Избранные сочинения в 3 томах. Том 2. Дар. Весна в Фиальте. Пушкин, или Правда и правдоподобие

Почему решил прочитать: спасибо mrlogika с фантлаба за наводку!
В итоге: потрясающий, старомодный и вязкий, но такой точный и образный язык! С каждой страницей думал, с кем бы из современных авторов можно сравнить позднего Набокова... если только с Шишкиным . Слог чем-то напомнил "Мелкого беса" Сологуба .
Суть и смысл. Mrlogika считает, и пространно это аргументирует, что в Фальтера вселилась демоническая сущность. То есть всё сводится к расхожему тропу одержимости.
На мой взгляд, все события, произошедшие с Фальтером, служат прекрасной иллюстрацией даосского Просветления. Фальтер поймал Большое У.
Этим объясняется всё его пренебрежение правилами приличия. Он ведёт себя непосредственно, как блаженный, просветлённый, ребёнок или примат.
Весь диалог, занимающий вторую половину текста – эмигрантский вариант парадоксальных диалогов Чжуан-цзы, чуть ли не построчно. Отрицание бытовой логики, присутствие всего во всём, подход к вопросам существования Бога и загробной жизни, притчевая образность ответов Фальтера на все вопросы.
Загадка разгадана!
Удивительно то, насколько далеко Набоков зашёл по Пути-Дао! Интересно, сам или читал мудрецов?
Рассказ отличный, очень рекомендую!
9(ОТЛИЧНО)

Производственный роман

Впечатление от "Дара" (очень осеннего романа, надо сказать, хотя бы в силу его прямо таки цеховой литературности) вышло сначала бессловным, если не сказать немым.

Легче начать с обрывочных замечаний, чем шарахнуть что-то целиком: меня, к примеру, удивил голос публицистики в стиле Леонида Парфенова в главе о Чернышевском, привела в щенячий восторг игра композиции (это охренительный пиец - и иначе формулировать я отказываюсь), некоторые окололитературные тёрки переводили чтение в режим очень приятного small talk, метафизические труизмы как всегда трогательны, но всё-таки... всё-таки... слов как-то уж слишком много. В том смысле, что в некоторых отрывках КПД у них неумолимо стремится к нулю (чего у Набокова пока не видала, хотя это последний из русских романов, с которым я знакомлюсь).

Продираешься сквозь словесные чащи, весь такой в беже, весь такой в колониальном стиле, потный, в сапогах... разрубаешь лианы, кромсаешь тростники и думаешь: "Что я здесь делаю? Куда иду? Скорей бы уже хоть куда-нибудь, только бы прочь от этих утомительных топографий и ломающегося разглагольствования учёного". И вот спасительная смена эпизода - уфффф. И становится воздушно, человечно и вкрадчиво.

Самый тяжёлый период романа - рассказ об отце. Очень угрюмая экзотика. Надо сказать, я бралась за "Дар" два раза и преодолела барьер сороковой страницы только на третий. При том, что прочие опусы Набокова проглатывались с почти невероятной силой чревоугодия.

Мне сказали как-то, что "Дар" трудный, потому что такой мужской. Если под мускулинностью понимать смешение английской технологичности с тем типом экстравагантности, над которым при каждом столкновении гадаешь "от души или просто вы*вается?", то да. Но я лично всегда думала, что мускулинная любовь к делу не сводится к этому.

Амбициозность дара, причудливость дара, телесность дара, детерминированность дара, даже обилие мусора, свойственное дару, - всё это в романе есть. Технологический процесс рождения Произведения - это очень интересно, но просто в данном случае он описан неровно. Как если бы его ходы в течение двадцати лет, сильно изменивших почерк, хаотично записывали на карточках, а потом расставили в нужном порядке (безупречном порядке!) и вышел странный коллаж: то хлопаешь в ладоши и пускаешь благодарную слезу, то зажимаешь нос, то откровенно засыпаешь.

