Одесские рассказы

Распороть закрывшиеся глаза и влить туда расплавленное безумие революции...

Этот мир - лишь лабиринт из глобусов, черепов и мертвых цветов, с которых, помахивая пестрой метелкой из петушиных перьев, смерть сдувает пыль. Кошмары прыгают вокруг, как котята. Оранжевое солнце катится по небу, как отрубленная голова. Лунный блеск струится по мертвым ногам, торчащим врозь. Обведенный кровавым нимбом заката скачет всадник Апокалипсиса... а, нет, просто опальный начдив конармии.

У очкарика с плохим вкусом, писаришки с неодолимой мечтой писательства скрипит и течет сердце, обагренное убийством гуся. Отстраненный безоценочный наблюдатель? "Или", как говорят в Одессе. Писарь ада по найму. Внутри кого кто-то безостановочно кричит, вынуждая снова и снова заглядывать в чужие письма, в мертвые (уже или вскоре) глаза, набрасывать влюбленным карандашом портреты из нескольких определяющих черт, вести репортаж прямо из шестого круга, с огненной могилы лжеучителей. Революционер-еврейчик, которому хватает сердца в кровавом месиве жалеть и своих, и гоев, и жертв, и палачей. Что ему до "благовонной ярости Ватикана"? Его - "Ассирия и таинственное тление Востока на поросших бурьяном волынских полях". Его - "суббота, юная суббота [что] кралась вдоль заката, придавливая звезды красным каблучком". Вместо того, чтобы "смотреть на мир, как на луг в мае, по которому ходят женщины и кони" - "израненный истиной и веденный местью", он овладевает "простейшим из умений - умением убивать человека".

Почему это так важно - запомнить и рассказать? Почему не спасает хмельное забывание? Кто возложил на него эту обязанность - выхватывать из пожара гражданской войны обличья, картины, чужие неотправленное письма: "на органе рядышком уселись музы в пестрых ватных шарфах и подкованных немецких башмаках"; и "блудница из Магдалы, хилая и безумная, с танцующим телом и впалыми щекам"; и "опальный начдив четыре, сражающийся в одиночку и ищущий смерти"; и отец, который пытает сына, и сын, который пытает отца, и третий, младший сын, который пишет обо всем этом до матки; и нетронутая насилием баба с солью; и художник, пишущий всех деревенских в образе святых (а "враг заказчика может быть изображен в образе Иуды Искариота, и за это добавляется лишних десять злотых")... и взгляд собачьих, трусливых, влюбляющихся глаз клячи...

Любые болевые пороги пройдены, сметены цунами конной дивизии, не осталось никаких перегородок между добром и злом - не первозданный хаос возможностей, а апокалиптическое месиво всего, не подлежащего ремонту. Какими словами описать безумие? Язык - это ведь упорядоченная структура (не верите - полистайте словарь Зализняка). Боль, и красота, и уродство, вычурные, броские безвкусные метафоры, нагромождение высокого и низкого, провинциальное просторечье, вывернутые наизнанку идеологемы - все сразу, фаршем, и в этом фарше перекручено и твое сердце, автор, и твое, читатель. Плохой вкус ярких спецэффектов - да, это жизнь перед лицом смерти, она любит дешевые спецэффекты.

Розовые жилы тлеют в белом камне фронтона, а на вершине - колонны, тонкие, как свечи. "Он был полон света, этот костел, полон танцующих лучей, воздушных столбов, какого-то прохладного веселья"... Столбы солнца в барочном храме, кучи парчи и шелка, звуки органа под пьяными пальцем... и "тело Сашки, цветущее и вонючее, как мясо только что зарезанной коровы, заголилось, поднявшиеся юбки открыли ее ноги эскадронной дамы, чугунные стройные ноги"... и фигура Христа, от которого невольно отшатнулся казачок... Невыносимый контраст красоты и мерзости в жути гражданской войны. А ведь этот очкарик и в людях видел эти столпы света и мрака, нимбы и мерзость, и вытаскивал все, и слогал в своем сердце, в твоем сердце... Как можно было сохранить рассудок во всем этом? Как можно было взять и просто записать вот это так, как было, с деталями, цветами, запахами? Как можно было бы это забыть?..

