Ангелова кукла: Рассказы рисовального человека. Подарочное издание

Ежегодно в преддверии победных праздничных майских дней я читаю книги о Великой Отечественной войне. Читаю потому, что воевал мой дед по матери, читаю потому, что воевал мой 17-18 летний отец, читаю потому, что уже после войны родной брат отца подорвался на мине, читаю потому, что с детства приучен чтить память об этой войне (не Второй Мировой, а именно Великой Отечественной)... В прошлом году это были книги писателя-фронтовика Виктора Астафьева. В этом году я выбрал для чтения книгу-дневник Анны Франк, счастливо совпавшую выбором ещё и потому, что она у меня была в подборке книг Флэшмоба 2013. И по договорённости с Ольгой-Хойти Clickosoftsky затеяли с ней мини-флэшмоб на двоих, уговорившись прочесть книгу В.М. Санина "Когда я был мальчишкой". Других отчётливых планов читать что-то ещё в голове не было... Но вот пришёл черёд прочесть ещё одну Флэшмобовскую (2013 года) книгу с таким вот причудливым и необычным названием.

"Ангелова кукла" — хмыкнул я недоверчиво, открывая первую страницу, — записки рисовального... так-так..." — думал я, вчитываясь в практически сами собой бегущие перед глазами строки. И знаете, что я вам скажу — это одна из самых-самых военных книг о той проклятой войне. Войнее которой разве что насквозь военная астафьевская "Прокляты и убиты", да ещё некрасовская "В окопах Сталинграда". Хотя ни единой строчки непосредственно про военные действия вы в этой небольшой, но такой объёмной и неохватной книге не найдёте. Здесь всё больше про шантрапу да про шушеру всякую, да про увечных и обезноженных, да про нищих, про портовых шлюх и кладбищенских завсегдатаев разного разлива, здесь про тех, кто вернулся с войны не весь, не целиком, а в 3/4 да в 2/3 себя бывшего, довоенного. Про тех, кто стал народом-победителем и в итоге получил потом от власти бесплатный казённый билет в один конец — в индом да в приют — доживать и не болтаться безногим и безруким укором всем остальным, оставшимся целыми и невредимыми, но прежде всего власти. Эта книга рисует нам войну и военные картинки с совершенно другого ракурса, всё равно как если бы любители сказок после строк про честной пир да свадебку вдруг обнаружили бы потом в своей сказке совсем несказочные главы про повседневный быт молодожёнов, про рутину стирки-готовки-кормления детей и прочего, из чего и состоит на самом деле настоящая жизнь. Это самая военная из всех невоенных книг! Которая перевернёт все наши представления о том, что было после победного 9 мая 1945 года — 10, 11... мая... 1946... 47... 52... 54...

Вторая ипостась этой книги — она без прикрас и без умолчаний показывает нам истиное лицо Страны Советов в послепобедные годы, делая некий акцент на судьбах многочисленных голодных и холодных, и потому выбравших именно это древнее женское ремесло женщин, девушек и девчонок. Да-да-да, речь идёт именно о судьбах разного рода продажных женщинах разного возраста, только не нужно ожидать и искать в книге разного рода натурализм или похабень в описании плотских утех и прочих их профессиональных навыков — ничего этого здесь нет. Просто читатель узнает, как устроен мир ещё и с этой стороны жизни.

Отдельное место в повествовании занимают разного рода театральные рассказы, рассказки и зарисовки автора, поскольку его герой, его книжное альтер-эго служит в театрах города Питера декоратором и художником-оформителем. И потому все эти рассказы в этой части имеют то или иное отношение к театру. Но сам театр здесь опять-таки всего лишь как повод, повод побродить вместе с автором и его ГГ по старому дореволюционному и затем предвоенному Питеру, познакомиться с чередой и вереницей людей "бывших", уже "потраченных и израсходованных" жизнью и советским образом жизни. Ни в какой другой книге я таких историй пока ещё не встречал...

И, наконец, автор тащит нас с собой в странствия по районам российского Севера и Северо-запада — по Вологодчине и архангельским городкам и деревням, тащит в мою почти что уже родную Новгородчину. Тащит не просто так — поболтаться да позлословить про устройство жизни (скорее тогда уж про НЕустройство), а опять-таки чтобы познакомить читателя с яркими образчиками люда искони русского, славянского (разве что иной раз разбавленного вепсами да прочими финно-угорцами).

За последние год-два это пожалуй самое сильное впечатление от книг подобного рода. И на ум ничего другого, кроме как книги Буйды, и не приходит. Так что читайте, читайте и не сомневайтесь — это я обращаюсь к тем, кто любит и читает русскую современную литературу. Прочие же... решайте сами.