Для нашей высоколобой братии «Дар» стал чем-то вроде герба (во многом потому, что каждому хочется ощутить или внушить себе ощущение родственности миру таланта, творческой наделённости и осмысленности), но сказать, что он изменил мою жизнь, закружил меня в вальсе, осветил, обласкал – это слишком большая ложь, чтобы я могла её себе позволить ради простого приличия.

Роман очень хорош постфактум: он пухнет в голове многообещающей немотой. Он заставляет вспоминать о себе при пробуждении, в холодном автобусе, в очереди супермаркета и в любую другую праздную минуту. Но давайте судить произведение по законам его создателя. Набоков проповедует не только послевкусие чтения, но и собственно вкус. И на этот раз для эффекта эстетического взрыва кое-кому не хватило стройности ритма.

Набокову свойственна этакая ремесленная кропотливость в описаниях, которая и составляет его характерную авторскую манеру.

Когда я читала Набокова в прежние времена, то на фоне стилистической преснятины тех книг, которые издавались в пору моего детства-юности, его проза казалась пиршеством и наблюдательности, и изысканного подбора слов (в одном, на первый взгляд, необычном эпитете сконцентрирована порой весьма нетривиальная метафора, которую еще нужно расшифровать), и смелого и оригинального конструирования фраз, и освещения словно бы мимоходом таких аспектов существования — в основном даже не «существования», а словно бы ухватывания и методичного препарирования промелькнувших не вполне осознанных мыслей и ощущений — про которые я до того момента даже близко ни у кого из известных мне писателей не читала. И подобный оригинальный подход изумлял меня и приводил мозги в приятное возбуждение, порождая кайф от чтения.

Весной 2019 года я перечитала «Защиту Лужина» и «Дар», и вот роман «Дар» меня достаточно сильно напряг. Я устала от ничего не привносящих в сюжет описаний того, кто и с каким выражением лица прошел по улице, на что были похожи разные части тела этого эпизодического персонажа и что все это напомнило наблюдавшему за ним герою.

Позже я прочитала более поздние вещи других авторов, где в почти по-набоковски изысканной манере даются какие-то описания и размышления — там, где это требуется по сюжету — однако вдобавок присутствует и многое другое, в том числе сюжетная динамика. Да и сам Набоков по своему кругозору и занимавшим его мыслям (не говоря уже о порой архаичных оборотах речи) устойчиво остался человеком своего — замечу, давно ушедшего в прошлое - времени, в то время как нынче писатель может попытаться использовать разработанные В.В. инструменты на качественно новом уровне, встраивая из в современного наполнения прозу или в жанровую литературу.

В «Весне в Фиальте» Набоков в который раз ступает на свою излюбленную территорию, описывая ситуацию «герой в городе» — причем еще и в городе с афишными тумбами и со время от времени появляющимися на улицах циркачами — ну, Набоков ведь вообще неравнодушен к зрительно забавным вещам.

Также его «фирменной фичей» является путешествие героя по своим воспоминаниям, когда тот руководствуется цепочкой непроизвольных ассоциаций, возникающих в момент осмысления собственных зрительных и прочих ощущений. Здесь таким вот катализатором процесса становится шагающая рядом Нина.

Поначалу показалось, что автор сосредоточится на последовательности случайных встреч двух русских эмигрантов, и получится история, проникнутая романтической ноткой и размышлениями о том, что могло бы произойти и чего не случилось.

Но потом делается понятно, что нет, вроде бы все-таки «случилось» и «случалось» потом регулярно, однако же это не мешает герою думать о том сценарии его жизни, который осуществился, сравнивая его со вторым сценарием, несбывшимся и несбыточном, в котором Нина возникает в его жизни не в какие-то непредсказуемые моменты, в очередной раз выныривая из его воспоминаний в реальность, а вроде как присутствует в ней перманентно.

