Трилогия об Августе в одном томе

Но тут один из полленцев пробивается вперёд и заявляет, что не намерен больше слушать пустые разговоры. Не затем он сюда пришёл. И с этими словами он бросается на дверь лавки, поддевает её лопатой, стараясь выломать, снова разбегается и снова начинает ломать. Крепкая дверь, чёртова дверь, окованная железом, новые железные петли, филёнки из двухдюймовых планок.
— А ну, тащите сюда топор! — командует этот человек.
Шум и грохот разносятся по всему двору, Поулине тащит за руку Эдеварта, чтобы тот вмешался, однако тот мешкает. «Йоаким!» — кричит она, но Йоаким не отвечает.
Вот-вот, Йоаким, который отнюдь не славится своим долготерпением, теперь не спешит действовать. Подобно старшему брату, он стоит неподвижно, лицо у него бледное, но он улыбается.
— Зачем ты так надрываешься, Кристофер? — спокойно спрашивает Йоаким. — Дверь ведь не заперта.
— Не заперта? — переспрашивает Кристофер и хватается за ручку. Дверь открывается.
— Она была открыта! Дверь была открыта! — проходит по толпе гомон.
Кристофер на мгновение застывает и собирается с мыслями. В другое время не миновать бы ему насмешек, но теперь людям не до смеха, слишком горестный настал час, один лишь Йоаким улыбался бледными губами. Кристофер широко распахнул дверь, надеясь, быть может, что вся толпа сразу ринется за ним, но, поскольку ничего подобного не произошло, ему ничего не оставалось, как самому войти первым, что он и сделал. Однако, войдя, Кристофер остановился, так, чтоб все его видели. Такой возможности Теодор упустить не мог, он спешно зашёл следом, бормоча в оправдание, что ничего, как есть ничегошеньки там не тронет. За Теодором кто-то третий сунул туда нос, не преминув сообщить: «Я только посмотрю, что там есть». После чего вся лавка заполнилась людьми.
— Ну, Эдеварт, — молвила Поулине, — ты только погляди, сколько сыскалось покупателей на твой товар.
— На мой товар? — переспросил старший брат. — Нет у меня никаких товаров.
— Не могу понять, с чего это дверь была открыта. Я ж заперла её.
— А я открыл, — вмешался Йоаким.
— Ты-ы? Хорош староста! Будь я мужчиной, я б их вышвырнула оттуда.
Эдеварт, конечно, был мужчиной, но он равнодушно глядел на происходящее.
— Всё равно они не найдут там ничего съестного.
— Съестного? Да не больше, чем у меня на ладони.
Йоаким окликает:
— Николаи, а ты что остался, почему ж и ты не зайдёшь?
— Да ну, — отвечает Николаи, — я ведь слышу, что там никакой нет еды.
— Тогда почему же ты не уходишь домой? — спрашивает Поулине.
Николаи:
— Почему, спрашивается, не ухожу? А что мне делать? Когда я вернусь, всё семейство будет глядеть на меня. Оно каждый раз так на меня глядит. Вот будь у меня в кармане несколько картошек либо какой другой пустяк... Вот как они на меня смотрят. А у тебя не найдётся несколько картошек, Йоаким?
— Разве что самая малость.
Оба спускаются в подвал. Поулине кричит им вслед:
— Не забывайте, что у нас есть больной, которого тоже надо кормить!
В самом углу подвала и впрямь лежала кучка картошки, примерно несколько мерок; Йоакиму, как и всем остальным, пришлось делиться с теми, у кого и вовсе ничего не было... «Благослови тебя Бог», — пробормотал Николаи, рассовывая картошку по карманам. Затем Йоаким направил его в кладовую, там, по его словам, висит кусок баранины. Дверь открыта. «Нет, только не здесь, не то нас увидит Поулине, выйди сзади, за дровяницей».

Это сказал Николаи. Он был известен как человек боязливый, который верил в предзнаменования и привидения. Но те четверо, которые никуда не ходили и чувствовали себя вполне бодро, отнюдь не были удручены. Когда им сообщили о результате похода к Ездре, они сказали:
— Дверь погреба да замок — и всё это ради какой-то малости. Но если не повезло в одном месте, может повезти в другом, надо попробовать! Может, это и не очень-то законно, но до законов ли тут, когда нужда хватает за горло?
