Трилогия об Августе в одном томе

— Ты сию же секунду получишь свою одежду! — сказала Старая Мать. — Спасибо, На-все-руки, ты всегда верен себе...
Следующие часы были полны кипучей деятельности. Его первым делом было осмотреть дорогу: всё было отлично вычищено, это была настоящая королевская дорога до самого верха, где стояла охотничья хижина, глядевшая на него из-под бровей. Он рассчитался с рабочими.
— А железная решётка? — спросили они.
— Потом, — отвечал он. — У меня сейчас другая забота.
Они вместе сошли вниз. Рабочие должны были начать цементировать погреб у Головы-трубой, в то время как Августу нужно было спуститься в самый город, чтобы попасть на дорогу к вдове Солмунда в Северную деревню. Боже, какая неудача! На перекрёстке он наткнулся на самоё Паулину, и невозможно было ускользнуть от её зорких глаз.
Она не обнаружила ни малейшего удивления, увидав его на ногах, она тотчас сказала:
— Хорошо, что я встретилась с тобой, Август! Я только что была у окружного судьи, передала ему все бумаги и получила квитанцию, так что тебе остаётся только сходить и получить чековую книжку. Отличный человек окружной судья! Он сказал: «Пожалуйста, садитесь!» и выслушал всё, что я ему сказала. «При такой доверенности это были без всякого сомнения ваши деньги», — сказал он. «Но я не желаю владеть чужими деньгами», — отвечала я. Тогда судья засмеялся. А когда я уходила, он сказал, чтобы я вечером непременно пришла к нему, поговорить с ним и его женой. Я никогда прежде не слыхала, что бывают такие отличные люди, каких я встретила здесь! И знаешь, что со мной случилось, когда я пришла от тебя? Эстер и доктор узнали от аптекаря о моём приезде и наказали в гостинице самым строжайшим образом, чтобы я сейчас же пришла в докторскую усадьбу, а не то они силком потащат меня к себе! Как тебе это нравится? Где ты видывал таких людей, как здесь? Ну, а теперь мне некогда разговаривать с тобой, я на одну минутку загляну в гостиницу, приведу себя немного в порядок и побегу к доктору. И потом я хочу сказать тебе, Август, что я ничуть не раскаиваюсь, что мне из-за тебя пришлось приехать в Сегельфосс, и я этого никогда не забуду. Ну, а теперь сразу же ступай к областному судье и получи у него, что тебе следует. И она побежала.

Он понял, что это от крепкого кофе у неё зарумянилось лицо, и она сделалась так необычайно говорлива, и он, по правде говоря, здорово утомился, слушая её. Но Август не мог позволить ей уйти, не сказав ей хотя бы несколько слов благодарности. Свою благодарность он выразил довольно странно:
— Паулина! — позвал он. — Если уж нельзя иначе и я, как ты говоришь, должен непременно владеть этими деньгами, то я в твоём присутствии утверждаю, что я ни в коем случае не стану разрывать здесь горы и не потрачу свои деньги на какие-нибудь копи. Никто в этой жизни не заставит меня сделать это. Я достаточно нагляделся на них в Южной Америке и повсюду, как они ходят, колотят по камням и глядят в увеличительное стекло, а как заведётся шиллинг, так тотчас несут его за бумаги, и много раз видел я, как они собирались уже бросить всё, но у них делалась золотая лихорадка, и они не могли кончить. Боже избави меня! Ты можешь быть спокойна, Паулина.
— Это не моё дело, — сказала она и протянула ему руку. Меня-то чем это касается? Мне всё это совершенно безразлично.
Следующий час целиком посвящён великим планам, взлётам за облака, видениям и сказке.

