Падение кумиров. Давид Штраус в роли исповедника и писателя

Разумность брака заключалась в юридической, исключительно на муже лежащей ответственности: это давало браку устойчивость, тогда как нынче он хромает на обе ноги. Разумность брака заключалась в его принципиальной нерасторжимости: это придавало ему такой тон, который, наперекор случайному чувству, страсти и мгновению, умел заставлять прислушиваться к себе. Она заключалась равным образом в ответственности семей за выбор супругов. Возрастающей снисходительностью к бракам по любви устраняется именно основа брака, то, что только и делает из него институт. Институт никогда не основывают на идиосинкразии, брак, как сказано, не основывают на «любви», — его основывают на половом инстинкте, на инстинкте собственности (жена и ребёнок как собственность), на инстинкте господства, который постоянно организует себе самую маленькую ячейку господства, семью, которому нужны дети и наследники, чтобы удержать также и физиологически достигнутую меру власти, влияния, богатства, чтобы надолго готовить задачи будущему, инстинктивную солидарность столетий друг с другом.

...Для проблемы, являющейся перед нами здесь, важно свидетельство Достоевского – Достоевского, единственного психолога, у которого я мог кое-чему поучиться: он принадлежит к самым счастливым случаям моей жизни, даже еще более, чем открытие Стендаля. Это глубокий человек, который был десять раз вправе презирать поверхностных немцев, нашел сибирских каторжников, в среде которых он долго жил, исключительно тяжких преступников, для которых уже не было возврата в общество, совершенно иными, чем сам ожидал, - как бы выточенными из самого лучшего, самого твердого и драгоценнейшего дерева, какое только растет на русской земле.

В мире больше кумиров, нежели настоящих героев.

Человеку отдохновением от неестественности и умственного развития служит его первобытная природа.

Тот, кто не умеет подчинить окружающие явления своей воле, старается, по крайней мере, придать им какой-нибудь смысл, то есть он верит, что в них уже есть воля (правило "веры").

Настоящая женщина занимается литературой точно так же, как она совершает какой-нибудь маленький грешок: ради опыта, мимоходом, с оглядкой, не замечает ли кто-нибудь этого и в то же время желает, чтобы кто-нибудь заметил................

Кто собой доволен, тот застрахован от простуды. Разве простудилась хоть раз в жизни женщина, которая знала, что она хорошо одета? Даже в том случае, когда она была полуодета.

Слова разочарованного. - Я искал великих людей и всегда находил лишь обезьян своего идеала.

О жизни во все времена все мудрейшие люди, без исключения, судили одинаково: они говорили, что она никуда не годится.

Побеждать инстинкты во что бы то ни стало - это формула для выражения декадентства.

Перечитайте сочинения духовных лиц, философов и прибавьте к этому художников; самые ядовитые слова против чувственности были сказаны не импотентами и не аскетами, но людьми, которые не могли быть аскетами, такими, которым было бы нужно быть аскетами.

Если отказываются от войны, то это значит, что отказываются и от жизни в большом масштабе.

Почти всякая партия видит интересы самосохранения в том, чтобы не ослабевали силы противной партии.

Нравственность, как ее понимали до сих пор, как она, наконец, была сформулирована Шопенгауэром, а именно "отрицание желания жить", - это инстинкт декадентства, который делает императив из самого себя; она говорит: "Погибай!", она есть осуждение, изрекаемое людьми, приговоренными к смерти.

Учение о воле придумано главным образом с целью наказания, то есть желания найти виноватых. Вся старая психология, психология воли, началась с того, что ее родоначальники в древней общине хотели создать себе право налагать наказания... Людей представили "свободными" для того, чтобы иметь возможность судить их и наказывать, чтобы они могли быть "виновными".

В настоящее время в Германии никто не может дать отличного воспитания своим детям: наши "высшие школы", все, сколько их ни есть. рассчитаны на самую жалкую посредственность; таковы их учителя, учебные программы и учебные цели. И во всех них прежде всего бросается в глаза какая-то ни с чем не сообразная торопливость, как будто бы молодой человек слишком запоздал, если он в 23 года еще не "окончил курса" и не сумел ответить на главный вопрос: "Какую вы изберете себе профессию?" Человек высшего сорта, не во гневе будет сказано, не любит "профессий" именно потому, что он умеет сдерживать себя... У него есть время, он не спешит, он совсем не думает о том, чтобы "кончить" занятия; при "высшем образовании" человек и в тридцать лет - только начинающий ребенок.