За двадцать лет я забыла тяжесть этих страниц, мое сознание отвергло насилие и боль, но через двадцать лет я несу образ еврейского "принца" (почему - принца?.. не знаю, но это так точно), я так ярко видела его тогда... и сейчас. "Он умер, последний принц, среди стихов, филактерий и портянок"... Умерло что-то невозвратное. Как можно было пережить это все не просто свидетелем, а участником?.. И сколько, сколько еще надо записать... Ведь последние строки последней зарисовки, внезапный дальнозоркий пророческий взгляд "очкарика", который охватывает и прошедшее, и будущее - немая жуть: "Я ужаснулся множеству панихид, предстоявших мне".

Па-беларуску першатэкст, як заўсёды...

Тутака...

Распароць заплюшчаныя вочы і ўліць туды расплаўленае вар'яцтва рэвалюцыі.

Гэты свет - толькі лабірынт з глобусаў, чарапоў і мёртвых кветак, з якіх, памахваючы пярэстай мяцёлкай з пеўневых пёраў, смерць здзьмувае пыл. Кашмары скачуць вакол, як кацяняты. Аранжавае сонца коціцца па небе, як адсечаная галава. Месяцовы бляск струменіць па мёртвых раскірэчаных нагах. Абведзены крывавым німбам захаду скача вершнік Апакаліпсісу... а не, проста апальны начдзіў конарміі.

У акулярыка з дрэнным густам, пісарышкі з неадольнай марай да красамоўства рыпіць і цячэ сэрца, абарвоўленае забойствам гуся. Адхілены безацэначны назіральнік? "Ілі", як кажуць у Адэсе. Пісар пекла па найме. Унутры каго штосьці безупынна крычыць, змушаючы зноў і зноў зазіраць у чужыя лісты, у мёртвыя (ужо ці неўзабаве) вочы, накідваць закаханым алоўкам партрэты з некалькіх вызначальных рысаў, весці рэпартаж наўпрост з шостага кола, з вогненнай магілы лжэнастаўнікаў. Рэвалюцыянер-габрэйчык, якому хапае сэрца ў крывавым месіве шкадаваць і сваіх, і гояў, і ахвяраў, і катаў. Што яму да "благовонной ярости Ватикана"? Ягоныя - Асірыя і таямнічае тленне Усходу на парослых бур'янам валынскіх палях. Ягоная - "субота, юная субота кралася ўздоўж захаду, прыціскаючы зоркі чырвоным абцасікам". Замест як "глядзець на свет, як на луг у траўні, па якім ходзяць жанчыны і коні" - "зранены ісцінай і ведзены помстаю", ён аваловае "найпрасцешым з уменняў - уменнем забіваць чалавека".

Чаму гэта так важна - запомніць і апавесці? Чаму не ратуе п'янкое забыванне? Хто ўсклаў на яго гэты абавязак - выхопліваць з пажару грамадзянскай вайны абліччы, карціны, чужыя неадасланыя лісты: на аргане побач паселі музы ў пярэстых ватных шарфах і падкаваных нямецкіх чаравіках; і блудніца з Магдалы, хілая і шалёная, з целам у танцы і запалымі шчокамі; і апальны начдзіў чатыры, які б'ецца адзін і шукае смерці; і бацька, які катуе сына, і сын, які катуе бацьку, і трэці, малодшы, які піша пра ўсё гэта да маткі... і погляд сабачых, баязлівых, закаханых вачэй канякі...

Любыя болевыя парогі пройдзеныя, змеценыя цунамі коннай дывізіі, не засталося ніякіх перагародак паміж дабром і злом - не першародны хаос магчымасцяў, а апакаліптычнае месіва ўсяго. Якімі словамі апісаць вар'яцтва? Мова - гэта ўпарадкаваная структура (не верыце - пагартайце слоўнік Залізняка). Боль, і краса, і звыродства, вычварныя, кідкія безгустоўныя метафары, нагрувашчанне высокага і нізкага, правінцыйнае прастамоўе, вывернутыя вонккі ідэалагемы - усё адразу, фаршам, і ў гэтым фаршы перакручанае і тваё сэрца. Дрэнны густ яркіх спецэфектаў - але, гэта жыццё перад тварам смерці, яно любіць танныя спецэфекты.