Рабочие на дороге были довольны, что Август вернулся в горы и опять стал их старостой. За последнее время он отсутствовал, приходил только изредка, чтобы решить тот или иной вопрос, а общий надзор над всем был поручен Адольфу. Им было трудно слушаться Адольфа, который нисколько не лучше их, они издевались над ним и спрашивали у него совета относительно пустяков, которые отлично знали и без него. В особенности вызывающе вёл себя Франсис из Троньемского округа: он мог нагрузить тачку и потом вдруг подойти к Адольфу и спросить его, нужно ли увезти эту тачку. Их антипатия к Адольфу, вероятно, вызывалась ревностью. Марна, сестра консула, не так уж редко приходила теперь на дорогу. Каждый раз она безошибочно отыскивала артель, где работал Адольф, и подолгу говорила с ним. Адольф, красивый молодой парень, снимал шапку и здоровался, вежливо выражался и изредка краснел. Ничто не ускользало от глаз приятелей, и когда дама уходила, наступал час расплаты. Они работали как раз над тем, что в двух-трёх местах взрывали скалы, чтобы расширить дорогу; в сущности, дорога была уже проложена до самой охотничьей хижины, оставалось только сравнять полотно и увезти лишнюю землю. Но отколоть хотя бы только сорок сантиметров от отвесной скалы на протяжении двадцати метров было трудно и требовало множества взрывов. Август определил на эту работу четверых.

Я учился у самого корабельных дел мастера Орне из Тромсё.
— Но ты не умеешь закалить бурав так, чтобы он не ломался.
— Прекрасно, я не умею. Но если ты умеешь, то в таком случае поучи меня, как делать! Ха-ха-ха!
На-все-руки некогда, совершенно некогда, но он крестится, кладёт на огонь железный прут и велит Адольфу раздувать меха. Кузнец злорадно созерцает. На-все-руки не кузнец, но он мастер на все руки, также и кузнец. Дело, к которому он прикасается своими руками, не может не удаться; да ему и прежде случалось сталкиваться с каждым ремеслом, случалось стоять и перед наковальней и закалять даже сталь. И конечно, ему удаётся. Он делает прут более тонким, внимательно следит за жаром, держит наготове горсть песку на тот случай, если жар будет слишком силён, сплющивает прут, поколачивает тоненьким молотком, кладёт в третий раз на огонь, на этот раз на малый огонь, — до чего осторожно, до чего обдуманно!
— Ну, как ты поступишь в дальнейшем? — насмешливо спрашивает он кузнеца. — Конечно, ты отправляешь прут в ведро с водой — и готово! Но не так поступаю я. Да, он поступил не так: На-все-руки воткнул прут в ящик с песком, подержал там чуть-чуть, — о, всего лишь полмгновенья! — поглядел, получился ли нужный голубоватый оттенок, потом осторожно и испытующе опустил самый кончик в воду, подождал, чтобы голубоватый оттенок совсем сошёл, опять опустил прут в воду, помешал тихонько в воде, дал ему постепенно остыть. Они попробовали поточить его напильником, но напильник не взял. Кузнец одобрительно кивнул головой. Они попробовали твёрдость кончика о наковальню, кончик не согнулся. Кузнец опять кивнул головой.
— Хорошо, я попробую делать так же, — смиренно сказал он. — Теперь отточи бурав!
— Мне некогда. Но поступай приблизительно так же и с буравами, — поучал На-все-руки. — А крючья накаляй немного меньше, потому что они из сплава стали и железа. Ты должен научиться этому. И помни — осторожный и продолжительный закал!
На-все-руки повезло, и он заважничал, но неизвестно, повезло ли бы ему во второй раз. Может быть, он проделал несколько лишних манипуляций. Но он доказал свою правоту и остался победителем.
На-все-руки обратился к Адольфу:
— В некоторых местах нам следует проверить дорогу. А то, я боюсь, автомобиль с трудом проедет, крылья будут задевать за стену. Нам придётся или надстроить с левой стороны, или взорвать больше с правой. Я зайду к вечеру и посмотрю, что обойдётся дешевле. А так, верно, всё у вас обстоит благополучно?
Адольф ответил не сразу:
— Да все этот Франсис!
— Что с ним такое?
— Да он всё продолжает.
На-все-руки: — Что ты за чучело, Адольф, что позволяешь Франсису дразнить себя! Кланяйся ему от меня и передай, чтобы он не безобразничал на дороге и не ссорился.
Сделано...

