Блокадная книга

Из интервью с Данилом Граниным:

— Во время блокады мародеров расстреливали на месте, но также, я знаю, без суда и следствия пускали в расход людоедов. Можно ли осуждать этих обезумевших от голода, утративших человеческий облик несчастных, которых язык не поворачивается назвать людьми, и насколько часты были случаи, когда за неимением другой пищи ели себе подобных?
— Голод, я вам скажу, сдерживающих преград лишает: исчезает мораль, уходят нравственные запреты. Голод — это невероятное чувство, не отпускающее ни на миг, но, к удивлению моему и Адамовича, работая над этой книгой, мы поняли: Ленинград не расчеловечился, и это чудо! Да, людоедство имело место...
— ...ели детей?
— Были и вещи похуже.
— Хм, а что может быть хуже? Ну, например?
— Даже не хочу говорить... (Пауза). Представьте, что одного собственного ребенка скармливали другому, а было и то, о чем мы так и не написали. Никто ничего не запрещал, но... Не могли мы...
— Был какой-то удивительный случай выживания в блокаду, потрясший вас до глубины души?
— Да, мать кормила детей своей кровью, надрезая себе вены.

©
От одного короткого интервью хочется рыдать. А тут... такая вся книга. И жалко всех до безумия. Я ужасаюсь. И никогда мне не понять их боли и терзаний. И слава Богу!
Но именно поэтому, не мне судить тех, кто выжил. Они уже прошли через свой ад.

С тех пор, как в младшей школе я услышала о дневнике Тани Савичевой, тема блокады Ленинграда стала моей литературной идей фикс. Стремление читать любые произведения на эту тематику было чем-то из рода литературного мазохизма. Каждый раз, принимаясь за такую книгу, я знала, что это будет невыносимо тяжело и тем не менее не читать не могла. И каждый раз я вспоминала высказывание из "Анны Карениной" Льва Толстого, когда он очень метко подметил, что все счастливые семьи похожи друг на друга и каждая несчастливая семья несчастлива по-своему. Эту цитату можно перефразировать и применимо ко всем книгам о тех страшных событиях в истории Ленинграда. Прочитав их столько, сколько прочитала я, можно было бы подумать, что очередная книга на эту тему вряд ли уже сможет меня чем-то шокировать или удивить, но это не так. Повторения неизбежны, но блокадное горе настолько глубокое и многогранное, настолько личное и разное у всех тех, кому довелось его пережить, что сколько бы книг об этом я не читала, я всегда испытываю такой же ужас и потрясение, как и в первый раз. Наверное, никогда не наступит тот день, когда бы, читая книгу о блокаде, я смогла бы прочесть ее без содрогания и слез. Каждая история - это новый предел горя. И новый предел человеческих возможностей. И невиданная вершина стойкости, мужества и храбрости...

При всем при этом я никогда не стремилась ознакомиться с "Блокадной книгой" Даниила Гранина и Алеся Адамовича, хоть и знала, что ее название давным-давно уже стало именем нарицательным для произведений на эту тему. Причиной тому был тот факт, что она написана в документальном жанре, а я все таки поклонник более художественного стиля изложения. Я предполагала, что меня ждет сухое и безэмоциональное перечисление фактов, как в учебнике истории, что от подобной литературной формы я очень быстро заскучаю и без того немалый объем книги превратиться для меня в нескончаемую пытку. Поначалу отчасти так оно и было. Дело в том, что "Блокадная книга" состоит их двух частей, которые очень между собой разнятся по восприятию на мой взгляд. Первая часть состоит из отрывочных воспоминаний тех или иных участников Блокады. Порой это всего одно-два предложения, передающие что-то из наиболее поразившего их, запавшего в память или сыгравшего важную роль в их судьбе. В этих воспоминаниях нет ничего общего, никого единого знаменателя, кроме времени и места, к которому они относятся. И пусть читать их было интересно, но отсутствие цельного сюжетного ядра как-то мешало мне воспринимать все описанное.