Интересная оказалась книжка, наполненная рассказами - воспоминаниями  одного не простого художника. Родился автор незадолго до второй мировой войны у русского инженера и полячки. Родителей репрессировали, а его отправили в детский дом, куда то на север с эвакуацией. Оттуда он благополучно бежал в направлении родного Петербурга, тогда ещё Ленинграда. Его ловили, устраивали снова в деддома, он снова бежал и так потихоньку добрался до родины. И что самое удивительное, мать его к тому времени выпустили на свободу и они с ней даже встретились и снова вместе стали жить.
На пути он повстречал очень много разных людей. Образы в его рассказах колоритные, что не человек, то диковинка. Это и загубленные революциией, и искалечкеные войной, и люди живущие в послевоенные голодные годы .
"...Человек - это звучит больно."
Но  у всех его героев есть душа и есть свой смысл в жизни и своё предназначение. И вот сейчас оглядываясь на прочитанное понимаю, что все герои его рассказов люди не плохие. Необыкновенные? Да, но хорошие.
Пишет автор обо всем не стесняясь , и об обрубках коими война сделала молодых совсем людей и о любви, да такими словами, что передают эту самую любовь каждому до сердца
"...— Не знаю, как тебе, Анюта, а мне подфартило к концу житухи. Наградила она меня тобою, покрыла твоей добротой. Правда, уже не тот я стал работничек по всяким действиям, как раньше.
— Степушка, татик ты мой севериновый, перкуша ненаглядная, — ласкала Анюта своего старого вора, ловко мешая русский язык с родным чухонским. — Лунь-пойка мой любимый, достаешь ты меня так, что и молодому не снилось..."
А ещё он подмечает детали, доступные для понимания только взгляду художника или как он сам себя называет рисовального человека. Вот к примеру одно из таких:
"...Открыла мне дверь высокая старуха с довольно жестко прорисованным лицом – видать, где-то когда-то начальствовала."
Много тут о послевоенном Питере,  о народе обитавшем в нем в пятидесятых. Сам он называет это Островным фольклором . Тут и "Невские дешевки " и юродливые и бывшие фронтовики и воры.
Очень зацепил и тронул душу рассказ про Васю Петроградского, об этом неунывающем человеке, оставшимся без ног в войну , о том что он не только не унывал сам, но и не давал унывать другим, оставшимся без рук и ног инвалидам "обрубкам", и создал единственный наверное в мире хор "самоваров" так их тогда называли.
Легенды, а не люди, встречаются нам на страницах этой необычной и замечательной книги.
До слез грустно было читать про слепцов, зарабатывающих на отпеваниях усопших Платона и Платониду, про добрейший души
Куровода, дрессировщика курочек.
Вся книга пропитана любовью и уважением к людям, к России, особенно к её дореволюционному прошлому. С особой теплотой автор рассказывает о русском севере по которому суждено ему было хаживать в творческих поисках.
Книга очень эмоциональная, не помню чтобы сборник рассказов производил такое неизгладимое впечатление и так хорошо доносил мысли и отношение автора к жизни в России.
Книга прекрасная, не смотря на сложности описываемого времени не депрессивная, светлая дающая надежду и веру в будущее.
Всем рекомендую к прочтению.

У нас в семье существовала легенда, что дядька мой сидел. Отголоски этой легенды долетели до меня в малолетстве, но поскольку от детей в моей семье, как и во многих других, скрывали самое интересное, узнать подробности никак не удавалось. Сам дядька на сидельца походил мало: весёлый, безалаберный, не дурак выпить, любитель всякой западной музыки, о которой мало кто тогда знал. Правда, у дядьки была татуировка, но на блатную она походила мало. Спросить человека в глаза, сидел ли он в тюрьме и по какому поводу, было всё же неловко. Теперь мучаюсь любопытством, а узнать больше не у кого.
Выросла я на московской окраине, так что с московской шпаной знакома не понаслышке. И с детства усвоила, что шпана эта не слишком отличается от прочих граждан, просто любит форсить и живёт по своим, особым, законам. Временами кого-нибудь из соседей забирала милиция – за мелкое хулиганство или тунеядство. Это активно обсуждалось всем двором. Весело, в общем, жили.
У Кочергина всё мрачнее, но тут и время посуровее, и блатные покруче. Читать больно и жутковато, хотя автор пишет без надрыва и даже временами с юмором. Но лично мне про учителей художественной школы было интереснее, чем про воровские законы. Тем более, военрук у нас был – один в один, только звали его не Пáнтели (от «понимаете ли»), а Искоштаиратак (от «я скажу так»).
Помимо барыг, щипачей и прошмандовок, а также колоритных «несоветских» советских педагогов героями Кочергина становятся бывшие герои войны. Кто сказал, что бывших героев не бывает? В нашей стране – запросто. Война окончена – забудьте. Это там, в окопах, вы что-то из себя представляли, там ваша жизнь была подвигом, а теперь вы просто инвалиды, бродяги, алкоголики, нарост на теле общества. Жёсткая книга. Жесткая, неудобная правда. Та, о которой стараются не вспоминать любители устроить маленькую победоносную войну. Народу у нас много и "мы за ценой не постоим".