Эти дураки, идиоты воображали, что он дрожит над несчастными копейками, которые теряет, что он в отчаянии и тотчас, как только проиграется дочиста, пойдёт топиться в водопаде. Они корчились от смеха и восторга, когда выигрывали крону, и торопились опустить её в жилетный карман. Август же клал руки на карты, не поглядев на них, и назначил игру вслепую, — вслепую!
Ему повезло, и он несколько раз выиграл; это подзадорило Августа, его старые глаза загорелись.
— Пас или вдвойне? — спросил он ещё раз, не глядя в карты.
Они поглядели друг на друга, покачали головой и бросили карты.
— Пас или вдвойне? — стал он искушать цыгана.
Цыган поддался и взял свои карты обратно, захватил нечаянно одну лишнюю и быстро сбросил другую.
— Это жульничество! — закричали кругом. — Сдавай ещё раз!
Август, хотя это касалось его одного, ничего не сказал. Черномазое лицо цыгана побледнело, губы его дрожали. Когда Август проиграл, все закричали: — Но ведь это жульничество! Вам бы следовало пересдать и принять и нас в игру. Ты вытащил валета и сбросил семёрку, — сказали они цыгану.
— Я выиграл бы и без валета, — ответил цыган.
Они некоторое время пререкались. Август молча заплатил проигрыш. Игра окончилась.
Один из торговцев, уходя, попробовал было стащить колоду. Август остановил его:
— Давай сюда карты!
— Ты же сказал, что они не твои!
— Давай сюда карты! — повторил Август.

И мать тотчас сдалась:
— Да, впрочем, ты прав: на что тебе охотничья хижина, если туда не будет дороги?..
Случилось так, что Гордон Тидеман упомянул об этом проекте На-все-руки: ему нужно два-три опытных человека, и прежде всего кого-нибудь, кто наметил бы линию будущей дороги.
На-все-руки сказал, что, по его мнению, это не
так уж трудно.
— Как?! — переспросил шеф. — Ты бы мог это сделать?
— Как раз такие вещи я и умею, — ответил На-все-руки. Прямо таки незаменимый человек, никогда не поставишь его в тупик!
— Для этого есть разные способы, и провести тропинку не стоит большого труда.
— Нет, не тропинку! — фыркнул шеф.
— Так, значит, дорогу для езды?
— Да, потому что мы должны иметь в виду перевозку мебели и продуктов. Я предполагаю, что семья пожелает жить там в самое жаркое время лета.
— Как я глуп! — сказал На-все-руки. — Так, значит, дорога должна идти зигзагами, постепенно подымаясь, или она может быть более прямой и крутой?
— На месте тебе виднее будет. Для меня безразлично, будет ли дорога крутой, или нет, но может статься, что моей жене захочется пройтись по ней.
— Возможно, что нам придётся взрывать, чтобы продвинуться вперёд, — место очень нескладное. Я могу пойти взглянуть на гору хоть сейчас, если вы находите это нужным.
Шеф кивнул головой в знак согласия.
— И потом, когда будешь возле хижины, погляди, кстати, нельзя ли поставить решётку перед пропастью, из-за детей... Незаменимый человек этот На-все-руки. И главное, его манера держаться пришлась очень по душе Гордону. Тидеману. «Хоть сейчас», — сказал он. Словно он был обязан бежать по первому приказанию, хота шеф был ему обязан уловом! Но разве он от этого стал важным или надменным, или может быть позволил себе вольности, когда пришла телеграмма? Ничуть. Когда шеф прочёл её, На-все-руки заметно взволновался, он перекрестился, облизал губы, проглотил слюну, глаза его стали светло-голубыми. Но он тотчас овладел собой и сказал:
— Так, значит, они соединили оба невода и загнали рыбу в один затон.

