момент оказался переломным. Что ж... видимо один из них был более искреннен в своём поиске. Это то, что касается моих ассоциаций касательно биографии автора книги.

К самим же рассказам нужно подходить с крайней осторожностью, замечая все мелкии детали, так как Джэром Сэлинджер практически не оставляет после себя никакого авторского мнения и проследить его сможет только очень внимательный читатель. Глубокий психологизм деталей повседневнего быта, обычной жизни, пером главного рассказчика превращается в магический реализм и "обычное" здесь становится одним из кирпичиков всей complex universe жизни человека. Война, детство, реальность. Война, уродующая человеческую душу, угнетающая сознание, ломающая привычный ход жизни. Мир детства и мир взрослый, их конфликт и их взаимная гибридизация. Вот же эти строчки: "Истинно говорю вам, если не обратитесь и не будете как дети, не войдете в Царство Небесное” см. (Матф.18:3). Из сказанного Спасителем можно сделать логичный вывод, что ребенок с еще незамутненным, навязанным знанием о падшем мире, чист сердцем и, значит, видит Бога, общается с Ним, и прямиком следует в Царствие Небесное. Практически в каждом рассказе присутствует ребенок, а с ним и мир детства. В "Рыбке-бананке" Симор, переполненный чувством жизни, чистоты и счастья, переданного ему от девочки в синем но желтом купальнике, борется внутри между этим внезапно возникшем чувством и привычной пустотой и болью, оставшихся после войны. Эта роковая разница фатальна. Это выбор между взрослой жизнью и не-жизнью. В пользу последнего. И это рассказ не о Симоре лишь, но о тысячах американцев, и не только. Каждый рассказ требует глубокого анализа, но этот процесс приносит огромное удовольствие. А за пониманием каждого из них скрывается маленькое, но заслуженное "просветление".

На самом деле для такого маленького рассказа Сэлинджер успел заложить достаточно много тем "на подумать". Самым сложным, конечно же, было не натолкнуться на спойлер и подробный сюжет. Кульминация вроде бы даже не оказалась неожиданной, и, возможно, была даже логичной. Для меня из интересного остается что все таки метафорически закладывал Симор в этих рыбок-бананок. Особенно забавно видеть, что это первая книга цикла. Возможно в других рассказах раскроется несколько больше. Пока все остается на полное воображение читателя: что перенес Симор на войне, что стоило Мюриэль его дождаться. Однако, написано очень хорошо и естественно.

Небольшой рассказик, но пронизанный болью военного времени. Главный герой встречает девочку по имени Эсм и разговаривается с ней в кофейне. Она обещает ему писать и... пишет. Даже после войны они поддерживают связь. Рассказ этот и посвящен Эсме, как можно понять из названия. А со "всякой мерзостью" - девочка призналась автору, что любит читать про всякую мерзость. Во второй части нам про нее и говорят: про бессмысленное убийство кошки, про чтение интимных писем вслух, про то, что не все прошли войну и остались физически полноценными.

Несмотря на скромный объем, автор сумел показать свое отношение к происходящему.