Очень спорная книга. Будь я моложе, я приняла её бы безоговорочно. Теперь же... Чем дольше я живу, тем больше, как мне кажется, вижу нелюбовь к своей стране. Возможно, это произведение - своего рода "Отверженные" В. Гюго. Писатель любит людей, всех искалеченных и вычеркнутых властью, потому что его самого пытались вычеркнуть ещё в детстве. Любви к уродцам, пьянчугам, старухам в книге очень много. Но звучит эта любовь укором России. Проникнуто болью нескончаемой, сталинскими репрессионными слезами, военными потерями. Причём не теми потерями, которые понесла вся страна от фашизма, а потерями от государственного устройства, всегда несправедливого к каждому книжному образу, ломающего его судьбу. При этом сам автор книги стал художником, оформлял спектакли в лучших театрах страны. Понятное дело, что художники всё примечают. Но почему-то не приметил автор ни минутки хорошей в якобы им любимой стране. Сам он нашёл себя, отмечен наградами и премиями. Понятно, что трудное время выпало на его детство. Так правильно говорят люди, что лёгкого времени не бывает. Я увидела любовь к людям, а гордости за этих людей не увидела. Хотя каждый описанный персонаж не был так отмечен государством, как писатель.
Эту книгу ни в коем случае нельзя переводить на иностранные языки. Прочитает её иностранец - что он подумает? Воры, пьяницы, жулики, бандиты. Каждый персонаж - правдивый и яркий, каждого с лёгкостью принимаешь на веру. И от этого русскому человеку за Русь ещё больнее становится. А иностранцу - как маслом по маслу: я же говорил, мол, русские все дикари немытые.
Эта книга способна причинить боль и вызвать гордость у любящего и думающего читателя. У меня она вызвала много эмоций.

…Лёва поднимает воротник куртки, чтобы мокрый снег — или всё-таки дождь в серых хлопьях? — не набивался за шиворот, торопливо закуривает помявшуюся цыгарку и выбегает на улицу, потому что снова пришло время сдачи отчёта, Фокс звонит где-то там в тревожный колокольчик и набат, так что надо уйти от всего этого. Когда же Фокс поймёт, что не обязательно читать книги, если можно прожить их по улицам, улочкам и подворотенкам? Лёва садится на 16 трамвай и едет до Лиговки, потому что именно там должна начинаться «Ангелова кукла», хотя нет там давно уже ни рынка, ни такой концентрации маргинальных элементов (разве что в бессмертных развалюхах у Обводного, где между психлечебницами и школами для трудных детей нет другого варианта). Хорошо хоть не трамвай десятый номер, а то Лёва на площадке мог бы и не доехать…

«Ангелова кукла» — из четырёх кусков, словно включает в себя остальные книги Кочергина, путеводитель по творчеству. Первый кусок — это «Крещённые крестами», где главный герой, он же сам Кочергин, рассеялся по вольным ветрам нашей родины. Голодное полное скитаний детство, которое можно бы было сравнить с «Республикой ШКИД», да вот не получится, если не кривить душой. Пантелеев как-то всё помнит поровну: и хорошее, и худое, не строит из себя никого, поёт, как было, не романтизирует и не оправдывается. Кочергин же на этот период смотрит сквозь серые очки, и даже тёплые его редчайшие воспоминания о людях скупы и малоэмоциональны, почти не греют. Зато о недругах и плохих происшествиях он помнит хорошо, чего стоит какой-нибудь рассказ про мальчика, который сначала катался на козе верхом и отбирал у Кочергина жратву, а потом стал по какой-то трикстерской ироничности «козликом» (вы не хотите этого знать в подробностях, если не читали, Реве, уходи).

Категоричность Кочергина тоже немного зашкаливает. Мне бы такую убеждённость в собственных воззрениях, особенно политических. Тут без поллитры не разберёшь, что происходит, а Кочергин авторитетно заявляет: Великая Отечественная война — это личная разборка Сталина и Гитлера, Хрущёв — клоун, а Сталин — мокрушник и урка, потому что Кочергину об этом сказал какой-то зэк (дык, это, кто в тюрьме отсидел, тот к боженьке без очереди входит). Я считаю, что такие заявления могли бы делать историки или политологи, а диванные аналитики пусть лучше пишут про собственные эмоции, не возводя их в ранг непреложного факта (хотя да, я тоже считаю, что Хрущёв клоун, но кто бы меня спросил?).