Они долго обсуждали и советовались, стояли, строили то один план, то другой, сплёвывали, обдумывали, толковали. Четверо опоздавших полленцев были народ решительный, они хотели наверстать то, что упустили, проспав урочное время. Было уже семь часов, белый день был на небе, белый день на земле. Все тронулись в путь. Подойдя к лавке, они замедлили шаги. На дворе оказалось полно народу. Йоаким разговаривал с Габриэльсеном, хозяином невода, ещё там группкой стояли три женщины, спрятав посиневшие от холода руки под фартуком, глава банка Роландсен вообще прогуливался без всякого дела, явно занятый какими-то мыслями. В дверях стоял Эдеварт, рослый и крепкий, и окидывал взором собравшихся; время от времени из дверей, сбоку от Эдеварта, выглядывала Поулине и, выглянув, тотчас исчезала. Йоаким сделал вид, будто крайне удивлён появлением нежданных гостей, и сказал Габриэльсену:
— Это как же понимать: двое, а ещё четверо плюс шестеро будет десять, нет, двенадцать человек? Странно, странно!
Пришедшие поздоровались.
— Да вас тут целая команда! — приветливо сказал Йоаким.
Никто не ответил. Пришлось заговорить Теодору:
— Мы ходили в Новый Двор, искали там чего-нибудь съестного.
— Ну и как? Нашли?
— Нет, только по ковшику молока каждому.
Поулине от дверей подала голос:
— Стало быть, вы ходили в Новый Двор и искали там, чего бы поесть. А теперь решили поискать здесь? Так вот что я вам скажу: много вы здесь не найдёте.
Йоаким:
— Николаи, а ты тоже ходил вместе с ними?
Николаи привычно стал объяснять, что, мол, жизнь у него собачья, и он уже перестал понимать, что делает, и раньше он никогда не занимался грабежом и разбоем.
Вот он и пошёл вместе со всеми в Новый Двор, чтобы посмотреть, не сыщется ли там картофелинка-другая или вяленая рыбина. Он не знает, кто из них выломал дверь в погреб, но зато ни один из них не поднимал шума, не кричал, они не разбудили детей, не заходили в хлев и не прихватили ни одной животины...
— А что вам сказал Ездра? — полюбопытствовал Йоаким.
— Ну что он мог сказать? Он всё твердил про свои права! Я его могу понять. Мы-то думали, что у него полным-полно еды от подземных духов, но ничего там не было, нас, грешных людей, ввели в обман. Ну что нам теперь делать, Йоаким?
Староста Йоаким покачал головой:
— Да, плохо сейчас быть полленцем.
— Благослови тебя Господь, мы просто не можем больше так жить, мы ходим и жуём щепки, мы забыли вкус настоящей еды. Самое время всем нам ложиться в землю.

Разве это не преступление: вламываться в чужой дом, крушить всё на своём пути и грабить? Какого чёрта они пустили свои земли под городскую застройку? Город — это не еда, город годится лишь на то, чтобы в нём жили или умирали те люди, которых должны кормить другие. Ну что ж, раз им так хочется, могут теперь хоть жить, хоть умирать...
Люди слушали Ездру, они знали, что он думает обо всём этом, и он прав, чего ради они решили строить город на своих пашнях и лугах? А теперь гнев Божий настиг их за совершённый ими грех, они чувствовали себя жалкими глупцами и не знали, как себя вести. Они ни единым словом не могли возразить Ездре, его голос вызывал у них досаду и усталость, они отвернулись от него и обратили свой взгляд к Осии, ведь она требует, чтобы они заглянули к ней в кладовую; они послушались, зажгли спички и своими глазами увидели всё, что есть в кладовой. Но и здесь их ждало разочарование: опустевшая кладовая, несколько пригоршней муки и обглоданная свиная ляжка, ещё несколько селёдок в бочонке, а на столе — миска молока. Никакого хлеба, никаких лепёшек. А ведь в семье есть дети, они-то с чего живут?
— Вот можете поглядеть, — сказала Осия, протягивая ковшик, — пейте молоко!
Теодор первым схватил ковшик и попил молока, потом передал ковшик следующему, и тот тоже выпил...
Но человек из Флатена, которому по бедности молоко было нужней всех, попросил разрешения унести свою долю домой в бутылке. Когда бутылка наполнилась, он сунул её в карман, схватил внезапно руку Осии, не в силах произнести ни слова от душивших его слёз, и вышел из кладовой. Опередив остальных, он припустил что есть мочи, спеша домой.