Потом обнаружилось, что, отдав должное теме вечно ускользающей Нины, непостижимой в своем естественном очаровании, автор с упоением сосредоточивается на ее супруге Фердинанде. Сюжет «выруливает» на излюбленную у Набокова тему писательской популярности, сравнения писательских манер, ревности одного писателя к успехам другого, литературной критике и так далее.

Что же касается финала - что ж, его предзнаменование — или, если хотите, его «репетиция» - встречается в тексте еще за несколько страниц до конца рассказа, не говоря уж про упоминание о том, что это свидание станет последним в череде свиданий. Происходящее неизбежно приобретает меланхоличный оттенок и делается понятно, почему все эти мельчайшие детали так врезались в память (хотя разве бывает у Набокова, чтобы было по-другому, без деталей, даже если все протекает вполне себе благополучно? )

То, что Набоков решает оборвать эту уходящую, казалось бы, в будущее спираль витков встреч с Ниной, не слишком удивительно. Подобный прием, к примеру, присутствует у него в рассказе "Пильграм" о коллекционере бабочек - помнится, когда-то это произвело на меня довольно сильное впечатление.

Любовь Владимира и Веры, была похожа на Эдем. Даже их инициалы В. и В., были похожи на нежное отражение бабочки в доверчивой синеве окна.
Как известно, Эдем можно утратить, впрочем, он для того и создан: быть может, Христос, никогда не был бы Христом в полном смысле, если бы человек не утратил рай и востосковал по богу, всем своим израненным и обездоленным существом.
В этом отношении, измена Набокова, своей жене Вере, была трансцендентальным и творческим актом самопознания, смертью и воскресением: обретением совершенной и вечной любви.

На заре любви к Вере, Набоков писал ей: Ты пришла в мою жизнь — не как приходят в гости (знаешь, не снимая шляпы), а как приходят в царство, где все реки ждали твоего отражения, все дороги — твоих шагов.

Но словно в злой сказке, реки вдруг, завечерели посреди дня, заросли звёздами, и дороги зашумели голубой травой чьи-то чеширских, незримых шагов.
В Эдеме семейных отношений, словно бы вдруг наступила осень.
На столик Веры, алым листком, упало анонимное письмо об измене мужа.
Иногда, лодка не разбивается о семейный быт, как у Маяковского в предсмертном письме: иногда, ты просто спишь в своей постели, и вдруг понимаешь, что постель становится лодкой, плывущей по реке Стикс: твоей головы медленно и тихо касаются камыши.
Почерк был андрогинный, мимикрирующий, написанный на французском, но русской рукой.

С той стороны ночи, окно листка словно бы вздохнуло мотыльковым крылом чьей-то женской руки.. и уже утром, по ту сторону ночи письма, зажжённое окошко отозвалось симметричным отражением Вериной руки: крыло разбило пейзаж за окном, деревья и город разбились; прежний мир рухнул.

Всё началось в Париже 1936 г, где Набоков познакомился с очаровательной блондиночкой, Ириной Гуаданини, русской эмигранткой, в чьём имени, было нежное и пьянящее эхо псевдонима Набокова — Сирин, а в её фамилии, была эхо ада и Ады: любимейшего женского персонажа из позднего романа Набокова: Ада, или радости страсти.
В некотором смысле, это был метафизический роман с музой, со своим грядущим..
Это была худощавая женщина с печальными глазами Лилит, разведённая и... поэтесса: она была младше Набокова на 5 лет: про неё ходили слухи, как о разбивательнице сердец.

Но Набокова поразил в ней не лунный и бледный огонь красоты, но некий художественный узор судьбы, который он всегда чутко подмечал в жизни.
Отчимом Ирины, был Владимир Кокошкин; «Володей», мама Ирины, называла её последнего мужа — Всеволода.
Брат её отчима, был знакомым отца Набокова: он был заколот матросскими штыками на больничной койке в 1918 г.
Юный Набоков посвятил этой трагедии, стих.
Кроме того, Ирина, удивительным образом, была похожа на Веру, некой «августовской прохладой» выражения глаз, как сказал бы Есенин.
Вера рано поседела, а Ирина была солнечной блондинкой: это был словно другой климат волос, улыбки, взгляда, страсти..

