Женщины

Читая эту книгу, главу за главой, а их тут больше ста, я всё время ловил себя на мысли, что читаю одну и туже главу, только с разными женщинами. Менялись имена, цвет волос, но алкоголь, скачки, секс и истерики были неизменной частью этого балагана. Не имеет смысла пересказывать сюжет. Все, кто прочитал хотя бы пару книг Чарльза Буковски примерно знают о чём пойдёт речь и в каком ключе. Будет много юмора, алкоголя, скачек и взаимного непонимания мира и людей. Если нравиться - читай, нет - отложи и забудь.

Мой давний знакомый Хэнк, очень любит разных баб: молодых и зрелый, светлых и тёмных, больных на голову и более адекватных. Хлебом его не корми лишь бы рядом была женщина, желательно симпатичная и помоложе. Он пьёт, любит скачки, но больше всего Хэнк Чинаски любит красивых девушек. Эта книга целиком посвящена красивому и слабому, молодому и не очень, истеричному, но любимому полу.

Читать Буковски лучше дозировано и с перерывами на размышления, если таковые будут, а не как я, одним махом во время воскресного дуракаваляния. Нет, у меня не испортились впечатления о прочитанном, я очень быстро втянулась и свою долю экстаза тоже получила, но многочисленные женщины промелькнули и исчезли, словно их не было никогда. Возможно, прочитай я этого с перерывами, мне удалось бы запомнить каждую женщину, один небольшой штрих - черту характера или эмоциональность. Женщины прекрасны в своём влечении - прикоснуться к живому поэту, познать тот запретный плод, который он излагает в своих стихах. Любопытство не порок, мы все совершаем много разных глупостей в своей жизни, чаще всего безрассудно под всплеском эмоций. В поисках всплеска эмоций люди даже с мостов на тарзанке прыгают, а тут всего лишь стареющий поэт, любопытно же, ну.

Философия Буковски очень проста: рано или поздно любые отношения между мужчиной и женщиной заканчиваются тем самым, иначе какой смысл в этих отношениях, поэтому прелюдия в виде ухаживаний и букетно-конфетного периода просто вычеркнута за ненадобностью. Если есть необходимость насладиться развитием отношений, первым взглядом, первым прикосновением, первым невинным поцелуем и прочее, лучше поищите другого автора. У Буковски лирических отступлений не будет, он такой какой есть - простой, грубый, стареющий пьяница, живущий стихами и женщинами. И я восхищаюсь решимостью женщин, с такой легкостью они приходят в жизнь главного героя, раскрывают себя, проживая с ним несколько дней или недель, а потом быстро уходят, многие из них, чтобы вернуться снова. Другие, чтобы понять, что в поэте-пьянице нет ничего интересного, есть и другие мужчины, с которыми стоит познакомиться поближе. Любопытство удовлетворено, пора и честь знать. В конце концов, женщин ведь никто не укладывал насильно в койку, решение участвовать в играх принимали самостоятельно, то и смысла рефлексировать я не вижу.

Я не романтизирую главного героя, у него своеобразный образ жизни, я даже больше скажу, для такого образа жизни нужно очень крепкое здоровье. Организм давал сбои, что тоже не удивительно при таком количестве алкоголя, подкупает простота с какой главный герой относится к своим неудачам под личиной местного Казановы: не получилось, бывает, вернёмся к этому утром. Но признайтесь честно, если убрать из жизни героя алкоголь, можно сильно удивиться тому, что в общем-то это наша обычная взрослая жизнь. Пусть количество женщин или мужчин в разы меньше, а у кого-то даже один/одна, но так или иначе однообразие тоже самое, взрослые люди большую часть жизни так и живут. Работают, отдыхают, знакомятся, влюбляются и делят с кем-то постель - что здесь такого. У героя Буковски тоже есть сомнения, стыд, влюблённость, а ещё самоирония над самим собой и дурацкими ситуациями, в которые он попадает. Ну что ж, никто из нас не совершенен.