Дальше...

Детство Кочергина страшновато, угловато, неуютно и мрачно, а тем более неприятно, что оно очень типично. Не все, конечно, попадали в НКВДшные детприёмники и становились ДПшниками (аббревиатура заставила вздрогнуть), но в целом ситуация такая же, где-то чуть гуще, где-то чуть жиже. Хороший срез эпохи и эмоциональное начало для сборника рассказов, где все они вытянуты в ниточку, составляя целый роман даже с почти не сбившейся хронологией и внутренней структурой. Из минусов: Кочергин начинает рисоваться и смещать акценты. Урки, ворьё и гопота становятся у него героями в белых плащах, хотя это вовсе не Робины Гуды, но романтический ореол вокруг них всё равно возникает. Кочергин бравирует феней, которая иногда просто не нужна в рамках рассказа, а заодно вхитрую пользуется театральными навыками и «ставит» сцены. Долго-долго в слоу-мошн ползёт какая-нибудь слезинка, светятся отшлифованные диалоги, а подзаборные бичи говорят афоризмами с паузами в нужных местах для вздоха полной грудью или аплодисментов. Если читать по одному рассказу, то это не так бросается в глаза, но если скопом, то скоро начинает поднадоедать. Впрочем, может быть, специфика профессии?

Про школу, однако, получилось довольно интересно, но «хошь как хошь, а маловато». Спасает то, что это не роман, а отдельные рассказы, никто никому ничего не должен, в том числе и раскрывать этот виток жизни.

…С пёстрой широкой Лиговки Лёва направляется на главный приток кипятка у большинства петроградолюбов — Васильевский остров. Нет, не умирать он туда пошёл, а потолкаться по линиям, которые всё так же полны сомнительными личностями. Всё так же стоит большинство церквей, ничего не случилось с кладбищем. По страницам «Ангеловой куклы», когда действие переместилось в Питер, действительно можно пройти. Лёва лавирует, лавирует и, надеюсь, вылавирует из толпы снующих тел где-нибудь на Средней, не запачкавшись…

Второй кусок — параллель с «Завирухами Шишова переулка». В России вообще любят нищих, блаженных, ханыг, маклаков, пустосвятцев, юродивых, бичей, жулябий, бомжей, алконавтов, попрошаек, чалдонов, голяков, котомников, побирушек, калек, христарадников, злыдарей, кантюжников, обрыганов, межедворников, мостырников, колдырей, прохвостов, темнил, ловкачей, шельм, пройдох, прощелыг, прохиндеев, наперсточников, мазуриков, шаромыжников, лихоманцев, маровихеров, дуросветов, огудал, шмольниц, папертников, хорохорников, синяков, лохмотников, кутил, забулдыг, проходимцев, мошенников, забулдыг, сумасбродов, сирых и убогих (вот вам «Пятьдесят оттенков россиюшки»). Все эти типчики у Кочергина есть, причём это не чистенькие маргиналы (яумамкипитерскийбунтарь) конца двадцатого века, а самые настоящие оборванцы в первоначальном значении слова «маргинальный». Любят их у нас и тоже романтизируют, ведь им больше ничего не остаётся, кроме духовности, так что стоит только выбиться в люди, так тебе и в русской ментальности ещё, глядишь, откажут. Русский должен страдать и претерпевать. Ну, ещё полякам так можно, например, они ведь тоже почти русские, отдельные участники «Долгой прогулки» не дадут соврать.

Истории о людях всегда цепляют за живое, потому что так просто представить всех этих проституток, побирушек и фартовых ребят. Из минусов, которые развили минусы прошлого блока рассказов и перешли в этот — излишняя отрежиссированная драматичность в концах рассказов, которые часто начинают с предлога «а», и я сразу начинаю не верить. По принципу: «Дети в подвале голодали и страдали. А на вершине плакал ангел, и слезинка его всё в том же слоу-мо трепетала на холодном питерском ветру как пиписа». Реалистичный рассказ, которому веришь, вдруг заканчивается каким-то воющим надрывом, а если тебе не понравилось, то сердца у тебя нет.