Ирина, как многие, до болезненного чувствительные натуры (чем-то она напоминала Клер Клермонт, инфернальную сестрёнку Мэри Шелли и любовницу Байрона) была очень неуверенная, почти прозрачная в своей робкой страсти, могущей в любой миг вспыхнуть безумием любви, и ноготки страсти, закипели бы лиловой сиренью возле лица и на груди мужчины: в сердце Ирины, словно бы царил нежный, солнечный климат стихов Набокова, в отличие от Веры, в сердце которой царил эзотерический, лунный климат нежной прозы Набокова.

Но Набоков всегда мечтал быть именно поэтом, и болезненно переносил, что его недооценивают в этом плане.
И вот.. на одном поэтическом вечере, к нему подошёл.. словно бы сомнамбулический призрак его жены — Веры: мама Ирины.
Её звали, как и жену Набокова — Верой. Она рассказала ему о своей очаровательной дочери, которая восторгается его стихами, и пригласила его на чашечку чая.
Примечательно, в смысле чеширской улыбки рока: письмо Набокова, Вере, от 24 февраля 1936 г: У Кокошкиных, я встретил замечательных читательниц. Вот для кого стоит писать!
Набоков читал на том вечере своей роман об измене — Камера обскура.

Это было похоже на наваждение: Вера и Ирина.. две мучительно похожие друг на друга женщины, как два крыла мотылька: одно крыло, было солнечным, а другое — солнцем бессонных: лунным.
Если слить их имена, то получится таинственное существо из стиха Бунина - Вирь.
Так у некоторых редких и удивительных женщин, бывают неземные глаза, чуточку разного цвета.
На этом сходство не заканчивалось: Вера познакомилась с Набоковым на маскараде, подойдя к нему в маске волка, и прочитала ему его стих.
Ирина — зарабатывала стрижкой собак: волчья стать..
Почти чеховская дама.. с собачками.

Набоков не мог не вспомнить свой рассказ 1926 г. — Сказка, когда встретил Ирину.
Одинокий человечек, каждый день ездил на трамвае и глядел в окно на женщин, и мысленно набирал себе гарем.
Однажды, к нему подсела женщина средних лет, оказавшаяся.. обыкновенным дьяволом, и с улыбкой предложила ему сделку: до наступления ночи, выбрать чёртову дюжину девушек, с которыми он проведёт ночь.
ГГ — выбрал… но среди всех женщин, роскошно-разных, как цветы по весне в раю, его очаровала одна кроткая девушка в парке, с собачкой, которую он как раз и пропустил. Лишь потом он понял, что она была — та самая, и что, если бы он выбрал её, то трагедии бы не случилось.

И вот, спустя года, Набоков словно бы встречает Ирину, странно совмещавшую в себе, и очаровательного дьяволёнка, и ту самую девушку с собачкой, из рассказа.
Было в этой дьяволиаде с трамваем в рассказе Набокова и во встрече с Ириной, что-то булгаковское: Набоков, словно Берлиоз… потерял голову.
Невероятно, но тема музыки, так же сыграла свою роль во всём этом.
Гуаданини — известнейший мастер по скрипкам. Одна из анаграмм Набокова в Лолите — Виола Миранда.
К слову, спустя года, Ирина, прочитавшая 1 часть Лолиты, сказала: это обо мне!
Можно только догадываться, какой мотылёк нежности порхал по «голубому потолку» в комнате Ирины и Набокова, и как он ласково её называл, быть может: моя девочка.
Это к слову, о тех, кто ругает роман, быть может не видя в его тайной символике, самого главного: любая женщина, какой бы взрослой она не была, в глубине души, или точнее, нежным краешком души, хочет быть для своего любимого — невинной и ранимой девочкой.