Ружовыя жылы тлеюць у белым камені франтона, на вяршыні гараць тонкія, як свечкі калоны. "Ён быў поўны святла, гэты касцёл, поўны прамянёў у танцы, паветраных слупоў, нейкай прахалоднай весялосці"... Слупы сонца ў барочным касцёле, кучы парчу і шоўку, гукі аргана пад п'янымі пальцам... і "цела Сашкі, у квецені і смуродзе, як мяса толькі што зарэзанай каровы, загалілася, паднятыя спадніцы адкрылі яе ногі эскадроннай дамы, чугунныя зграбныя ногі на прастоле"... і фігура Хрыста, ад якога міжволі адхіснуўся казачок... Невыносны кантраст хараства ў жудасці грамадзянскай вайны. А гэта ж акулярык і ў людзях бачыў гэтыя слупы святла і змроку, німбы і гідоту, і выцягваў, і складаў у сваім сэрцы, у тваім сэрцы... Як можна было захаваць розум ва ўсім гэтым? Як можна было ўзяць і проста занатаваць вось гэта так, як было? Як можна было б гэта забыць?..

За дваццаць гадоў я забылася цяжар гэтых старонак, мая свядомасць адпрэчыла гвалт і боль, але праз дваццаць гадоў я нясу вобраз габрэйскага "прынца", я так яскрава бачыла яго тады... і цяпер. "Ён памёр, апошні прынц, сярод вершаў, філактэрый і парцянак"... Памерла штосьці незваротнае. Як можна было пісаць гэта ўсё?.. І колькі, колькі яшчэ трэба запісаць... Бо апошнія радкі апошняй замалёўкі, раптоўны дальназоркі прароцкі погляд, што ахоплівае і прамінулае, і будучыню - нямая вусціш: "Я жахнуўся мноству паніхідаў, наканаваных мне".

И все-таки стоит читать в оригинале или в переводе? Споры на эту тему не утихают. Конечно, на своем родном языке получаешь удовольствие, не напрягаясь и не отвлекаясь на попытки понять иностранный текст. В то же время всегда есть вероятность некачественного перевода, который может испортить все впечатление от творчества писателя, насколько хорош бы тот ни был. Эту дилемму каждый решает для себя сам. Лично я предпочитаю читать на родном языке. И как же я счастлива и горда, что такой писатель как Бабель творил именно на русском языке! Разве можно перевести "Одесские рассказы", не утеряв их неповторимость и, как модно сейчас выражаться, атмосферность? Да даже если какой-нибудь иностранец попробует насладиться ими на нашем языке, сомневаюсь, что он сможет понять хотя бы половину того одесского юмора, которым наполнены эти рассказы. В этом весь Бабель.

Откровенно говоря, к "Одесским рассказам" Бабеля меня привел интерес к Мишке Япончику, вызванный рекламой нового сериала про его жизнь и приключения. Как оказалось, Бабель был современником Японца, и довольно достоверно передал читателю некоторые случаи из жизни одесского Робина Гуда. Конечно, в рассказах знаменитый бандит выступает не под своим именем, но в Бене Крике несложно узнать Мишку Япончика. Помимо этого выдающегося человека своего времени автор знакомит читателя со многими другими жителями Одессы начала XX века. Поверьте, среди них вы не найдете ни одной заурядной личности.

Безумно рада, что благодаря презренной рекламе открыла для себя такой замечательный сборник рассказов. Его уникальность еще и в том, что получаешь удовольствие и от того ЧТО написано, и от того КАК написано. Мне кажется, что это сочетание встречается не так уж часто в литературе. Так не упустите же шанс побаловать себя качественной литературой.

Уж не помню, от кого я слышала, но, кажется, от всех, что Бабель писал очень веселые рассказы, одесский юмор, все дела. Ну я и приготовилась немного расслабиться и почитать о солнечной Одессе. Как же я ошибалась.

Наверно, это одна из печальнейших книг, которые я прочитала за последний год. Она полна боли, ненависти, жестокости, несправедливости. Уже на середине я начала понимать, почему автор в конце своей жизни участвовал в расстрелах. После таких книг очень сложно любить людей.

