Красный смех. Рассказы

Показатель хорошей книги для меня - скорость, с которой идет чтение, и то, насколько она меня увлекает. Этот небольшой рассказ я растянула на целый день, а последние несколько страниц и вовсе прочла по диагонали. Где-то с середины меня не отпускало ощущение, что я трачу время впустую - бессмысленно читаю о бессмысленном житии.

Герои друг за другом умирают, и ты даже хочешь, чтобы они поскорее умерли, потому что они изначально кажутся полоумными. Зачем они жили, по что умерли - мне осталось неясно.

Не сказала бы, что автор пишет плохо - скорее, я пыталась отыскать зерно смысла там, где его не было заложено. Произведение должно вызывать хоть какие-то чувства, но здесь меня посетила лишь одна мысль: "И что?". Даже не хочется брать вину на себя и допускать, что я чего-то не поняла. Всё я поняла, но мне не понравилось, и желания знакомиться с автором дальше нет.

Это как наблюдать за маргиналами: понимать, что помогать им и думать о них бесполезно, да и не хочется. Оценка — только за интересный язык автора.

Рассказ Андреева можно сравнить с Криком Мунка. Экспрессионизм на полную, предчувствие краха цивилизации. Или, как раз таки, предчувствие самой цивилизации, механической, бездушной, о которой говорил Кант, а потом и Шпенглер в «Закате Европы».
Ещё не начались мировые войны, ещё не появился Ремарк с его потерянным поколением, но Андреев уже выкапывает из-под земли эту до боли неприятную тему. Абстрактная, внутренняя война, которая настолько же страшна, как и война в обыденном понимании. Некая грань, ниточка, которая порвавшись, заставляет индивидуальное безумие превратиться в однотипное, общее безумие.
Произведение страшное, овеянное смертью и смехом. Два, казалось бы, совершенно взаимоисключающих понятия, теперь сплетаются в один клубок войны, который непонятно кто и зачем вяжет.

Каждое литературное произведение рождает в голове некоторый визуальный ряд или условную атмосферу. "Красный смех", стоило только открыть книгу, погружал в оранжево-красную пустыню. Воздух становился раскаленным, воображение заносило песчаными буранами, а в голове поднимался гул. Элементы сюжета, как видения, появлялись во всем этом, оборванные, нелогичные, незаконченные.

Могу предположить, что автор добивался отчаяния и растерянности читателя всеми возможными средствами: сюжетом (хотя его немного), литературными приемами символистов (в избытке), построением книги (обрывочные дневниковые записи сначала одного, потом другого героя).

Андреев предостерегает от любой войны. Наверное, ему было проще напугать читателя начала XX века, когда газетные статьи о тысячах погибших могли вызвать шок, а первые кадры кинохроники - ужас. Сегодняшнего читателя напугать было бы сложнее. Поэтому сейчас появляется к автору больше вопросов: что за сюжет? причем тут красный смех? да мне вообще не страшно! А Андрееву страшно было.

Для моей мастерской Андреев - не просто имя и не просто писатель, как "Красный смех" - не просто повесть. Оставив за спиной "Анатэму" и "Екатерину Ивановну" к нему мы возвращаемся вновь и вновь, что говорил Андреев о Метерлинке, как Андреев ехал в Крым с грудным младенцем, поставленный перед фактом "нужно что-то написать о русско-японской войне, но что, но как?" и как, уже там, на месте, увидев рабочего на неком большом строительстве, то ли израненного, то ли умирающего, влекомого куда-то людьми, указывающими помощь - рассмотрел его обезображенное лицо с кровавой "улыбкой", разорвавшей кожу щеки, и нашел свой Красный Смех.
До этого, ещё на первом курсе, нам рассказывали как одна из бывших учениц моего мастера ставила эскиз спектакля по "Красному смеху", где все тридцать минут инвалид волок по сцене стул. Очень смело, но постановка, конечно, не прошла.
Ещё раньше, как узнала я только сейчас, в ЕГЭ мне попался отрывок оттуда, сильно кастрированный и внутренним монтажом фраз избавленный от "ужасов и сумасшествия" - но все равно производящий впечатление, несмотря на всю эту чудовищную обкромсанность (если уж вы отдаете приоритет русской классике, то зачем так над ней издеваться)?
С Андреевым по жизни, тем не менее, до "Красного смеха" я дошла только сейчас. Но это больше похоже на Платоновское узнавание, будто я всегда была где-то рядом, будто он уже звучал набатом у меня в голове за много-много тысячелетий до. Не "дойти", а "вернуться". А ведь с ним всегда так, "Жизнь Василия Фивейского", первая в сборнике - и ты возвращаешься к тому исконному, концентрированному отчаянию, которое только умеешь чувствовать, язык-мысль, язык-царствие, до того притчевый местами, что и вовсе не понимаешь, как могли его считать писателем социальным? Он над социумом, вне социума, он про что-то настолько глубокое и темное - про три дня в могиле и дыры глаз вернувшегося Елиазара, про маятник, приговаривающий стоящий под ним город к бесконечному "Так было - Так будет", про "Верую" обращенную к получеловеку-полузверю и вьюгу, танцующую около "их двое, их двое, их двое" - чему не прописать сюжета, и оттого выходит один только сбивающийся безумный монолог. Социальность проглядывает только мельком в "Так было", через знакомо-предсказанные события (а это ведь только 1905 год - но мы уже видим падение Зимнего, зверство революции и груды тел "изменников", через такое красное-красное зарево, знакомое уже зарево) и в "Христианах", которые меня весьма опечалили своей затянутой однотонностью.
В остальном же говорить о Андрееве неожиданно сложно. А что обсуждать, смену нарратора внутри "Красного смеха", повторяющуюся коллизию "Василия Фивейского"? Схема-схема-схема, что говорить о ней перед этим гимном то ли бытию, то ли напротив - и скорее напротив - его противоположности? Это мироощущение человека на пороге разваливающегося мира, впереди мировые войны, революция, тирания, Красный Смех. Вокруг очарованная декаденством и дыханием смерти ещё монархическая Россия. Земная кора под ногами уже треснула, тектонические плиты проснулись и начали движение, но докатится оно ещё через год, три, двенадцать. Эхо, впрочем,слышно, ему и нам, как будто и вовсе нет времени. Как будто только ощущение огромного,страшного, неясного Нечто где-то рядом.

Лазарь-Елеазар, пробывший три дня в смерти и пробуждённый: "Я есмь воскрешение и жизнь" сказал тот, кто вызволил Лазаря из могилы, но не жизнь пробудил он, а смертную тьму.

Ибо Бог мёртв. А книга Его пока жива, и поэты открывают её заново, не с благоговением, но с любопытством, печалью и страхом. Ибо время сменилось, и люди не могут узнать самих себя и друг друга.

Ещё не было понятия "экзистенциализм", но Андреев описывает ровно тот же ужас, что Сартр в рассказе "Стена" - ужас бесконечной темноты, обративший бытие в прах.