Люди снова оказались посреди дороги, с лопатами и топором. Начинал заниматься день, было, наверно, часов шесть утра.
Визит в Новый Двор мало что им дал, а можно сказать, и вовсе ничего: лишь ковшик молока, который они выпили тут же, на месте; люди испытывали глубокое разочарование и досаду. На прощанье Ездра посулил им всевозможные кары: и не надейтесь, что я вам это забуду, как бы не так! Они не отвечали, они просто ушли, девять человек, один за другим, шли по снегу и молчали, но, уж верно, каждый думал про себя, своей отупевшей от нужды головой: а кто это всё начал? Кто всё затеял? Ведь не я же, какое там я! Чтоб я вёл себя как разбойник и убийца, я, который и кошки не обидит? Девять человек шли гуськом, и ни один из них вроде бы не сделал ничего худого, просто пошёл вместе со всеми, вот теперь они и сваливали вину на других, сами-то они люди приличные, они долго возражали, но...

Правда, время от времени по селению пробегал слух о косяках сельди, но всякий раз это оборачивалось пустыми надеждами. Был конец марта. Те, кто рыбачил на Лофотенах, здорово просчитались, не то что рыбаки из Северного посёлка, которые до сих пор успешно ловили рыбу. Помощи, обещанной начальством, так и не было. Да и что оно такое, это начальство? Некий департамент, который сидит и размышляет, приставив палец ко лбу. Дело зашло так далеко, что Поллену, может быть, придётся закрыть почту, поскольку Теодор и Родерик сказали, что у них нет больше сил ходить на вёслах до пароходной пристани.
Время от времени народ снова спрашивал, как там Август. Это же надо ему заболеть именно сейчас. Вот и цемент прибыл, как обещано, — прибыть-то прибыл, но так и остался лежать, потому что ни у кого не было сил его перенести. Но ведь цемент это всё-таки не еда? Само собой, не еда, и нечего зря молоть языком. Цемент он и есть цемент, чтобы строить фабрику. Но тот человек, которому стоило произнести всего лишь слово, чтобы цемент начал поступать тоннами, мог, наверно, найти выход и из этого тяжёлого положения. Очень даже может быть. Когда это было, чтобы Август не нашёл выход? Йоаким, который вполне годился на должность старосты, был по-своему неплох, что и говорить. Но на сей раз он оказался совершенно беспомощным. Вывесил на стене телеграмму, после чего уселся сложа руки. Вот что сделал бы на его месте Август? Поехал бы к югу да и стукнул бы кулаком по королевскому столу. Вы мне что, не верите?
Нет, нет, верим, верим.
Полленцы пришли в кофейню и робко окликнули Эдеварта через лестничный проём. Эдеварт спустился. Они справились у него, что слышно, и как себя чувствует больной, и правда ли, что он бредит и никого не узнает? Полленцы просили Эдеварта передать ему самый сердечный привет и чтобы Бог ниспослал Августу скорейшее выздоровление...
— Чего это они от тебя хотели? — спросил Август.
— Хотели узнать, как ты себя чувствуешь.
— А-а, — равнодушно протянул Август.
— А ещё они просили передать тебе самый сердечный привет.

И вдруг Ездра очень серьёзно замечает:
— Столько народу наш Поллен не прокормит.
Август, обескураженный его серьёзным тоном:
— Да ну!
— Конечно, не прокормит. На свете нет ни единого человека, которого кормят банки и промышленность. Ни единого.
— Так-так, а чем же они тогда кормятся?
— А кормят их ровно три вещи, ни больше и ни меньше, — отвечает Ездра. — Это зерно в поле, это рыба в море и это звери да птицы в лесу. Три вещи. Я долго об этом думал.
— А некоторых людей всё же кормят деньги...
— Нет, — ответил Ездра, — ни одну-единственную душу.
Молчание. Август: — А что ж такое ты собираешься ткать, Осия? Я смотрю, у тебя кругом мотки пряжи лежат.
— Да ничего особенного, просто ткань для белья.
— Неужто у тебя есть время, чтобы ткать?
— Иногда выкраиваю, но в основном этим занимаются девочки.
— Но ведь в лавке у твоей сестры довольно и белья, и тканей.
— Это всё не про нас, там вещи тонкие и непрочные, и в них слишком много бумаги.
— Когда б все рассуждали как ты, Поулине бы ничего не продала и деньжонок не поднакопила.

Так это был ты! — бормочет он, задыхаясь.