…Наглотавшись солёного василеостровского ветра, Лёва медленно перечёркивает шагами мосты и направляется в центр. Здесь всё спокойно и незыблемо. Всё так же стоят величественные здания, где история не только раскинулась по каждому фасаду, но и расползлась по отдельным комнатушкам, клетям и коммуналкам. Пушкин тут ходил, Ленин тут ходил, Кочергин тут ходил, Лёва тут ходит — и кого только ещё не занесёт в кусок янтаря. Впрочем, это сторона архитектурная, долговечная, а общественное варево кипятится куда быстрее…

Третий блок-кусок рассказов связан с более зрелыми годами жизни Кочергина (»Записки планшетной крысы»?), когда он уже обзавёлся театральной профессией и острым аналитическим взглядом, чтобы не лакировать и домысливать события прошлого, а выдавать рассуждения в режиме реального времени. Всё-таки он так и не стал писателем в полном смысле этого слова, да и по стилю рассказов это видно. Он рассказчик, и вот рассказчик уже хороший. Даже из обыденной жизни можно выкачать кучу рассказов о колоритных личностях и символических событиях, но мало кому удаётся превратить это во что-то осмысленное. У меня вот, например, в Питере есть знакомые и байки о них, которые так и просятся в рассказы Кочергина, словно с этих страниц сошли, но я не могла бы это оформить во фрагменты повествования о чём-то большем.

Что интересно: сборник назван по рассказу «Ангелова кукла», из второго блока, но мне кажется, что это не самый сильный и не самый знаковый рассказ. Куда сильнее «Последние», который мог бы стать и символом эпохи, и символом сборника, но звучит он не так завлекательно. В нём «старая эпоха», бездетная и покорная, измучена и изнасилована новой бестолковой эрой, вынуждена жить с ней под одной крышей, но при этом упорно раздувает ноздри и держит спину ровно. Хотя ещё чуть-чуть и род прекратится, наследие прошлого останется только в памяти. Кочергин хранит обрывки этого наследия, сколько хватает сил, но что может один человек?

Большая часть сборника протекает после блокады, и город долго не может оправиться от последствий. Если обратиться к реалистичной части этого времени, то хорошим и праведным людям в неё было выжить куда труднее, чем тёмной стороне. Потому и послеблокадное время не окрашено в нежные пастельные тона.

…Темнеет и холодает. Лева плотнее нахохливается внутри куртки, закуривает ещё одну сигарету и шагает к Московскому вокзалу, эх, ну почему же не к Балтийскому, там ведь гораздо красивее, но…

…Но с бывшего Николаевского можно дальше уехать, а в последней части «Ангеловой куклы» действие становится шире и вываливается за рамки рыхлого кокона Петербурга. Все те вещи, которые происходили в Питере на протяжении всего сборника, это не какое-то уникальное местечковое явление, и последняя четверть это демонстрирует. Везде были свои герои, свои истории, свои символы, лишения и потери, надо было только сохранить для истории, но мало кто это делал.

Так что всё полотно сборника нельзя запихнуть в рамки петербуржской готики (нуара? чернухи? минора? да ну эти термины все в качель), это не особая магия места и времени, это се ля ви в слезах и крови.

…Лёва устало топает домой и думает, что не будет он писать про Кочергина, ведь гораздо продуктивнее создать и запечатлеть собственную историю, чем бесконечно плескаться в чужой. Фокс плачет, дописывая этот отзыв, а где-то там замерзает маленький мокренький котеночек, а жизнь — боль и мимолётность.

Очень человечная книга!
По форме - это книга воспоминаний, состоящая из рассказов. Стиль рассказчика прост и незатейлив. Но мне это очень даже по душе - подкупает правдоподобностью, обаянием рассказчика-очевидца, от первого лица, бывалого человека из народа, а не писателя, изучавшего "материал": будто сидишь рядом и слушаешь рассказ о былом. Так ведь обычно и рассказывают, с повторениями, когда один из проходных героев повествования становится главным героем следующего рассказа, а каждый следующий рассказ продолжением предыдущего. То, что я люблю. Как бывало рассказывала моя бабушка. И, кстати, многое совпадает в описаниях послевоенной жизни! То самое, о чем раньше было в книжках не прочитать и в фильмах не увидеть.

Трудное и героическое время военного лихолетья, послевоенные годы громких маршей по площадям и "красных праздников", массовых спортивных шествий по проспектам встающих из руин городов, мирная жизнь советских людей 50-60-х. Но не об этом книга. Она о том, что было скрыто от глаз. О той жизни, которая текла параллельно официальной, но была, пожалуй, не менее интенсивной и разнообразной. Ее герои - те люди, которые были выброшены за борт с корабля советской действительности. Они, вообще-то, сначала были героями той действительности, но потом волею случая перешли в ее тень, но не пропали, а продолжали жить вопреки всему.