Самые одаренные люди, если они вместе с тем и самые смелые, переживают мучительнейшие трагедии, но именно потому они и уважают жизнь, что она выставляет против них сильнейших противников.

"Равенство", нашедшее себе выражение в теории равноправности, явно свидетельствует об упадке; пропасть между отдельными людьми, между отдельными классами людей, множественность типов и стремление быть самим собою, выделиться - все то, что я называю пафосом расстояния, было свойственно каждой мощной эпохе. Теперь напряженность и расстояние между полюсами противоположностей все уменьшается - противоположности сглаживаются до полной тождественности...

Вот как далеко зашло декадентство в "оценивающем" инстинкте наших политиков, наших политических партий: они инстинктивно избегают то, что приближает развязку, что ускоряет конец...
Доказательством может служить современный брак. Современный брак совершается с полным отсутствием разума; но в этом следует обвинять не сам брак, а современность... Разумность брака заключается в юридической, исключительной ответственности мужа; в этом была его устойчивость, тогда как теперь он хромает на обе ноги. Разумность брака заключалась в его принципиальной нерасторгаемости - этим он приобретал особую силу, умевшую противодействовать разным случайностям, вроде чувства, страсти и минуты. Она заключалась также в ответственности семьи в выборе мужа.
Вместе с возрастающим числом индульгенций в пользу брака по любви исчезло и главное основание брака, то, что делает из него учреждение.
Учреждение никогда не строится на идеосинкразии, брак не строят, как я уже говорил, на "любви", - его строят на чувственном влечении, на потребности обладать собственностью (жена и дети являются собственностью), на потребности господствовать, которая непрестанно создает себе маленький образец господства - семью, которая нуждается в детях и наследниках, чтобы физиологически удержать за собою достигнутую меру власти, влияния и богатства, чтобы готовить длинные задачи будущему, чтоб возбуждать инстинкт солидарности через целые столетия. Брак как учреждение подтверждает величайшую, прочнейшую форму организации в себе: если общество не может постоять за себя в отдаленнейших поколениях, то брак вообще не имеет смысла. Современный брак потерял смысл - из этого следует, что его надо упразднить.

(О рабочем вопросе) Кто хочет иметь рабов и воспитывает их господами, тот глупец.

Ничего не встречается так редко среди моралистов и аскетов, как правдивость.

Гений является расточителем в поступках и деяниях; его величие в том, что он щедро расходует себя... Инстинкт самосохранения как бы отброшен; пересиливающий натиск рвущихся наружу сил запрещает ему всякую осторожность и защиту.

Тип преступника есть тип сильного человека среди неблагоприятных условий, это - доведенный до болезни сильный человек. Ему недостает простора, более свободной и опасной природы и другой формы бытия, такой формы, в которой все, что составляет оружие и защиту в инстинкте сильного человека, имело бы право на существование. Общество не признает и преследует его добродетели; его живейшие побуждения срастаются тогда с подавляющими аффектами - с подозрением, страхом, бесчестьем.