Надо сказать, истории написаны так реалистично- точно, я была полностью уверена, что все это пережито самим автором, но нет!. Просто Бабель был невероятно талантлив в написании, но как-то маньячно талантлив (чего стоит сравнения типа "запах молока, как от вспоротого вымени" (цитата не точная)).

В общем, эти истории точно оставили в моей душе след, но лучше бы я их все же не читала.

I

Осколочные знания: «Конармия» — это чё-то там про Октябрьскую революцию, коней и армию. А Бабеля звали Исаак, и его расстреляли то ли в 1939-м, то ли в 1940-м году.

II

Смешной губошлёпый человечек попал в жернова суровой машины, и завтра ему предстоит умереть. Много крови расплескалось по стенам Лефортово, одной каплей меньше, одной каплей больше, ну что ж. Не спится. Человечек бредит. Сон не сон, а какой-то абсурдный театр, театр военных действий, рубить — тачанка — кровь... И все эти люди, кони, снова люди, всё смешалось. В окошко под потолком струится серебристый след луны, и в этом свете те, со страниц, обретают плоть, растекаются по стенам, такие до боли знакомые, выведенные собственной рукой. Вот Сашка, сестра полка, трещит по швам её засаленное пыльное платье, прикрывающее дебелое тело и груди-дыни. Из-под платка, завязанного туго под подбородком, выбивается непослушная прядка. А вон там глухой дьякон Аггеев, прислушивается к малейшим шорохам, как пугливый заяц, озирается, не крадётся ли за ним мужеложец. Тут и Илья, сын рабби, длинное тело на последнем издыхании. А это что там в углу? Конь! Зловоние исходит из-под седла Аргамака, вся спина которого покрыта кровавыми язвами и струпьями. Из-под пола показалась половина тела Трунова, прострочившего ружейной очередью голову мальчишке-поляку в связанных маткой портках. В круговерти то там, то сям на доли секунды появляются и исчезают солдат, возлежащий со старухой на полатях, худая корова на верёвочке, потрёпанный Талмуд, изгвазданный в грязи, разбитая рака и разбросанные мощи святого, головка сахару, горшочек со щами на голом бульоне, три-бу-нал, письма, письма, письма, ворохи безграмотных, наивных писем любовницам, невестушкам, доносы, листовки, агитки, лживая баба с кулем соли на руках и поезд, мчащийся вперёд, только вперёд, к победе или на погибель, но все там будем, когда он прибудет.
Девица Томилина прильнула своим тщедушным телом, шершавые ледяные губы дарят свой последний поцелуй...

Ах, эта мягкая интонация с грассированием ! Ах, эти кремовые брюки Бени Крика!
Одесский мир Исаака Бабеля наполнен голосами, образами, характерами. Живой и близкий, он вовлекает тебя в свой национальный танец историй, событий, происшествий, дней. Люди, люди, люди – да какие замечательные! Все эти Соломончики, Песи-Мендлы, Двойры, Бенчики, Цудечкисы. Каждый – своя история, подчас не одна. Каждый – эмоции, чувства, простые, человеческие. А рядом - мир по своим законам чести, пусть и воровским. Рядом – романтика тёмного двора и большой дороги.
Про язык Бабеля говорить – только впечатление портить. Он щекотно перекатывается у тебя во рту, спешит выскочить ловким словцом, изящным выраженьицем. Закрыв книгу, ещё живёшь в этом мире «Я имею интерес» и «Пусть вас не волнует этих глупостей».
Прогулка по дореволюционной Одессе оказалась весьма яркой, шумной и увлекательной. Вот только карман мне всё-таки подрезали. Мне таки есть шо сказать за Беню Крика.

Здесь нет героизма. Нет идеи о светлом будущем. Нет поисков правды. Нет морали. Это просто взгляд со стороны на страшные события послереволюционных военных лет.

Здесь эмоции подбираются так близко, что кажется – еще чуть-чуть и кровожадность, тупая жажда обладания, удушающая ненависть выплеснутся грязной волной прямо на неосторожного читателя. Ведь Исаак Бабель, виртуозно владея слогом, мастерски пробуждает душевные порывы, провоцирует на переживания, талантливо играет чувствами.