Совершенно другое впечатление у меня от второй части. В ее основу авторы положили дневники трех участников Блокады: сотрудника архива Князева, матери двоих детей Лидии Охапкиной и старшеклассника Юры Рябинкина. Каждый из них интересен и знаменателен по-своему. Князев поражает тем, как в условиях лютого голода и холода, тотального страха и неизвестности он остается до мозга костей питерским интеллигентом, не теряет лица и веры в лучшее и старается по мере своих скромных сил делать все от него зависящее и будь что будет. Лидия Охапкина - это мать, для которой единственной задачей было сохранить жизнь своим детям во что бы то ни стало, пусть даже ценой своей. Это пример самоотверженной любви и преданности, вступивших в борьбу с голодом. О Юре Рябинкине я, признаться честно, до "Блокадной книги" ничего не знала. Его дневник стал для меня ударом в солнечное сплетение, лишившим воздуха и от которого меня согнуло пополам... Невыносимо трудно было читать записи Юры, такие беззаботные и по-детски легкомысленные в начале Войны и понимать, обладая знанием живущего после него, что дни его детства, сытости и веселости сочтены. Жутко было наблюдать как он от обычного советского подростка превращается в того, кто за кусочек сухаря готов обманывать и обворовывать. И хуже всего то, что у Юры было слишком большая способность к самоанализу, чтобы и самому осознать весь тот моральный путь, который он проделал... Я до последнего не хотела верить в то, как завершилась жизнь этого мальчика. Мне хотелось верить, что его дневник не случайно оказался в Вологде, что самого Юру туда каким-то чудом удалось эвакуировать, что он просто обижен на маму и на сестру, которые уехали без него, и поэтому после окончания Войны не выходить на связь... Но документы неумолимы - в архиве Информационного центра ГУВД отыскался листок убытия от 2 марта 1942 года, где было указано, что Юра умер...

В книге было множество моментов, от которых у меня появлялись мурашки и где-то в районе затылка ощущался холодок. Как, например, когда Лидия Охапкина ранит себе палец и дает дочери сосать его вместо груди, в которой давным-давно уже нет молока... Или когда один из героев, неспособный уже двигаться, спасает книги, ползая на четвереньках. Или эпизод с плакатом: "Горячий привет ленинградцам-дистрофикам!"... Всего и не упомнишь, но спусковым крючком для меня стала запись Юры о том, что "умереть не трудно, умирать очень тяжело"... Когда к такому выводу приходит ребенок, еще толком не успевший пожить, это жутко. Меня аж дергало от злости, когда в книге речь шла о немецких военных стратегах, придумывающих как бы пожестче обойтись с Ленинградом и с ленинградцами, как вернее и быстрее довести многомиллионный город до полнейшего вымирания. Если ад существует, я надеюсь, что черты вдоволь наиграются там с этими нелюдями... На одном сайте комментарием к данной к книге была написана мысль о том, что, мол, блокадный Ленинград - это в первую очередь, не подвиг народа, а преступление советской власти против своего народа, с чем я категорически не согласна. Ленинград был таким же фронтом, как и многие другие театры военных действий, а все его жители - бойцами, проявившими недюжинный характер, силу воли, стойкость и мужество. И "Блокадная книга" - это ода всем тем, кому выпало несчастье встретить осень 1941 года и прожить до января 1943 года в городе, который немцы вознамерились стереть с лица земли...Как много оказывается может простой человек! И блокадные воспоминания как раз таки открывают нам запредельные и порой сверхъестественные силы отдельно взятой личности, о которых бы без блокады никто бы и не узнал... Авторы сетуют на то, что потомки стали мало интересоваться этой страницей в истории и не отдают должного пережившим те страшные события. Увы, но с того момента, как Даниил Гранин и Алесь Адамович это подметили в своей книге, прошло уже 40 лет, а ситуация все хуже и хуже...

Вот уже который раз повторяется подобная ситуация, и ведь всегда неудобно писать об этом. С одной стороны, душой кривить не хочется, с другой – непременно огребешь за черствость, сдвинутую крышу и бог знает в чем еще меня обвиняли. Но чего уж тут, начнем по новой…

Книга рассказывает о трудностях жизни в блокаду, об адских мучениях, которые пришлось пережить людям и которые, несмотря на голод и холод, все же вносили свой вклад в победу. Повествование почти полностью состоит из воспоминаний и дневниковых записей, редко перемежающихся словами авторов-составителей, и, читая, всякий раз поражаешься, что кто-то вообще выжил. Заснеженные улицы, бесконечные санки с трупами, лежащие на улицах мертвые тела – эта картина блокадного Ленинграда знакома почти всем по кадрам хроники. Но эта книга скорее не о том, как умирали, хотя без этого никак, а о том, как выживали. Беспримерный подвиг советских людей…