Красота не есть случайность. - Красота расы или отдельной семьи, прелесть и мягкость ее движений вырабатывается долгим трудом. Красота эта, подобно гению, бывает заключительным произведением скопившейся работы целых поколений. Чтоб достигнуть ее, надо было приносить большие жертвы тонкому вкусу, многое сделать, от многого отказаться ради него; XVII столетие Франция являет достойный изумления пример того и другого, - надо было поставить высший вкус себе за правило в выборе общества, места, одежды и предмета удовлетворения, чувственного влечения, надо было отдавать красоте преимущество перед пользой, привычкой, мнением и удобством. Высшее правило - "не надо распускаться" даже перед самим собой.
Все хорошее большей частью очень дорого достается, и всегда преимущество на стороне человека, уже обладающего им, а не того, кому еще надо его приобретать. Все хорошее есть наследство; то, что не унаследовано, - несовершенно, это только "начинание".
В Афинах, во времена Цицерона, который и высказывает по этому поводу свое удивление, мужчины и юноши далеко превосходили женщин в красоте, - но какую работу и усилия по служению красоте имело за плечами мужское поколение в течение многих столетий? Не надо давать себя вводить в заблуждение методикой: воспитание одних только чувств и мыслей дает нуль (в этом большая ошибка немецкого образования, которое представляет из себя одну иллюзию), надо прежде всего влиять на тело.
Строгого соблюдения выразительных и благородных движений, обязательства жить только среди тех людей, которые не "распускаются", совершенно достаточно, чтобы стать самому благородным и выразительным, - через два, три поколения все это усваивается и становится присущим.
Для отдельных народов, как и для всего человечества, решающее значение имеет исходная точка их культуры: она должна начаться не с "души", ибо "настоящее место" есть тело, движения, диета, физиология - остальное вытекает из этого. Греки остаются поэтому высшим культурным явлением в истории; они знали и делали то, что нужно. Нравственная мораль же, презирающая тело, была до сих пор величайшим несчастьем для человечества.

Учение о равенстве! Нет более ядовитого яда! Ибо кажется, что справедливость проповедует это учение, тогда как именно в нем заключается конец справедливости! "Равным - равное, неравным - неравное", - вот это было бы истинным языком справедливости, - и что из этого следует: "Неравное никогда нельзя сделать равным!"

Великие люди остаются непонятыми, если на них смотреть с жалкой точки зрения общественной пользы. Может быть, именно то, что из них нельзя извлечь никакой пользы, свидетельствует об их величии.

Делая вид, что ненавидят фанатизм и всякого рода нетерпимость, они в сущности ненавидели власть гения и тиранию истинно культурных требований, а потому приложили все усилия, чтобы ослабить, притупить и уничтожить все, откуда можно было ожидать свежих и сильных движений. (...) А потому горе тому искусству, которое само начинает серьезно ставить требования и затрагивает его промысел, занятие и его привычки, т. е. собственный серьез филистера; от такого искусства он отворачивается, как от разврата, и с миной целомудренного стража предостерегает всякую требующую защиты добродетель от взгляда на это.
Он очень красноречив, когда отговаривает, и бывает очень благодарен художнику, если тот его слушает и принимает его советы; ему же он дает понять, что на него будут смотреть легче и снисходительнее и от него, признанного единомышленника, потребуют не превосходных художественных произведений, а только одного из двух: или подражания действительности до обезьянства в идиллиях и добродушных юмористических сатирах, или свободных копий самых признанных и знаменитейших произведений классиков, но со стыдливыми индульгенциями современному вкусу. Если же он ценит только эпигоническое подражание или иконологическую верность современных портретов, то он знает, что последняя прославляет его самого и увеличивает удовольствие от "действительности", а первая ему не вредит и даже способствует славе его имени как классического судьи и в общем не составляет для него никаких затруднений, так как он уже раз и навсегда отказался от классиков.

Позволю себе в качестве ответа поставить вопрос, действительно ли мы стали нравственнее? Что все этому верят, есть уже возражение на это... Мы, современные люди, очень нежные, очень уязвимые и сотни раз уступающие и принимающие уступки, в самом деле воображаем, что эта нежная человечность, которую мы собою являем, это достигнутое единодушие в пощаде, в готовности на помощь, во взаимном доверии есть позитивный прогресс, что в этом отношении мы далеко опередили Ренессанс. Но так думает каждое время, так должно оно думать. Достоверно то, что мы не смеем помещать себя в обстановку Ренессанса, даже не смеем мыслить себя в ней: наши нервы не выдержали бы этой действительности, не говоря уже о наших мускулах. Но этой неспособностью доказывается не прогресс, а лишь другое, более позднее состояние, более слабое, нежное, уязвимое, из которого необходимо рождается богатая уступками мораль. Если мы устраним мысленно нашу изнеженность и запоздалость, наше физиологическое одряхление, то и наша мораль «очеловечения» потеряет тотчас же свою ценность — сама по себе никакая мораль не имеет ценности, — она обесценит нас самих.