Он упоённо излагает свою жестокую поэму революционного террора. Этот Андре Шенье одесского разлива являет миру пронзительное повествование об ордах угрюмых бойцов. О беспощадных мрачных кавалеристах, о грубых пролетариях, об озлобившихся мужиках и героях от сохи. Незатейливый усатый командарм Будённый в красных рейтузах с лампасами, солдафон и вояка, тоже угодил на кончик пера.

Бабель выхватывает из мглы лихих лет короткие и яркие эпизоды. Разворачивает неприглядной гранью будни. Высвечивает наиболее выразительные людские черты.

Он сумел зашить в строчки своих элегий любовь к еврейскому народу как к особому, возвышенному, одухотворенному этносу. Персонажи Бабеля имеют четкую национальную принадлежность. В мясорубке войны вращаются не просто люди, а евреи, поляки, казаки, сохранившие свои умозрительные этнические черты. При этом евреи неизменно выступают преисполненной безвинного величия стороной, трогательной даже в своей непостижимости для гойского мира. А пребывание самого рассказчика в стане кровожадных и чуждых ему варваров поначалу не поддается объяснению. Но всё расставляет по своим местам понимание – с точки зрения этого внимательного наблюдателя и скромного участника пляски смерти, цель оправдывает средства.

Он согласен лицезреть хищный оскал революции, пока надеется получить пользу от её свирепости. Попутно воспевая и возвеличивая то, что ему близко. Кирпичик за кирпичиком строя чудовищное здание шекспировских страстей. Ибо какой поэт не испытывает потребность творить и слагать? И шо с того, что при этом он бывает чуточку неразборчив?

Рассчитывал ли Исаак Бабель, известный выдумщик и талантливый враль, проницательный свидетель человеческой безжалостности, что обособленная жизнь в скорлупе интеллектуального и национального снобизма все-таки возможна? Полагал ли он, что звериная жестокость невежества не коснется его размеренного существования? Так или иначе, в сороковом году были развеяны любые его личные иллюзии и необоснованные надежды на протекцию со стороны старых знакомых.

Возможно, кто-то примет надрывный глас конармейских рассказов за крик души. Но меня после прочтения прежде всего коробила попытка искусной манипуляции читательскими симпатиями. И лишь один вопрос не давал покоя. Как смог бы спеть уверенную осанну своему народу писатель Бабель, если бы ему пришлось поведать почтеннейшей публике о товарище Землячке, урожденной Розалии Залкинд, которую за редкостную бесчеловечность сторонились даже соратники?

Категорически не понравилось.

Чего хотел автор? Рассказать о том, что война - это страшно? Положим, он это рассказал. Показать конкретные примеры жестокостей войны? О, да, я увидел эти примеры, и эту жестокость.

Но даже про ужасы можно рассказывать так, что хочется дочитать книгу (роман, рассказ). А тут слишком много констатации. Слишком много этой правды в сухой ее подаче. И восприятие это не последовательное, от первого ко второму и так далее. А как бы читаешь разодранную на куски газету только для того, чтобы потом по прочитанным фрагментам составить общее впечатление о Гражданской войне, поляках, евреях и доблестной конной армии.

Нет, я не увидел тут никакого шедевра.

O tempora! O mores! — воскликнул некогда некто известный. Этот латинских кровей поц был совершенно прав, потому что это многовековой давности восклицание может быть употреблено без всяких натяжек практически во все времена и в отношении всех нравов.

И всё же именно это летучее выражение, именно эта расхожая и затрёпанная фраза как нельзя лучше подходит в качестве первого отклика на "Одесские рассказы" Бабеля, хотя бы потому, что первой пришла в голову ещё в процессе самого чтения. При этом вовсе не имеется ввиду некое осуждение этих самых нравов и времён (которые, как известно, "не выбирают, в них живут и умирают") — а просто скорее наоборот, некий эмоциональный всплеск, некий экзальт, вскрик души...

Дальше больше, но немного :-)

Я никогда не был в Одессе и знаю об этом городе только что-то из фильмов и книг, что-то из ТВ конечно же. Особенности вольного города Одессы известны давным давно и широко за пределами самого города, и даже за пределами украинско-российского сначала содружества, а теперь, к сожалению, совражества...