Можно как угодно относиться к герою романа, но его вообще бы не случилось, не будь в романе женщин. Таких разных: истеричных, влюблённых, холодных, наивных, со своими желаниями и поступками, но объединённых между собой одним мужчиной. Мужчиной, который далёк от идеала и совсем не претендует на принца на белом коне. И все эти многочисленные женщины, рассыпанные вереницей на страницах романа, попытка спасти себя от одиночества. С возрастом страх одиночество только усиливается, а старость не то что идёт в твою сторону, уже стоит на пороге дома и стучится в дверь. И что у Чинаски останется, когда организм перестанет функционировать по мужской части? Ничего, кроме воспоминаний, сигаретки и бутылки хорошего виски.

Не так давно, в ночном баре, я выпивал с подругой после ссоры.
Она взяла мою руку в свою, затянулась сигареткой, и надела мне на палец сизое колечко дыма, а потом, с грустной улыбкой перевела взгляд с руки на мои глаза, и промолвила: знаешь что будет, если все женщины на земле, разом, сядут на корточки?
Земля накроется... пи..дой.

Нечто подобное, с неким фон-триеровским, меланхоличным оттенком, произошло в романе Буковски — Женщины.
Боже мой! С каким нежным трепетом я подходил к этой книге!
У меня был даже романтический вечерний ужин, с «женщинами».
Это не метафора. Просто у меня особенные отношения с книгами: почти как с женщинами.
Обняв книгу, и прижав её к груди, я могу с ней закружиться в танце. Могу поссориться с ней, принять ванну, и даже переспать.
А с женщинами Буковски (ах, звучит, как в раю моего воображения!), я вечером устроил романтический ужин.
Благо, жены не было дома.
Притушил свет, зажёг ароматические свечи на столике. Налил себе красного вина, и ей: бокал рядом с книгой, напротив меня.
Она в этот вечер была очаровательна: чудесное бежевое платье, облегающее её стройные бёдра и грудь. Маленькую, как я люблю.
Алая помада, и красный лак ноготков на ножках: спелая нежность, так и хотелось их поцеловать, и удивительные глаза, чуточку разного цвета: один, как ласточкино крыло, а другой, как каштановые волосы.

Выпил бокал. Осмелел, и полез к «женщинам» целоваться.
Взял книгу в свои руки, приподняв над столом, поцеловал в губы и шею, и, левой рукой, только левой, расстегнул верх её платья, обнажив чудесную маленькую… строчку:

Наклонился и горячим, долгим поцелуем, поцеловал эту строчку… словно грудь женщины.
Так и остался на левой страничке, ещё не читанной мной, чуточку алый после вина, след моих губ.
В эту же ночь, я переспал с «женщинами». Как же сладко это звучит…
В последний раз это было давно и почти по Буковски: лёг с одной женщиной, а проснулся — с другой, которую любил и которая мне снилась.
Это было как в раю: открыл глаза, и её милое лицо было на расстоянии дыхания от моего лица..
Быть может, так просыпаются в раю, после смерти: в карих цветах её глаз, её милой улыбки. Ласточки летают над каштанами…
А что было до этого? Ад, быть может, не знакомый и Буковски.

На синеватой, широкой постели, словно лежал ангел, с размётанными четырьмя крыльями: я занимался сексом с девушкой, с которой только познакомился на вечеринке, а мой друг, со своей девушкой, которую я любил и которая что-то чувствовала ко мне, но не решалась признаться в этом даже себе.
Ни в аду, ни в раю, не забыть мне этого женского взгляда: я — был в другой женщине, словно недовоплотившийся дух, который то ли покидал бренное тело, то ли входил в него навсегда: она постанывала, а мой синий взгляд, словно цветок, то и дело срывала другая женщина, и я смотрел на неё: я был душой — в ней, с ней. Ладони наших взглядов соприкасались.
Если выключить зрение, словно свет в райской комнате пола и секса, то звуки любви, будут похожи на стоны и придыхания во время пыток в аду.
Да, моя грудь была ранена и истекала стоном женщины подо мной.
Постанывала и та, которую я любил, рядом со мной: я закрывал глаза, и слёзы жарко подступали к горлу: казалось, что её… нас, кто-то пытает в аду.