— Что я? — спрашивает Август. Но отпираться бесполезно; Август понимает, что место здесь опасное, весь сарай набит орудиями убийства, тут и топор, и козлы, и поленья. Но вдруг страх перед взбешенным приятелем покидает его, он готов схватиться с ним, он посылает его ко всем чертям, он не намерен спасаться бегством, он стоит с пустыми руками и говорит: — Ты бы поменьше орал, Эдеварт!
Эдеварт с разлёту останавливается и морщит верхнюю губу, словно хватил царской водки.
— Это ты кашлял! — шипит он.
Тебе этого не понять, — спокойно отвечает Август, — а раз так, тогда лучше помалкивай. В моём теперешнем состоянии знаешь, сколько нужно силы, чтобы удержаться от кашля.
Эдеварт, совершенно обескураженный:
— Как это понимать — «в моём теперешнем состоянии»?
— И раз это дело нескольких месяцев, я же должен был как-то дать тебе знать. Иначе я бы не кашлял. Может, ты слышал, как я кашляю весь день, без умолку? Но когда кто-то рядом... когда я стою и слушаю...
История кончается забавно и странно. Получается так, что Август сам стал жертвой несправедливости, чем крайне обижен: выходит, эта чёртова Рагна решила его испытать, почуяла, видно, что он сейчас совсем плох, у женщин в этом смысле дьявольский нюх, от них ничего не скроешь. Но дайте только срок, говорю я вам, настанет день, когда я снова буду в форме, уж тут-то я своё наверстаю.
Постепенно лицо Эдеварта приобрело свой обычный смуглый оттенок. Он даже начал улыбаться, а потом и вовсе рассмеялся, громко так. Он, которому, пожалуй, не доводилось смеяться вот уже много лет.
Но это отнюдь не успокоило Августа.
— Ну, конечно, ты смеёшься, потому что со здоровьем у тебя всё в порядке. Но ты для меня всё равно что мой башмак, ведь у него тоже всё в порядке. Нет и нет! Ты вроде грудного младенца против настоящего матроса. Да-да! А окажись ты на моём месте... я занимаюсь всякими делами, и работаю, и создаю банк, и держусь подальше от всяческих утех, а тут, за стеной, прямо сегодня...
— Ха-ха-ха!
— Если сказать по совести, я бы должен проломить тебе голову, обезьяна ты эдакая, — бормочет Август, раздосадованный донельзя, — уж я бы шутить не стал. А теперь поищи себе кого другого, чтобы скалить зубы и ржать...

Всё трещало по швам. Как ни странно, Эдеварт не сломился и выдержал с честью эту томительную неопределённость. Он был измучен своей неприкаянностью и чувствовал себя вечным скитальцем, лишённым твёрдой опоры, для него всё потеряло смысл; конечно, ему было страшно услышать окончательное решение Лувисе Магрете, но самое плохое, что она могла сделать, — это ещё раз уехать из Норвегии. Хуже уже ничего нельзя было придумать... Эдеварт вышел. Вскоре прибежала малышка Хобьёрг и позвала его есть, он поблагодарил и отказался. Может, он ждал, что Лувисе Магрете сама выйдет и пригласит его к столу и тогда они вместе войдут в дом?
Она не вышла. Нет, всё было уже не так как в начале. На него напало какое-то отупение. Неужто он так слаб и безволен, что готов смириться? На него это было не похоже. Он вдруг лишился способности чувствовать, но соображал не хуже, чем обычно; он ходил по лесным тропинкам, и голова у него была ясная, и духом он не упал: прокормиться в такой маленькой усадьбе, как Доппен, он не сможет, как не сможет и жить здесь, держа лавку в Поллене. Он ничего не мог придумать.
А что Лувисе Магрете? Эдеварт всегда хорошо считал в уме, и складывал, и вычитал, теперь он припомнил, какой она вернулась домой и какой стала в последние дни, начиная с того вечера, когда он вёз её на лодке и её переполняла нежность к нему, и тот первый неповторимый вечер — всё в ней было прекрасно, но всё оказалось притворством. А как ещё это назвать, если от этого вдруг ничего не осталось? У неё всё было обдумано заранее. Она просто прикидывалась той Лувисе Магрете, которую он любил много лет назад. Она сидела в лодке и знала, что стала другой, однако хотела увлечь его и старалась казаться прежней; Боже милостивый — как она всегда говорила, — не нужно было этого, ведь он сидел на вёслах и так ждал, так верил, она боялась разочаровать его: подожди, вот мы приедем домой! О Господи! Эта задача оказалась ей не под силу, бедная Лувисе Магрете, как скоро эта задача оказалась ей не под силу...