Великолепные портреты, сочные и смачные, яркие и колоритные, выразительные и бесконечно привлекательные (даже если речь идёт о шпане и уголовнике)!
Невыразимый никакими транскрипциями особый одесский говорок, и в особенности неподражаемый говор одесских евреев (лично я сразу вижу и слышу Романа Карцева, Михаила Жванецкого и Леонида Утёсова)!
Великолепно выполненные и поданные с пылу с жару жанровые бытовые сценки и ситуации, погружение в саму среду начала 20-х годов XX века полное и глубокое (вот как надо писать всем пишущим в жанре "альтернативщиков" и "попаданцев")!
Одесский юмор, совершенно особенный и находящийся, кажется, в качестве некоего внутреннего органа внутри самих жителей этого славного города.

И почему я эту книгу не читал раньше? "Конармию" ведь читал, а эту нет...

В бесконечной веренице ура-большевистских произведений "Конармия" Исаака Бабеля может стать тем самым ветерком, приятно остужающим голову. Неудивительно, что после публикации рассказы, собранные под этой обложкой, подверглись критике со стороны молодого правительства - описанные характеры очень неоднозначны, мягко скажем, но так ярки и хороши, что я сполна насладилась книгой. Даже не зная биографии автора, чувствовалось, что в его текстах есть что-то нездешнее, придающее другой строй положенным на страницу буквам.

Не скажу, что "Конармия" оставляет какое-то цельное ощущение или представление, потому что каждый рассказ - это короткая зарисовка. Что самое важное - это личное участие автора во всем происходящем, то, что он записывал в свой дневник, прошедшее литературную обработку, но все же - настоящее. У Бабеля в "Конармии" мне нравится как раз все то, что так не понравилось советской власти - он так точно подмечает темную силу, стоящую за спиной мужиков в армии с их разбоем и безудержностью. "Апология стихийного начала и романтизация бандитизма" - если для авторитета советской власти это было не очень, то мне очень понравилось.

К тому же, "Конармия" - это не совсем то, что может ожидать читатель, отягощенный килограммами лапши на ушах по поводу Буденного и его знаменитой Конной армии. Красноармейцы у Бабеля - не высокие молодцы, все как на подбор, а живые люди, участвовавшие в советско-польской войне 1920 года. Бабель запечатлевает на страницах "Конармии" моменты прошлой жизни, уже ушедших людей, вырывая из жизни и навсегда замораживая на этом маленьком пяточке текста. Интересно, как у них дальше сложилась судьба. Наверное, многие сгинули в результате бесконечных чисток или новой войны. Если и нашлись счастливчики, пережившие темные десятилетия становления молодого государства, то что вышло на их долю? И как можно жить дальше, если пришлось пройти через столько грязи и жестокости.

И хоть немного в моих глазах реабилитировался Максим Горький (все же смог на меня Бунин повлиять со своим ядом в адрес Горького), который защищал Бабеля. Еще Горький очень точно подметил, что бойцы "Конармии" Бабеля очень напоминают запорожцев Гоголя. Есть в них что-то общее, не всегда красивое, но безусловно живое.

Если вы никогда не были в Одессе, но очень мечтаете побывать, прочитайте эту книгу и вы мысленно, если вдруг пока другой возможности нет, перенесётесь "в жемчужину у моря" начала прошлого столетия. Вместе с её героями вы пройдётесь по узким улочкам, побываете на Молдаванке, насладитесь особым одесским говором и познакомитесь с колоритными и интересными персонажами, а ещё услышите весёлые и грустные истории, в которых во всей своей полноте и красоте ощущается дыхание и пульс жизни.
Мудрый рассказчик поведает нам историю Бени Крика и его налётчиков, в которой были взлёты и падения, любовь и деньги, но никогда не было отчаяния и беспричинной грусти. А ещё из его уст мы услышим трогательную и пронзительную историю собственного еврейского детства и знаменитого еврейского погрома в Одессе, после которого " в душе может наступить осень".

Трогательность и искренность, ирония и грусть , великолепный язык - всё это привлекает , завораживает и не отпускает, пока не закроешь последнюю страницу.
Так что Кладите себе в уши мои слова, то бишь слова Исаака Бабеля, а значит читайте и получайте удовольствие.