Женщины… Мне казалось, что роман с таким названием, должен заключать некое откровение о женской душе, похожей на далёкую и удивительную планету, к которой мы летим, как герой рассказа Андрея Платонова: лететь в одну сторону, зная, что не вернёшься, что на земле умерла любимая и тебя уже ничего не держит на ней, но перед тобой расцветает тайны космических, тёмных пространств, ласковых звёзд… и что с того, что тебе суждено умереть, если красота мира, тепло и навсегда обняла душу и просияла бессмертием, как порой бывает во время секса с женщиной, когда сердце норовит превратится от счастия — в ласточку, и вырваться из груди?
И что же я увидел, открыв роман Буковски?
Приглашение в ад.
Серьёзно, этот роман можно читать как мрачную антиутопию: с миром случилось что-то страшное: луна ли сошла с орбиты, или некая подвыпившая женщина-учёная, случайно открывала бутылку вина, и открыла... портал в 5-е измерение, и началось.

Начало романа изобилует странными цифрами: мне уже стукнуло 50 лет, и в постели с женщиной я не был 4 года.
И далее, мимоходом — огляд Орфея! — мелькают листвой на ветру, грустные цифры: имелась дочка 6 лет. Женат был в 35, брак длился 2 года.
Влюблён был лишь однажды… она умерла от острого алкоголизма, в 48. А мне было 38.
А жена была на 12 лет младше.
6 лет после развода, она писала мне длинные письма к рождеству.

Словно бесприютная ласточка в небе, цифры делают круг: возраст дочки и письма на рождество, в мире, где умер бог — замыкаются.
Мерцание цифр, напоминает телефонный номер… в аду, куда пытается дозвониться одинокий мужчина, у которого умерла любимая. И он дозванивается.
В некоторой мере, этот роман — грустный и экзистенциальный апокриф мифа об Эвридике и Орфее.
С одной лишь разницей: не совсем понятно, кто к кому спустился в ад: мужчина к женщине, или женщина, к мужчине?
В романе есть прелестный эпизод, напомнивший мне миф об Орфее.
Лидия, возлюбленная нашего героя (у неё есть дочка, примерно 5-6 лет), увлекается написанием стихов (как и Генри, наш герой), и однажды приглашает его к себе, чтобы из глины вылепить его голову.
Когда они ссорились, он привозил голову к её двери и уезжал.
Так голова, грустно странствовала по городу, ночуя порой под дверью, словно бесприютный и озябший зверёк.
Я не знаю, намекал ли Буковски на миф об Орфее… на его смерть.
Неужели в аду, Эвридика почувствовала это и… вскрикнула, и Орфей обернулся, фактически, на свою смерть, на душу свою?
Дело в том, что нимфы, влюблённые в Орфея, обступили его у реки, и, жадно целуя, лаская, почти как в концовке «Парфюмера» Зюскинда, разорвали его на части.
Цветаева писала:

Кстати, о Цветаевой.
Однажды, в письме к своему другу, она прошептала: раз душа, не непрерывное присутствие, она — отсутствие: душа не страсть, это непрерывность боли. У Казановы, при всём блеске ума, воображения… не было души, возможно, как и у вас.
Вот и мне хочется прошептать на ушко Буковски: поняли ли вы, что вы написали?
Иной раз произведение, больше писателя, и это трагедия. Прекрасная.
Да, это роман о Казанове в аду, и об Орфее в аду, о том, что мужчина без женщины — в аду, и женщина без любви — в аду, и с женщиной порой… как в аду.
Цветаевской непрерывности души, у нашего героя нет.
Есть смутный огляд сердца, на душу — словно Эвридику, — на ускользающую красоту мира.
Собственно, стихи Генри, это и есть огляд Орфея.
Ведь и бесприютную красоту мира, можно ласкать рукой так же, как бёдра женщины, её нежную шею и плечи… тоскуя по ней, как по своей душе: душе души.
В какой-то мере, это роман о болезненной синестезии любви и души, о внутреннем кровотечении души.