Какие характеры вылепила эпоха!!! Настолько причудливые и нереально своеобразные, что и не верится даже, что такое возможно. Какие судьбы!!! Трагические, но достойные восхищения. После революции и большевистских чисток, в войну, все перемешалось в этом броуновском движении масс, но, читая, понимаешь, что воля к жизни, когда она есть, способна сотворить такое вот человеческое чудо.

Один из этих людей с непростой судьбой - сам рассказчик, сын репрессированных, прошедший детприемники и колонии. Бывший скачок-майданник, к счастью, он возвращается домой и поступает в среднюю художественную школу учиться на художника. Там еще царил свободный дух.Творчество было во всем - на каком бы уроке они не сидели и чем бы ни занимались. Все эти преподаватели старой школы, "античная кучка-могучка", далекие от идеологии, были независимы в суждениях и поступках, они-то и задавали тон. Описание школьных лет живо напомнили "Кондуит и Швамбранию" Кассиля...

Читая про детские похождения автора, понимаешь, что тогда началась наша великая криминализация страны, когда в этот процесс были втянута огромная масса людей из разных социальных слоев, разных профессий - интеллигенция, колхозники. рабочие. От мала до велика, прожившие жизнь старики и малые дети. Одни сидели, другие охраняли. Кто-то потом вернулся к обычной жизни и постарался забыть, но это уже вошло в плоть и кровь народа. Тогда началось и по сей день продолжается...

Целый пласт народной жизни предстает перед нами, традиций, рожденных народным творчеством, а не принятых по указам сверху. Без восхищения невозможно читать про святки на острове Голодай и ледовые гуляния на реке Смоленке или запрещенные тогда обряды отпевания усопших!

Жизнь - она везде. И на самом "дне" есть ее лучшие проявления - любовь, верность, преданность, милосердие. Тяжело читать страницы про женщин, которые занимались древним ремеслом, чтоб не пропасть с голоду. Смешно и грустно - про то, как поднимали всей женской артелью их маленькую принцессу Гюлю Ахметову, будущую балерину, дочь погибшей под трамваем товарки, как бурно радовались ее успехам.

После войны бывшие солдаты и командиры собирались в питейных заведениях, которые были своего рода "клубами" и в них "встречались, оставляя огромный заряд своей энергии ненужные мирному времени солдаты, сержанты, офицеры армии-победительницы". Об этом я недавно читала у Даниила Гранина в его романе "Мой лейтенант". Бывшие слесари, в войну командовавшие взводами, ротами, батальонами. Для многих из них дни войны были самыми светлыми днями их жизни. Выделялся среди других Капитан с черной курицей. Он был совестью всей покалеченной войной васильеостровской братии. Похороны Капитана вылились в огромного размаха действо. "Обрубки" полные, половинки и комбинированные "костыли" всех видов, "тачки", "печеные" в танках, самолетах и контуженые - все были тут, по-военному дисциплинированны, угрюмо и с достоинством отдавая последний долг. Это одна из самых-самых военных книг, как справедливо заметил strannik102 в своей рецензии, хотя в ней совсем нет боевых действий. Но в ней не придуманные свидетельства времени! Она - редкий документ эпохи, как и "Василий Теркин".

Галерея "чудных" людей на этом не заканчивается. Работая в разных питерских театрах, путешествуя по русскому северу, автор встречался со многими талантливыми "чудиками", о которых пишет с большой теплотой и уважением к их таланту. Клоун Хасан, бутафор вепс дядя Иван, актер Шамбраев... Они служили людям своим искусством, но были так беззащитны, и не было рядом с ними одного-единственного человека, который бы оберегал их...
Это очень добрая книга. Это - гимн жизни!

Случалось вам встретиться с человеком по одному поводу, а потом случайно брошенное слово или пустячная случайность переводили вашу беседу в совсем другое русло? И собеседник открывался вам с совсем другой стороны, и открывал вам сокровенное? Потом удивляешься, как же так все повернулось, и радуешься, что изначальному плану не суждено было сбыться.
Вот так у меня получилось с Кочергиным. Я твердо для себя решила, что буду знакомиться именно с русским театральным художником, который работал с самим Товстоноговым, лауреатом государственных премий, заслуженным деятелем искусств, а ту, другую часть его биографии, мы как-нибудь обойдем стороной. Ха! Читатель предполагает, книга располагает.
С трудом, но я все-таки достала копию "Записок планшетной крысы", принялась читать, честно пыталась уговорить себя, что мне интересно, пока перед сном не открыла "Ангелову куклу", которую закинула в читалку на всякий случай.
Опомнилась, когда прочла треть.