Улавливаете тон? Вот. Эта книга о подвиге, и ничего, не укладывающегося в подвиг, здесь нет. Самый максимум порицаемых поступков здесь – кража хлеба (и то – это же дети, голодные, мы их простили и так далее) и помрачнение рассудка из-за голода, когда мать отказывается кормить ребенка. Самое душераздирающее – как ели любимых кошечек-собачек. Поэтому я сознательно написала, что это книга о трудностях блокады, а не ее ужасах, которые имели место быть.

Здесь нет ни слова о сумасшествии, каннибализме, репрессиях, преступности. Только подвиг людей, которые, голодные, продолжали работать ради победы. А плохих в СССР нет. И, как говаривал Леонид Каневский цитатами советского руководства, не может один советский человек съесть другого. Да и внаглую грабануть в тяжелые военные времена. Авторы подкрепляют это убеждение эмоциональными, напыщенными речами, сопровождаемыми слезами потрясения. В результате – если бы не тяжелая тема и дневниковые записи, была бы лирика.

Такие книги должны были быть. И сейчас должны. Тут приводятся примеры, когда блокадники рассказывали своим детям и внукам о том страшном времени, а сытые детишки фыркали и не верили. Это непорядок, конечно, и потому вот как раз детям и подросткам эта книга будет очень к месту. Для повышения патриотизма. И понимания, какими нечеловеческими усилиями выжили и отстояли свою родину люди. Нет, серьезно, в голове не укладывается, что на таком пайке кто-то все-таки выжил.

Однако как окошко в ужасы блокады или, тем более, экскурс в историю эта книга никуда не годится. Она слишком советская, и в ней об очень и очень многом умалчивается. Да, в общем-то, обо всем, что не касается «беспримерного подвига».

Поэтому просто нелепо смотрится фраза из заключения книги:

Страшная книга. Казалось все знаешь о блокаде, все понимаешь, но слушать эти воспоминания, эти дневники... Больно и страшно. И в голове с трудом умещается, как такое могло быть? И как люди могли выстоять? Как ухитрялись сохранить при этом человеческое лицо? Да, не все, были те, кто...ну в книге об этом написано, и это неудивительно, что такие люди были, удивительно другое, как могли сохранять себя в этом аде? Я задумывалась при прослушивании, а смогла бы Я? И мне кажется, что нет. Страшно самой себе в этом признаваться, но не уверена, что смогла бы выстоять и сохранить человеческое лицо.

Не было. Ни на горе, ни на что. И тем не менее отзывались.
Очень поразила беседа с Цигельмайером.

Как мог ученый этим заниматься? Рассчитывать эти вещи для фашистов?? И он считал это абсолютно нормальным...
Да, были те, кто на военнопленных испытывал разные отравляющие вещества, но Я их всегда считала выродками, а тут вроде нормальный ученый, не садист, с вполне мирной специализацией: пищевик. И такое...
И удивлению его не было конца:

Да, ленинградцы опровергли все возможные и невозможные науки.
И тут, свидетельствами очевидцев и документами опровергается новомодная теория, что наши из Ленинграда не выпускали жителей на большую землю. Что стояли заградотряды и их расстреливали.
Вот что докладывал командованию все тот же Цигельмайер:

А наши по дороге жизни вывозили обессиленных людей из города. Почему сейчас переворачивают все с ног на голову???
И вывоз этот был страшным. Вот эти 5-6 детских младенческих трупиков, чуть ли не каждую ночь на Ладоге, которых не смогли удержать обессиленные матери в своих руках, это жутко. Жутко и страшно. Я вроде бы слушала спокойно, очерствела за эти годы, а потом слушать не читать, детям спокойно то не смогла бы читать. Но когда в конце книги были рассказы про то, как вывозили и про детей... Мне просто хотелось закрыть глаза и дико закричать на одной ноте: "аааааааа"... Потому что принять и вместить в себя то, что было, невозможно. Кстати, во многих местах книги, мне казалось, что Адрианов просто останавливается на мгновение потому что у него перехватывает горло. Потому что читать такое вслух просто невозможно.