Роман о новом Фаусте - о состарившимся Мефистофеле, тоскующем по вечности и ускользающей красоте мгновений, тоже, словно бы отражающих кровотечение души, стремится остановить мгновение… с женщиной, но нужной женщины не находит.
Он словно прикладывает ладонь к ране своей, но кровь из неё продолжает сочиться: не та женщина, не то мгновение… а времени всё меньше и меньше.
Герой попадает в солипсический ад Дон Жуана, экзистенциальный ад, ибо трагедия Дон Жуана и Казановы, дальше любви пола. Это есть в каждом из нас, как бы мы не отпирались и разврата там не меньше, но мы его почему то не замечаем: желание заполнить пустоту в душе (дыру, размером с Бога, — как сказал бы Сартр: все герои романа — словно бы расстреляны и истекают душой и любовью: у некоторых даже не одна такая «дыра», синестетически смещённая в области пола), чем-то новым: едой ли, языками иностранными, путешествиями по новым странам, хобби разные, искусство и нечто новенькое в сексе. Живя этим новым, что пока далеко от тебя, даёт иллюзию, что ты живой, что живёшь.

И в этом плане, любопытно посмотреть на роман, как на новые Мёртвые души Гоголя: эдакий новый Чичиков, на излёте жизни, попросту — чёрт, уже забывший почти, кто он, но смутно томящийся по небесам, ища их свет и тепло, в реликтовых отблесках женской души и плоти, у себя на постели, с одной лишь поправкой: эти души, сами стекаются к нему, как к Одиссею в пещере Аида, и сами не знают, живы они или нет.
Ещё любопытно взглянуть на роман, как на инфернальную постановку Золушки в театре Маркиза де Сада: вместо туфельки… ну, вы поняли.
Это не так смешно, как можно подумать. Тут экзистенциальная трагедия человека, потерявшего душу, и ищущего её, желая закутаться в женскую плоть, вернуться к истокам, так сказать, и в некоторой мере, символично имя одной из женщин в романе — Сара (праматерь), как и любопытен один почти набоковский по тонкости, момент, к набокову нас же и отсылающий, а может и посылающий, зная Буковски: Генри, как бы случайно, оговаривается в своём аду, что любит русскую литературу.
И вот, словно Данте, выходя из Ада, увидел синеющий лес, он встречает русскую девушку Таню. Она маленькая, но невероятно сексуальная. Со своим горем: чем больше горя, тем порой больше сексуальности.
Она со стороны похожа на ребёнка. Эдакая Лолита. Генри словно бы живёт вспять, как Бенджамин Баттон, в конце романа, в сексе, словно бы соприкасаясь со своей детской душой, измученной уже, и томящейся по любви.

Французски поэт Ростан, писал: любовь — странная вещь: питается голодом и умирает от пищи.
Данный роман — об экзистенциальном голоде души и тошноте, которая снилась книгам Сартра.
Многих читателей может оттолкнуть излишняя физиологичность описаний, грубый секс.
Но это порой написано так мастерски… с такой болью гротеска, словно ты подсмотрел сны Иеронима Босха.
Не нужно быть ханжой. Физиология это естественно. Можно легко найти поэзию даже в месячных у женщины: иногда, после ссоры с любимой (ты читаешь это, т. моя, с глазами цвета ласточкина крыла? Залетишь на огонёк к рецензии? Не смутишься?) я пишу её менструальной кровью на груди: прости (разумеется, на своей).

Но порой в романе, сознательно или нет, физиологичность, словно бы пытается подняться над добром и злом, как бы сказал Ницше — встать по ту сторону добра и зла: а есть ли чем дышать, в этой мнимой свободе, куда стремятся так многие?
В романе, физиологичность порой набрана словно бы дислексивным курсивом нравственности, и это чуточку смущает, но потом привыкаешь, и наталкиваешься на интересные мысли: словно сами матерные слова в тексте, похоть сердца, являются как бы дионисическим порывом совокупления с жизнью, с её мимолётной красотой, трагическую отверженность из которой, чувствуют все герои книги, желая войти в неё и как бы родиться в ней заново.