Меня недавно спросили, почему я избегаю тяжелых книг. По-настоящему честных книг на тяжелые темы мало. Многие авторы любят поспекулировать на горячую тему, вызвать у читателя эмоции, чтобы когда тот наконец-то придет в себя, мог сказать: вот это книга! А начинаешь копать вглубь и понимаешь, что кроме манипулятивной "соковыжималки" и не было ничего. Вот такие книги я не люблю.

Но "Ангелова кукла" - другая. Кочергин из тех редких авторов, для кого слово - инструмент памяти. Им словно привычной кистью он рисует галерею портретов людей послевоенного времени. Того периода, когда страна одержала великую победу и еще не успела навести лоск и стереть живые напоминания, какой ценой эта победа досталась. Он не пытается вас растормошить, задеть, достучаться. Он просто искусно делает свое дело - собирает крупицы памяти, создавая из них невероятно масштабное полотно. Подмечает каждую деталь и бережно переносит ее на холст - словечки и поговорки, песни и ритуалы, походки и запахи. Без заигрывания, но с подспудной уверенность, что однажды это все попадает в руки бережливого читателя, который сам изучит и передаст другим.

Хочется ли отвернуться от этих портретов, отталкивающих и пугающих? Нет! В этом великое мастерство Эдуарда Степановича как декоратора: внешнее только служит проводником к внутреннему. И узнавая его персонажей, от которых бы отшатнулся вживую, ты вдруг раскрываешься навстречу им, сопереживаешь и вот уже изо всех сил хочешь впитать эту память, чтобы тоже сохранить и потом передать.

А еще Кочергину совсем не свойственен эгоизм. Он ведь почти не рассказывает о себе. Но ведь как много о нем самом в этих историях! Сейчас так модно читать "мотивирующие" книги, а вот почитай "Ангелову куклу" и задумайся об авторе: родителей репрессировали, сам побывал в детприемнике, потом знался с самыми низшими слоями общества, но не сломался, не потерял способность примечать главное и примечать прекрасное, не растратил живого интереса и любви к жизни. А только преумножил в своем творчестве.

Перевернув последнюю страницу, я радовалась, что пути книги к читателю неисповедимы. Стоило прорываться через слои грязи и нечистот к этой кристально честной хронике, которая оживляет на страницах каждого ее участника, и за каждым из них множит всех в книге не названных, то так же перемолотых историей. И ты читаешь не какой-то там фикшн, а жизнь своей страны. Свою жизнь.

Это не автобиографические рассказы одного человека, это — биография целого поколения. Жестокая и мрачная.
История тяжелых послевоенных лет. Без фанфар и победных маршей, без шаров и цветов. История народа-победителя из каменных трущоб, коммуналок, свалок.
Здесь нет чистеньких и сытеньких, хотя рассказы про театры и цирк, конечно же, не так уродливы, хотя и беспощадны порой не меньше, чем про воров, проституток и нищих.
Кочергин — отличный рассказчик. И в каждом эпизоде чувствуется художник. Он умеет подмечать главное и от этого герои просто оживают на страницах книги. Какое характеры! Какие образы!
И ещё. Почему-то его проза не вгоняет меня в депрессию. Много в его рассказах страшного и даже жуткого, но человек, который в раннем детстве узнал, что такое репрессии и ссылки, который выжил в детприемниках, на вокзалах и улице, который стал театральным художником и писателем — сам собой является образцом оптимизма и веры в лучшее.
Прекрасная книга!