Я не буду в этой рецензии писать про "Блокадную книгу", это ей-Богу глупо. Что мне, разбирать композицию? Авторский слог? Может еще с высоты своих 23 лет анализировать феномены войны и голода?
Я лучше расскажу чуть-чуть о себе. Матушка моя, пользуясь бесконфликтностью характера младшего ребенка, решила слепить из него нечто в ее понятии идеальное: Сашенька должна петь в церковном хоре, знать наизусть "Евгения Онегина" и воспитываться в духе советского патриотизма. От первого у меня осталась нежная любовь к хоровой музыке, от второго толком только занемогший дядя, а вот с третьим история вышла длиннее и интереснее. С раннего детства, насмотревшись советских фильмов, я неприлично долго хотела...чтобы началась война. Для меня она была сосредоточением геройства, самоотверженности, подвигов, в центр которых я, конечно же, проецировала себя. Фоном шли чеченские конфликты, но они были локальными, да и моего скудного умишки хватало на то, чтобы понять, что моему геройству там места точно не найдется. Мне-то нужен был масштаб и самолеты над Брестом. Но даже тогда в голове совершенно бессознательно оседало то, что выбивалось из общей военно-патриотической картины: странный, страшный фильм про блокаду, вызвавший столько вопросов, бабушкины непонятные рассказы.
В 18 лет все эти иллюзии столкнулись с Западным фронтом без перемен. Войны с тех пор больше никогда не хотелось, но оттуда родом неуемное желание узнать что-то вне приевшегося клюквенного патриотизма . Война стала для меня тем, что я с тех пор так и не могу сложить в своей голове, упорядочить, связать факты. Еще сложнее - с блокадой Ленинграда. Помню, однажды я рассказывала своему другу историю про свою очень глупую знакомую и, понимая насколько абсурдны ее поступки, добавила: "Ты только не подумай, что я это сочинила". На что он мне ответил, что это как раз настолько абсурдно, что может быть только правдой. "Блокадная книга" является именно таким сосредоточением абсурда и сюрреализма, в который верить совершенно не хочется. Но и не верить не получается.
Это и красивое безумие:

• Какой вид имели залы?
• Пустые рамы! Это было мудрое распоряжение Орбели: все рамы оставить на месте. Благодаря этому Эрмитаж восстановил свою экспозицию через восемнадцать дней после возвращения картин из эвакуации! А в войну они так и висели, пустые глазницы-рамы, по которым я провел несколько экскурсий.
• По пустым рамам?
• По пустым рамам.

И смерть:

и еще сотни страниц страшного, курьезного, красивого, дикого, безумного.
И по мере прочтения те неясные, запрятанные где-то образы, кадры кинофильма, рассказы бабушки обрели вес и значение. Значение, которое десятки прочитанных военных, псевдовоенных и послевоенных книг доселе не раскрывали. И с каждой подобной книгой, которых пусть и единицы, что-то неуловимо, но значительно меняется вокруг, убивая последние останки сладких простых иллюзий.
Но иногда мне мучительно хочется вернуться в тот уютный патриотический мирок в стиле книг Васильева и соединить воедино то тут, то там вклинивающиеся в речь брегеты с обедами. И хлеб наш насущный даждь.

Видела не раз эту книгу и не думала, что когда-нибудь возьму её в руки, но решилась начать знакомство после того, как начала читать - Военный дневник Тани Вассоевич. 22 Июня 1941 - 1 Июня 1945 , во вступительной статье упоминается книга Гранина, вот после этого упоминания и заинтересовалась, решилась на прочтение.

Откладывала чтение, тянула, думала, что приберегу "вкусное" на потом, что знакомство будет шикарным и я узнаю что-то новое из жизни моего города.

Начала читать и поняла, что это мне не интересно, более того - неприятно, порой даже противно и вот почему:

Я споткнулась об эту мысль, зацепила её для себя из текста и задумалась, перечитала раз, другой, третий и постепенно (да извинят меня поклонники этой книги) поняла, что же не так.

А вот что - мы возьмём ваши рассказы, вашу живую память о тех днях, но скомпонуем её, эту вашу память так, как мы видим, как лучше будет издать, как лучше будет для читателя и что-то опустим, разорвём, поменяем местами.
Страшно стало: вот сдаётся им рассказ-воспоминание, а они берут его и переделывают так, как лучше им, не тем, кто пережил те дни, не тем, кто жил и сама жизнь была подвигом. Нееет, им, авторам этой книги, этого не надо!