Это был прекрасный выход — отъезд учительницы и приезд учителя. Теперь дети могли учиться всем наукам, но в особенности полезно было мужское руководство Гордону Тидеману: он был развит не по летам и сообразителен, — отличная голова! Когда пришло время, его отправили в Треньем, сначала он поступил в школу, где был первым учеником, затем нанялся в приказчики и продавал, стоя за прилавком, и, наконец, он года два изучал в Германии «всё, что имеет отношение к делу»: ведение книг, валютные расчёты, биржевые курсы, учёт векселей, — обширные и излишние знания для человека из торгового местечка Сегельфосса, но развивающие и необходимые для образованного купца. Теодор Из-лавки старался подражать старому лейтенанту. Он хотел, чтобы и его сын получил заграничные знания, массу заграничной учёности, и так как в то время он заработал много денег на двух-трёх удачных уловах сельдей, то мог позволить себе несколько необычные затраты. Теодор поручил своему сыну, ещё очень юному, накупить старинной и дорогой мебели для зал и комнат в Сегельфоссе, вроде той, которая стояла там раньше: зеркала в золочёных рамах от пола до потолка, софы и стулья с золочёными сфинксами на львиных лапах, панно, вазы, столы и ларцы с инкрустациями, — много различных вещей разыскал Гордон Тидеман за границей и послал их в больших ящиках домой. Что за зрелище представлял собой дворец, ещё раз убранный, — настоящие и поддельные украшения вперемежку, часы, которые, как и следовало ожидать, не шли, люстры с разбитыми хрустальными подвесками, бронзовые вещи, склеенные мастикой, но была и великолепная деревянная мебель, как, например, кровати с золочёными амурами и ангелами для комнат гостей. Роскошь во много раз превосходила старую утварь, вывезенную молодым Виллацом, и Теодора с женой это немного смущало. Они решили до приезда сына не расставлять вещей.

Теперь всё внимание переместилось на него, люди обступили Августа. Эдеварт хотел немедля отвести его в постель, но Август не пожелал, он отмахивался обеими руками и спрашивал, что здесь происходит, что за страшный грохот раздавался во дворе сегодня утром и зачем сюда пришли все эти господа. Ему тут же объяснили что к чему, и Эдеварт снова попытался отвести его в комнату и уложить, но Август снова этому воспротивился; он прошёл к крыльцу и встал на ступеньку, чтобы не стоять в снегу.
— Август! — говорили люди друг другу. — Точно Август! Но до чего ж он худой и бородатый!
Август надел много штанов — одни поверх других, — и высокие сапоги с голенищами, и тёплую
байковую куртку, которую он собирался подарить, даже трость, которую он тоже собирался подарить, прихватил с собой, а поверх всего — серое одеяло, накинутое на плечи бахромой вниз. Престранное это было зрелище, ещё совсем недавно — скорая добыча смерти, а теперь — прежний Август. Август в маскарадном обличье, но всем так хорошо знакомый. Воистину это был Август, благодарение Богу, до чего ж хорошо и отрадно снова его видеть...
— А может, это он в бреду? — спросил Йоаким.
— Ничего не в бреду, — ответил Август. Конечно, он ещё худой и слабый, но зато выносливый, за всё время болезни он по-настоящему ни разу не был близок к смерти, а тепер ь и вовсе возвращался к жизни! Вот чёртов Август! — Нет, — добавил он, — никакого бреда у меня нет. — Судя по всему, это были слова, исполненные весьма глубокого смысла, потому что, сказав их, он закрыл глаза и призадумался.
— Так или иначе, — промолвил Эдеварт, — а тебе надо вернуться в постель.
— Подожди маленько! Стоп, на одну минуточку стоп! Если человек встаёт с постели и тратит всё утро и все силы, чтобы самостоятельно одеться, — а ты-то, ты-то, Эдеварт, всё не приходил и не приходил...
— Знай я про такое дело, я бы привязал тебя к кровати!
— Вот и слава Богу, что не знал! Хорошо, что я смог к вам выйти!