Читая начало романа, я думал, что такое понравится может только подростку.
Потом я думал, что грустному идиоту, потом — одинокому человеку… беременной женщине, которой захотелось чего-нибудь «эдакого»… или подвыпившему поэту.
Читая роман дальше и дальше, я был то очарованным подростком, то очарованным идиотом, то беременной женщиной (очарованной, разумеется), то поэтом.
Боже, сколько неприкаянной нежности, неряшливой трагедии одинокой души… словно я проснулся  с любимой женщиной: нет косметики. Лицо раздето. Нежно припухшее лицо после сна, спутанные на лице, волосы, и улыбка глаз, как вечерний прибой, и загрустивший, но по прежнему милый, словно невыспавшийся, запах изо рта.
Словно я упал без сил у самого моря, и проснулся, в слезах, робко гладя море и ощущая его не менее робкую ласку моих бёдер, груди и шеи: словно я с морем поссорился, и теперь помирился.

Поскольку я выпил, а книга Буковски, по иронии, трезва, и не давалась мне долго в объятия, мне было легко в ней разглядеть мотивы Иеронима Босха.
Есть у него чудесная картина: Сад земных наслаждений.
Люди, с искажёнными, испачканными тёмными страстями, лицами, в которых, как на групповом фото в аду, проступает нечто звериное (только представьте: Кафка на том свете, словно под юбку женщины, лезет под тёмный полог старого фотоаппарата: перед ним стоят мужчины и женщины в прекрасных одеждах, с одухотворёнными лицами. А души?
И вот, как при расстреле у стенки — вспышка, и эти нарядные платья, одухотворённые лица, улыбки.. смываются с телесности существования, подобно косметике на лице, и сквозь ранимую плоть, проступает нечто подлинное: кто превращается в крысу, кто в паука, кто-то, в заросшего шерстью, словно травой, уставшего старого зверя, а кто-то.. в шафранные трепет мотылька: так в открытом окне порой отражается трепет свечи, как бы из последних сил привстав на цыпочки, в воздухе).

На картине Босха, в аду, некий зверь ест людей и испражняется ими.
Какому-то музыканту (ах, как много имён вдруг всплыло в памяти!), на ягодицах выбили ноты и вставили свирель в анус (к слову, не так давно эти ноты расшифровали и сыграли эту попную музыку ада).
Возле тёмного озера, обезображенные люди, с лицами своих страстей, пьяные от страстей и пресыщения, в молитвенной позе блюют тёмными птицами: люди как бы очищаются от демонов, той пустоты, которой они жили.
Именно в этом трагическом смысле, роман Буковски может очаровать поклонников Достоевского, Сартра, Камю.
Помните ненавязчивую обмолвку гг в начале романа о том, что бывшая жена писала ему письма на рождество?
Ключевая строка, на самом деле: потому как эти письма — в ад, на тот свет, несвет.
Удивительно, но при всей, так сказать, атеистичности и развратности романа, в нём, алой, рассветной нитью, сквозит евангельский свет: у Андрея Платонова, есть нечто похожее: поиск умершего бога в аду.

На самом деле, это безумно грустно, что ярчайшая евангельская нить в романе (пишу с эстетической точки зрения, т.к. я атеист, но Камю ещё говорил — что оправдание у мира, может быть только эстетическим: т.е. всё тот же Достоевский: красота спасёт мир), спрятана так глубоко… как и бог в нашем мире.
90% читателей романа, не увидят в нём этой нити, без которой роман пуст и пошл, как мир без любви.
Секс, пьянки, ругань и… бог?
А где ещё искать бога? Среди сытых и благочестивых до того, что сердца заросли жирком довольства собой?
В вертепе нужно искать, как всегда, там, где страдают и больше всего нуждаются в боге, даже если его нет, и в любви.
А в романе страдают все: это какой-то новый апокриф Униженных и оскорблённых, с питерскими трущобами страстей и надежд.
Просто чудесный в своём свете, эпизод в романе:

• В чём дело, спросил я?
• Лежи тихо.

• Я видела бога — сказала она. — Я только что увидела бога.

  Ну разве не прекрасно? И как всё тонко, по-чеховски, как во сне… замученного ангела: мужчина, слушает сверчков среди звёздной ночи, а женщина во сне — видит бога, но словно бы всё это об одном и том же.

  Боже мой.. да это не просто Ад Иеронима Босха.