Он вернулся из леса и сразу завёл с ней разговор. Она ещё даже не сняла нарядного платья. Что будем делать? — спросил он, садясь на скамью. Чего ты хочешь?
Ты напрасно принял всё так близко к сердцу, ответила она. Я понимаю, тебе не нравится, что я езжу с тобой в лавку, и больше я туда не поеду.
Вот как?
Да. Мне она не нужна. Что мне там делать? Если я встречаю старого хозяина, он меня даже не замечает, мадам Кнофф и её дочь тоже не замечают меня при встрече, в лучшем случае кивнут, словно они боги, а не люди. Единственный там джентльмен — это Лоренсен, будь он хозяином, меня бы пригласили в дом, а эти...
Может, и так, пробормотал Эдеварт.
Да, пригласили бы, и поговорили бы с нами, и постарались бы, чтобы нам было приятно. Я уверена, они не приглашают нас только потому, что не понимают по-английски, но стыдятся признаться в этом. Мне это безразлично, но одета я лучше Юлии и повидала больше, чем все Кноффы, вместе взятые, потому что жила в Америке в разных городах. Таких платьев, какие носит моя маленькая Хобьёрг, Юлия и её мамаша в детстве и в глаза не видели. Ты только посмотри на меня... посмотри, что платье, что под платьем...
Лувисе Магрете двумя пальцами приподняла платье и показала ему край белой кружевной юбки. А помнишь, сказал он, ты ходила в одной рубахе, даже без косынки на шее, босиком и в короткой юбке?.. Она с удивлением глянула на него: что он имеет в виду, напоминая ей о её нужде, смеётся над ней? Да, тогда у меня было немного платьев, обиженно сказала она.
Неужели ты не помнишь, какая ты была тогда красивая? Вот я о чём. Я тогда сразу же, с первого взгляда — это было так странно, — полюбил тебя, вот я о чём! Я всё любовался сквозь рубаху твоим телом и не мог налюбоваться; я так влюбился в тебя, что даже не помню, как мы вывели шхуну на фарватер.
Не хочешь же ты, чтобы я всю жизнь ходила только в рубахе и юбке! — воскликнула она.
Эдеварт молчал. Нет, Лувисе Магрете не поняла его, она отказывалась понимать чувства, ставшие для неё чужими. Она произнесла: Одно я могу сказать тебе точно: в лавку я с тобой больше не поеду.
Как хочешь. Но что с нами будет? — в отчаянии спросил он. Ты хочешь снова уехать от меня? Лувисе Магрете не притворялась, она искренне запуталась, была несчастна и начала плакать. Откуда я знаю, ответила она. Если мне и хочется уехать, то не от тебя, нет! Но, как бы то ни было, здесь мы жить не можем.
Эдеварт: Я сейчас же поеду домой и начну строить дом. Тогда ты приедешь ко мне?
Да, ответила она. Да, думаю, так будет лучше всего... Я не знаю...

По дороге домой Хобьёрг снова бежит впереди, и они остаются наедине, неторопливо болтают о том о сём. Она: Какой красивый у тебя водопад, правда? — Да, у нас очень красивый водопад. Я не хотела больше смотреть на него, говорит она, мне показалось, что ему так одиноко... — Кому? — Водопаду. Он всё падает, падает, он такой одинокий, я чуть не заплакала и потому ушла.
Эдеварт не понимает состояния её души и не отвечает. Не понимает он также, почему она срывает седмичник и вдевает ему в петлицу, в Поллене так не делали, он не привык к такому. Но инстинктивно, каким-то необъяснимым образом он сознаёт, что теперь она стала по-новому близка ему, её лицо совсем рядом, он ощущает её дыхание, его обдает жаром, и он обнимает её как единственное и самое дорогое в мире. Оба взволнованны. Потом она опять пугается и смотрит вперёд, куда убежала Хобьёрг.
Вечером они занимаются домашними делами — он рубит дрова, она готовит ужин, накрывает на стол и приходит за ним в сарай, такая молодая, такая красивая, она говорит с ним, как с любимым, как с мужем, — это неповторимая минута для них обоих, взявшись за руки, они идут в дом.

