Рецензия на книгу
Блокадная книга
Алесь Адамович, Даниил Гранин
Аноним29 октября 2013 г.Я не буду в этой рецензии писать про "Блокадную книгу", это ей-Богу глупо. Что мне, разбирать композицию? Авторский слог? Может еще с высоты своих 23 лет анализировать феномены войны и голода?
Я лучше расскажу чуть-чуть о себе. Матушка моя, пользуясь бесконфликтностью характера младшего ребенка, решила слепить из него нечто в ее понятии идеальное: Сашенька должна петь в церковном хоре, знать наизусть "Евгения Онегина" и воспитываться в духе советского патриотизма. От первого у меня осталась нежная любовь к хоровой музыке, от второго толком только занемогший дядя, а вот с третьим история вышла длиннее и интереснее. С раннего детства, насмотревшись советских фильмов, я неприлично долго хотела...чтобы началась война. Для меня она была сосредоточением геройства, самоотверженности, подвигов, в центр которых я, конечно же, проецировала себя. Фоном шли чеченские конфликты, но они были локальными, да и моего скудного умишки хватало на то, чтобы понять, что моему геройству там места точно не найдется. Мне-то нужен был масштаб и самолеты над Брестом. Но даже тогда в голове совершенно бессознательно оседало то, что выбивалось из общей военно-патриотической картины: странный, страшный фильм про блокаду, вызвавший столько вопросов, бабушкины непонятные рассказы.
В 18 лет все эти иллюзии столкнулись с Западным фронтом без перемен. Войны с тех пор больше никогда не хотелось, но оттуда родом неуемное желание узнать что-то вне приевшегося клюквенного патриотизма . Война стала для меня тем, что я с тех пор так и не могу сложить в своей голове, упорядочить, связать факты. Еще сложнее - с блокадой Ленинграда. Помню, однажды я рассказывала своему другу историю про свою очень глупую знакомую и, понимая насколько абсурдны ее поступки, добавила: "Ты только не подумай, что я это сочинила". На что он мне ответил, что это как раз настолько абсурдно, что может быть только правдой. "Блокадная книга" является именно таким сосредоточением абсурда и сюрреализма, в который верить совершенно не хочется. Но и не верить не получается.
Это и красивое безумие:- Какой вид имели залы?
- Пустые рамы! Это было мудрое распоряжение Орбели: все рамы оставить на месте. Благодаря этому Эрмитаж восстановил свою экспозицию через восемнадцать дней после возвращения картин из эвакуации! А в войну они так и висели, пустые глазницы-рамы, по которым я провел несколько экскурсий.
- По пустым рамам?
- По пустым рамам.
И безумное безумие:
Впереди меня стоял мальчик, лет девяти, может быть. Он был затянут каким-то платком, потом одеялом ватным был затянут, мальчик стоял промерзший. Холодно. Часть народа ушла, часть сменили другие, а мальчик не уходил. Я спрашиваю этого мальчишку: „А ты чего же не пойдешь погреться?“ А он: „Все равно дома холодно“. Я говорю: „Что же ты, один живешь?“ — „Да нет, с мамкой“. — „Так что же, мамка не может пойти?“ — „Да нет, не может. Она мертвая“. Я говорю: „Как мертвая?!“ — „Мамка умерла, жалко ведь ее. Теперь-то я догадался. Я ее теперь только на день кладу в постель, а ночью ставлю к печке. Она все равно мертвая. А то холодно от нее.
И смерть:
Как тот военный (об этом в записках вспоминает о себе Лидия Георгиевна Охапкина), что вскочил на прибывшую в Череповец машину, посмотрел на жену, детишек своих и хотел слезать: не узнал! А когда позвали: «Папка!» — он взглянул еще раз и… «зачем-то шапку снял».
и еще сотни страниц страшного, курьезного, красивого, дикого, безумного.
И по мере прочтения те неясные, запрятанные где-то образы, кадры кинофильма, рассказы бабушки обрели вес и значение. Значение, которое десятки прочитанных военных, псевдовоенных и послевоенных книг доселе не раскрывали. И с каждой подобной книгой, которых пусть и единицы, что-то неуловимо, но значительно меняется вокруг, убивая последние останки сладких простых иллюзий.
Но иногда мне мучительно хочется вернуться в тот уютный патриотический мирок в стиле книг Васильева и соединить воедино то тут, то там вклинивающиеся в речь брегеты с обедами. И хлеб наш насущный даждь.29412