На такие книги очень непросто писать рецензии. И не только потому, что это - сборник, и не просто потому, что о ней уже несколько раз весьма неплохо написали. На самом деле это немного похоже на "рецензию на человека", или на судьбу, или на эпоху... А ведь все эти варианты одинаково дико и бессмысленно звучат.
Словом, если говорить об авторе, то я безусловно восхищена тем, как прекрасный театральный художник Эдуард Кочергин умеет видеть людей, подмечать важное, я покорена его умением в нескольких страницах показать человека, зачастую - совершенно необычного и неожиданного, странного, страшного, заинтересовать читателя его судьбой. Словом, я готова была прочесть неплохие воспоминания, но найти в художнике писателя - это было большим открытием для меня. При этом меня, пожалуй, гораздо больше зацепили те рассказы, в которых Кочергин рассказывал о своем детстве и о своих тогдашних встречах и впечатлениях. Последние две части тоже были интересны, но, на мой взгляд, они достойны быть частью другого сборника. Все же, там нам встречается изменившийся, взрослый и состоявшийся герой, а я с куда большим удовольствием прочитала бы о том, как он учился в Академии, как становился художником... То есть о его пути. Пусть - в рассказах, пусть отрывочно, но все-таки главное, чем он здесь меня зацепил - самим собой.
А еще, конечно, нашим с ним городом. Теми улицами, на которых всё происходит... Я на этих улицах живу, хожу. Теми людьми, которых он здесь встречает. Я вижу их. Чаще - издали, но временами довольно близко. Иногда - возникало ощущение, что он пишет пропущенные страницы истории города, а не рассказы о странных людях, встретившихся ему на жизненном пути. Почему-то все эти рассказы - делали удивительно живыми и мой Спасский остров, и его Петроградку, и наш с ним общий Васильевский у Смоленки.
Питер всегда умел быть глубоким. На поверхности - блестящий, лощеный, высокомерный, немного самодовольный. Многие видят наш город именно так, приезжая на пару дней, и уверены, что он - действительно такой. Кочергин приподнял со дна немного ила, и показал совсем другой Питер. Темный, криминальный, маргинальный, нищий... Но живой, и зная мой город, я не удивлена, что даже на самом дне здесь найдутся настоящие бриллианты... А мы - живем где-то посреди этой толщи воды, многие - очень вдали от дна, но и не на блестящей поверхности. Мы живем в удивительном городе. Где-то мне встретилась хорошая мысль: Человек, который пробыл в Питере три дня, уверен, что он почти всё посмотрел. Человек, который прожил в Питере месяц, думает, что он многое видел. Человек, который прожил в Питере год, понимает, что он мало что успел увидеть. Человек, который живет в Питере всю жизнь, знает, что он почти ничего не смог повидать в Питере.
Я всерьез читаю книги о нашем городе, смотрю передачи, много гуляю, но я не успеваю за ним! В нем столько прекрасного и столько скрытого.... Когда бы всюду успеть!
А вот с Кочергиным я снова оказалась в районе наших Смоленских кладбищ, через которые мы с маленьким сыном ходили в бассейн, и гулять, и даже в гости... Я задумалась о том, кто жил в квартире у Академии Художеств, куда мы часто приходим в гости к другу. Я обрадовалась, узнав, что первый трамвай действительно ходил когда-то с Васильевского к Балтийскому вокзалу, совсем неподалеку от нашего дома... Я даже стала всматриваться в лица нищих у Никольского собора. В общем, хотя я и совершенно согласна с мыслью Анатолия о том, что это - одна из самых сильных книг о войне, прочитанных мной, но для меня это - прежде всего - книга о моем городе, о его изнанке. О людях, нелюдях, о детях, птицах и даже собаках...
И теперь Медный всадник в моей памяти останется не только привычным имперским символом, мимо которого я частенько проезжаю, но и этим глупым обжорой, нелепо сгинувшим в страшном веселом поезде конца войны.
Не читайте эту книгу ради занимательности - вам будет страшно. Не читайте ради любопытства - вам будет мерзко. Читайте, если вы умеете любить, и если готовы к правде. Вам будет больно.
Но это всего-навсего означает, что вы - человек.

А вот это была бомба. Большая и настоящая.
Сразу хочу оговориться, что книгу я не читала, а слушала, и часть моего восторга - заслуга Вениамина Смехова, потому что в его исполнении это не книга, это самый настоящий моноспектакль. Потрясающее исполнение.
Длинная история жизни человека, переплетенная, как и все жизни, с людьми, городом, страной, история, завязанная на времени и обстоятельствах, зависящая и независимая, случайная и продуманная. Жесткая, некрасивая, откровенная, местами печальная, местами ужасающая своей правдой. История жизни человека, обиженного и обобранного великой и могучей страной победителей, но оставшегося человеком даже на самом дне, не озлобившемся, нашедшем и себя и людей, дошедшем до мечты, сделавшем жизнь такой, какой и не мечталось, но сначала принявший ее такой, какой она есть. Принявшем и продолжившем. Будучи еще совсем ребенком, оставшись без матери и дома по вине государства, мальчик учится выживать, но делать это можно разными путями, можно стать волчонком, а можно прибиться к людям, интуитивно почуяв, что и на дне немало тех, кто, несмотря на образ жизни и внешнюю жесткость, поможет, подкормит, пригреет.
История, достойная Достоевского, и то, что это автобиография, даже может поначалу вызывать сомнения, но Эдуард Кочергин, известнейший театральный художник, человек, на мой взгляд, опередивший время и создававший совершенно новое представление о театральной сцене, пишет о себе, своем детстве, взрослении, учебе, людях, и конечно городе, который был ему настоящим большим домом. Пишет интересно, можно даже сказать захватывающе, колоритно, добро и с чудесным юмором (одна только история про трамвая чего стоит).
В общем в следующем аудиомобе буду её рекомендовать.

1975 год, спектакль "История лошади" в БДТ, художник Э. Кочергин