Рано утром Эдеварт отправляется на лодке за провизией и возвращается ещё до полудня, накупив всяких вкусных вещей: свинину, копчёное мясо, солонину. Лувисе Магрете снова в восторге, она распаковывает свёртки, восторгается ещё больше, благодарит Эдеварта и зовёт Хобьёрг: Ты только взгляни, что у нас есть! Эдеварт гордится её похвалой, но скромно отвечает: Наверное, там вы привыкли к лучшему. Но зато мы дома, а здесь я никогда ничего такого не видела! — отвечает Лувисе Магрете, и от волнения у неё текут слёзы. Крендельки, солодовый хлеб, козий сыр, Боже мой, за все эти годы я даже забыла, как он выглядит, так что сам понимаешь. Последний раз я его ела у Карела накануне отъезда; в нашей семье его никогда не было. мы жили бедно, у нас с детьми ничего такого не было, мы только что не голодали. Да ты и сам знаешь... Всё утро меня одолевали воспоминания, говорит Лувисе Магрете и снова плачет.
Ну, Хобьёрг, ты видела водопад? — спрашивает Эдеварт, чтобы отвлечь Лувисе Магрете от грустных мыслей.
Нет, мы ждали тебя, отвечает Лувисе Магрете. Я подумала, может, тебе захочется пойти вместе с нами. Сейчас я что-нибудь приготовлю, говорит она, поспешно вытирая слёзы, а потом мы пойдём к водопаду... Эдеварт и Хобьёрг спускаются к берегу. В нём растёт странное чувство к этой девочке; если бы Лувисе Магрете не могла увидеть их из окна, он сел бы на камень, привлёк девочку к себе и поговорил бы с ней. Девочка такая хорошенькая, у неё голубые глаза и толстые косички. Они собирают ракушки и серебристые двустворчатые раковинки, для Хобьёрг это незнакомые сокровища, она шумно радуется им и говорит, что они гораздо красивее, чем мамины кольца.
У мамы есть кольца?
А то как же! Разве ты не видел? У неё два кольца, одно с настоящей жемчужинкой. Но эти ракушки красивее колец! Она просит Эдеварта помочь ей собрать побольше ракушек и раковинок, ей нужно много-много, она несёт их в подоле и говорит, что дома их вымоет и они станут ещё красивее. И что же ты с ними сделаешь?
А вот увидишь! — отвечает она. И кивает головкой, давая понять, что его ждёт что-то очень интересное.
Забавная, симпатичная девочка, Эдеварту с ней весело. Он ведёт её туда, где их не будет видно из дома; они приходят на белый песчаный берег, там Хобьёрг быстро и ловко рисует большой квадрат, потом делит его на маленькие квадраты разной величины. Это её картина.
Что это означает? — спрашивает он.
Разве ты не видишь? Это дом.
Эдеварт садится на камень и хочет привлечь её к себе, посадить на колени, поговорить с ней, в нём крепнет какое-то чувство к этой девочке, нежность, его сердце сладостно млеет. Может, она скажет ему, от кого мама получила свои кольца.

Постепенно Поллен оживился, в нём началась незнакомая прежде деятельность, селение потихоньку просыпалось и потягивалось, головы заработали быстрее, чем раньше. Хороший пример подал Ездра. Маленький, крепкий Ездра оказался на диво настырным, он продолжал осушать болото, как его научил Август. Пока у него были деньги, заработанные на Лофотенах, он нанял лошадь, чтобы возить камни, выложил камнем первые поперечные канавы и засыпал их землей; теперь у него был небольшой сухой участок, он вскопал его, проборонил, унавозил и посеял на нём ячмень, чтобы убедиться, что он на верном пути, и через три недели его поле зазеленело. Чудо и благословение Божие на этой бездонной трясине!
За работой Ездру одолевали мысли. Он понимал, что со временем осушенная земля потребует больше навоза, чем он сможет достать в селении, значит, ему придётся держать больше скотины. Но чтобы держать больше одной коровы, ему нужен хлев. Ладно, допустим, он построит его, и что дальше? А зимой, пока он зарабатывает деньги на Лофотенах, кто будет ходить за коровами? Его жена? Жена... Господи, спаси и помилуй, ведь ему нет ещё и двадцати! Но даже если красотка Осия и ответит ему согласием, какова будет её жизнь в Новом Дворе вдали от селения — одна с коровами? Вот и выходит, что перво-наперво надлежит построить небольшой домишко, что было непосильной задачей.