Т.е. мы лучше знаем, какую правду говорить, а о какой умолчать? О чём читатель должен знать и о чём ему знать не следует? Так что ли? Но разве ж это правда? Это игра в правду, это попытка подогнать правду в рамки, которые кому-то удобны, выгодны и необходимы.

Сказать, что я зла? О нет, я не злая, я откровенно не понимаю такой восхищения этой книгой. Да и знать не хочу.

А хотите узнать правду о войне, как это было? Тогда вот: В. Колесов, Зоя Пивень, Л. Дробинская - Товарищ военврач , живые свидетельства врачей войны, блокада, холод, голод, смерть, Невский пятачок, сражения; Н. Михайлов - Лахта. Пять веков истории. 1500-2000 , та часть, где автор пишет о блокаде Ленинграда, опираясь на рассказы людей и документальные источники и пишет так, как есть, не сокращая, всю правду.

Да что там книги, прислушайтесь к рассказам тех, кто пережил войну, они, дети войны, дети, на чьи судьбы выпала блокада Ленинграда, ещё живы, прислушайтесь к ним. Как слушаю их я, живую память о войне.

Это необходимо читать! Это необходимо помнить! Это необходимо включать в программы школ и вузов!
Но мы стали чересчур сытыми, мы забыли, мы растеряли своё прошлое, великое, скажу вам, прошлое. И новая война не замедлила выбить двери армейским сапожищем.

Спасибо, Алесю Адамовичу и Даниилу Гранину за такой нелегкий труд по сбору воспоминаний ленинградцев о днях мора голодом, днях подвига и героизма. Что поразительно, в те дни, когда все мысли были сосредоточены, казалось, лишь на еде, желудок стал Богом, требовательным, именно там сосредоточились основные инстинкты, в те страшные дни, находилось в человеке место чтению, книгам, искусству, взаимопомощи, спасению культурных ценностей.
Маленький факт: самая трогательная, незабываемая экскурсия - пустые рамы, от вывезенных картин в Эрмитаже.
Или тот уровень сердечности, человечности, когда спасали животных в зоопарке или расставались с жизнью, потому что не могли сьесть домашнего любимца, или делились 125 граммами с котом. Отдавали свои карточки чужим людям!
Сколь силён духовно человек! Сколько душевных богатств сокрыто в нем! Какова высота мыслей! Доброта сердца!
Разумеется, не обходилось без ''щипачей'', тех, кто молился на войну, потому что она стала ''мать родна''. Но, к счастью, таких было немного.
Характеры раскрывались, люди стояли голые, словно на врачебной осмотре. У кого-то вывела пышным цветом человечность, у кого-то прорезалась наружу злость.
Они выжили! И показали своим примером, что человеку подвластно все. Главное верить, любить свою землю, любить саму жизнь и иметь своего хранителя( и я имею ввиду не ангела, а доброго человека рядом)!
P. S. А вот одна история, которая могла бы также войти в книгу, потому что она о ленинградской блокаде глазами 8- летнего ребёнка.

Я заболела.
У меня острый галлюциноз.
Я выхожу на улицу и больше не вижу реальности: вывесок, одежд, транспорта, лоснящихся шуб, накрашенных лиц. Я вижу изможденных людей, я вижу искореженные здания, я вижу заколоченные окна, я... вижу, вижу эти саночки!!!
Из-за каждого угла выползает эта серость, этот холод, эта боль. Не только человеческая, нет. Боль самого Города. Живого Города.
Мой любимый! Мой великий! Я безумно люблю тебя, всегда любила и всегда буду любить! А сейчас эта чаша чувств переполнена до предела. Как же хочется приласкать тебя, хоть сейчас, успокоить, поклясться тебе, что больше такого никогда не повторится, никогда. Больше никто! Никто не посмеет.

Да будет сердце счастьем озаряться
У каждого, кому проговорят:

• Ты любишь так, как любят ленинградцы...-

О. Берггольц

P.S. - Если бы было можно написать рецензию одними нервными импульсами, рыданиями со сдавленными матными всхлипами, да заходящимся дыханием "прекратипрекратипрекрати", здесь оказалось бы что-нибудь посодержательнее. И поважнее.