Тут Кристофер снова почувствовал себя настоящим мужчиной. Он сказал:
— Меня вот что интересует: получат женщины полные бутылки или уйдут домой с половинкой? Я не очень-то доверяю Поулине.
Эдеварт, уже вознамерившийся вернуться к лавке, круто разворачивается:
— Тебе что, Поулине задолжала молока?
Кристофер, недовольно:
— На такой вопрос я даже отвечать не желаю!
Эдеварт снова подходит к нему. К нему вернулся былой кураж, лицо побелело, и он произнёс дрожащими от гнева губами:
— Я спросил: тебе Поулине задолжала молока?
— Нет, — отвечал Кристофер.
Мужество покинуло его. Уступать было, конечно, очень трудно: столько народу стояло кругом и все слушали. Кроме того, Кристофер не имел привычки сразу же идти на попятную, он был человек наглый и привык действовать напролом. Но тут он сдался, он и намыкался в последнее время больше, чем Эдеварт, который и голодать-то ещё толком не голодал. Словом, Кристофер больше не чувствовал себя героем.
— Да нет, Поулине ничего мне не задолжала, — в конце концов выдавил он из себя. — Я ничего подобного и не говорил. Тут даже и спрашивать незачем.
— Господи, кто б мог подумать!.. — в один голос вскричали люди, стоявшие вокруг, и подняли глаза на кофейню. — Да кто ж это такой идёт? Уж не сам ли?..
Это походило на чудо. Хотя это было отнюдь не землетрясение и не явление Христа народу, а было это, так сказать, явление человека, уже стоявшего одной ногой в могиле, — явление Августа.

А как же три женщины, которые всё стоят и мерзнут? Йоаким подходит к ним и спрашивает, зачем они здесь стоят. «Да просто стоим, и всё», — слышит он в ответ. Йоаким продолжает, что лучше бы им идти домой, к своим детишкам. Они отвечают, что ждут своих мужей. Из лавки доносятся голоса и шум. Оттуда выходит какой-то человек и высоко поднимает палочку лакрицы. Это Кристофер.
— Я её взял и хочу, чтоб ты видела, Поулине, я не желаю воровать.
— А что ты сделал со своим носом? — говорит в ответ Поулине.
—Ничего я с ним не делал.
— А он у тебя распух. Дошло до меня, что тебя крепко вздули, когда ты ходил воровать овец.
— Подлая ложь! — взрывается Кристофер. — Это не меня вздули!
— А как ты вообще ходишь воровать, если ты прозрел и обратился к Богу?
— А я ходил до того, как прозрел, это ещё когда было!
— Не на прошлой ли неделе?
— Ну и что? Плевать мне на то, что ты говоришь, — мрачно отвечает Кристофер и подходит к трём женщинам, что стоят во дворе.
— Вы только поглядите! — говорит он и делит между ними лакричную палочку.
Из лавки, порыскав в ней, выходят и другие. И добыча плоха, и весь поход дурацкий, просто детские игры какие-то. Никто не срывал со стен полки, не разбивал стёкла, они просто выдвигали ящики, да и те потом задвинули обратно, ох, размякли мужчины, совсем размякли. Один вышел, жуя кусочек корицы, который он нашёл в одном из ящиков, другой нёс стручок перца, Теодор и ещё парочка вышли из лавки с новыми трубками, а один так и вовсе грыз стеариновую свечку.
— Ты никак без табака куришь? — ехидно спросила Поулине.
— Да не нашёл я его.
— Ясное дело, табак вы получили к Рождеству, всё до последнего листочка.
— А у тебя, Поулине, не найдётся чуток молока? — напрямую спрашивает он.
— Найдётся, — отвечает она. — Пришли за ним Рагну.
Теодор:
— Я и сам могу его взять.
— Нет, ты его выпьешь по дороге.
— Так Рагна-то лежит.
— Она что, заболела?
— Рагна совсем обессилела и решила лечь.
— Ладно, я пошлю ей молока, — говорит Поулине. — Эдеварт, ты ведь не откажешься отнести ей кружечку молока?
— Кто-кто? — кричит Теодор. — Нашла кого посылать к женщине, которая лежит в постели.