Братья Карамазовы. В 4 частях с эпилогом. Часть 1 и 2

Не знаю сколько раз ходила вокруг братьев за последние лет десять, но всегда что-то шло не так и книга проходила мимо меня. Отчасти, потому что настолько фундаментальная классика страшит, отчасти пугал объём. Но вот настало "время Ч".
Зачастую замечаю, что делаю странные выводы. Точнее даже не странные, а не такие, как большинство. Наверное это даже закономерно, что каждый видит что-то своё, но в моём случаи это происходит слишком часто и вразрез с мнением большинства. Для меня история братьев Карамазовых стала гимном человеческой гордости, любви к себе, здоровому эгоизму. Историей недолюбленных детей, которые как в детстве были никому не нужны, так и сейчас. Если самые близкие (в том числе и отец) их не любят, то как же они сами будут любить себя? Отсюда и потребительское отношение к окружающим, неверие в людей, в себя.
Мне даже не передать сколько раз я вспоминала Омара Хайяма и его:

Катеньку из к/ф "Девчата"

Но героям это не помогло и они продолжали творить, то что творили. А мне было за них безумно стыдно и гадливо. Я не могу себе представить как здравомыслящий человек может так унижаться перед другим. Мне безумно дико было читать про вечно ревущих мужей, которые при малейшем волнении падают без чувств. Справедливости ради, кисейные барышни вели себя более здраво.
И тем не менее для кого-то это реальность, многие так и живут. Живут кем-то, ради кого-то, а этот кто-то совсем этого не стоит и, что страшнее пользуется этим.
Так вот возвращаясь к тому с чего начала: прочитать стоит хотя бы ради того, чтобы выкинуть из своей жизни всех не нужных людей и "приживал". Мы не можем изменить своих родителей, окружающих людей, мир, но мы можем изменить себя.

И снова возвращаюсь к «Братьям Карамазовым». Не могу, видимо, не возвращаться. Сегодня хочу поразмышлять о семи смертных грехах. И, разумеется, о Дантовом Чистилище.

Восхождение Данте всегда не давало покоя писателям: слишком уж заманчиво покорить эту планку. Гоголь, например, сдюжил лишь с «Адом», а вот на «Чистилище» обжёгся. Между тем умница Достоевский — взял и тихо справился. Где? Здесь же, в этих бездонных «Братьях Карамазовых», где ж ещё!

Да, «крайние» миры тут схематичны, хотя и узнаваемы: Алёша летает, не касаясь земли, и служит всякой встретившейся душе, превращая мир в Райскую Розу; Иван... ну, Иван — камень, Иван — могила, Иван «чорта» встретит. Статичная, даже скульптурная фигура, мечтающая слиться с дорогими мертвецами на европейском кладбище. Причём, допив кубок до 30 лет, то есть не доходя до опасного разворота Данте. А «клейкие листочки» грустно намекают, что решение он берёт сам: это как раз то, чего так не хватает сухим деревьям в Лесу самоубийц.
Зато с «прикладной частью» у Достоевского очень подробно. Как и в Чистилище Данте. Митя стирает со лба все семь «Р» — и делает это в той же последовательности, что и флорентиец.
1. Гордость? — конечно, гордость! Роман и начинается с Митиной гордости.
2. Зависть? — да не к кому-нибудь, а к родному отцу.
3. Гнев — к нему же, как естественное продолжение.
4. Уныние? — в нём Митя едет в Мокрое.
5. Сребролюбие? — «а те-то, три-то тысячки?»
6. Чревоугодие? — «тягушек, тягушек побольше!»
7. Сладострастие? — «Сказала, твоя, а ты не тронь».
И Данте, и Митя в результате инициации получают своего рода второе рождение в новую жизнь. Оба — вне закона, вне социальных норм, вне пределов «околоземного» мира: белый гвельф приговорён к казни, Дмитрий Карамазов осуждён за то, чего не совершал. Это важно. Человек нового мира объявляется преступником в мире нижнем. Так надо, без этого никак. Иначе за ним пойдут.

Мы видим, как «херувим» Алёша планомерно нарушает все Моисеевы заповеди — но стойко этого не замечаем; Алёша остаётся ангелом в наших глазах. Видим, как Зиновий только благодаря страстям становится старцем Зосимой. Видим, наконец, как в Мите прогорают все семь смертных грехов — и возрождают жизнь. Дело не в грехах и не в попрании запретов, — улыбается нам Фёдор Михайлович, — нужно, чтоб сердце стучало и рассудок не перебивал.
*
Обывательская мораль учит греха избегать (пусть даже путём закрывания глаз), однако оба писателя показывают: грех должен исполниться, изжить себя и расцвести следующим — так надлежит исполнить всякую правду. Грубые лихорадки сменяются тонкими удовольствиями, но только так и растёт человек, так срывает семь печатей, так сбрасывает семь покрывал. Так стоит ли верить обывательской морали, если я жажду жизни? И куда она заведёт — обывательская? На путь благих намерений? Ну-ну. Моралист не станет искать причин, он скажет: «Что значит — почему нельзя? Сказано тебе: грех потому что! Уши-то разуй, бульонщик... валаамов». А почему ж, в самом деле, нельзя? Нам тут ясно показывают, что только так и можно, а вы... Э нет, Григорий Васильевич, с бульонщиком повремените.

[Вот здесь, пока Григорий временит, приглашаю вас к дискуссии, друзья: что же они такое — семь смертных грехов? Для чего нужны и почему нам говорят, что путь этот нужно пройти? (и ведь мы верим, интуиция подсказывает: нужно! нужно верить)]

Да, мощные лингвисты подметят, что латинские названия грехов все оканчиваются на "a" — словно намекая на неизбежный возврат в исходную точку; филологи тут же укажут на хиастическую фигуру о семи частях, кто-то найдёт соответствия в радужном спектре. Выскажу свои соображения.

• Гордость — видится вечностью, но замороженной в прошлом, до всякого суждения. «Я непримиримо хорош, менять мне нечего, таким и пребуду. Всегда».
• Зависть — здесь как будто появляется Другой, но в форме оценки, то есть тоже не живой, но отведённый в прошлое.
• Гнев (как и старшая заскорузлая сестра Обида) — плод ожиданий; но ожиданий заранее оценённых и потому буквально впихнутых в прошлое.

• Сребролюбие будет пробовать унять страх завтрашней несостоятельности.
• Чревоугодие — страх не-удовольствия сегодня и в сколько-нибудь ощутимом времени.
• Сладострастие — страх вечной невостребованности.