Это был не просто роман и головокружение сердца: это был трансцендентный роман с музой, с одним из персонажей своих книг, роман почти с совершенной женщиной снов, чья красота и сердце, как нежнейшая кисточка художника, были обмокнуты в лунные пейзажи его лирики, в его сны.
Набоков, однажды сказал о своём романе «Приглашение на казнь» — голос скрипки в пустоте
Почти — на луне (необычайно живописный образ, к слову).
Это же можно сказать и о коротком романе Ирины и Набокова.
Фактически, мы видим здесь нечто трансцендентное, а не банальную измену: Набоков соблазнился стать.. персонажем своих книг, стерев ту самую границу между искусством и жизнью, которая не менее таинственна, чем граница между жизнью и смертью.
Понятно, что так могут ляпнуть и многие мужчины:

• Милый.. ты мне изменил?
• Что ты, любимая.. это была транс.. транц… трансцендентность, вот!

  В некотором смысле, это был роман — с Машенькой, из одноимённого романа, незавершённый роман с Россией, таинственной и страстной, разбивающей сердца, другим и себе, роман с прошлым и с искусством.

Все знают о любви Набокова к бабочкам, но мало кто знает, о нежной любви Набокова к — змеям, этим инфернальным и вечным гусеничкам, тоже, по своему претерпевающих превращение, при смене кожи.
А теперь самое главное: 1936-37 годы, были для Набокова очень мучительными: он страдал.. псориазом.
В это время он часто писал Вере о своих страданиях, о том, как лишается сна, ворочаясь в ночи в окровавленных простынях, как его кожа становится похожа на чешую.
А в одном из писем к жене, он прямо заявил: был близок к суициду.

Судите сами: мужчина, в дали от любимой, с переизбытком нежности и любви к ней, мучающийся по ночам на кровавых простынях… словно после секса в аду, где любовный акт похож на смерть и убийство: можно умереть несколько раз, за ночь.
Какие сны он видел в это время?
Набоков, бессознательно хотел вырваться из этой кровоточащей кожи своей, из влажно-алой, пульсирующей куколки простыни.. судьбы.

Ирина приняла своего любовника, не как в романтических книгах, чистеньким и красивым, но  — словно чудовище из русской сказки, меняющее кожу на кровавых простынях.
Хотя.. разве это не есть, русский романтизм? Полюбить — чудовище, не переставая видеть в нём прекрасного принца?
Ирина приняла Набокова — целиком, с его второй кожей и мятущейся жаждой его души, которая по ночам словно выскальзывала из своего тела, и нежно проникала в райскую плоть женского естества, как бы обретая на миг новое воплощение.
Из стиха Набокова — Лилит:

Змея в змее, сосуд в сосуде,
К ней пригнанный, я в ней скользил..

Нежная инфернальница, не брезгуя чешуёй кожи поэта и кровью на простынях, удовлетворяла зуд его сердца и плоти, судьбы, вбирая его в себя целиком… спасая от суицида.
Искренне влюбившись в Ирину, пугаясь своего чувства к ней, взошедшего исполинской луной над его жизнью и жизнью Веры, Набоков пишет в феврале 37 г. странное письмо своему солнышку — Вере, из парижского вечернего кафе, где он был вместе с Ириной.
Он потерял в кафе подаренный ему бабушкой, колпачок ручки, и полез под столик его искать.
В самый разгар своего чувства к Ирине, Набоков, словно бы тенью голоса — почерком, вины, души… пытается намекнуть Вере об этом новом чувстве, ждёт с её стороны — знака.
Скажем прямо: это было письмо не столько Вере, сколько — судьбе.

Всё дело в том, что Вера в это время переводила на немецкий язык недавно опубликованный роман — Приглашение на казнь, в котором есть примечательная в отношении письма, подробность: к заключённому Ц., в тюрьму приходит жена. Они обедают на солнышке, вместе с надзирателем. Ц. случайно роняет салфетку, лезет под стол: я опустился в ад, за оброненной салфеткой..
Иначе говоря, Ц. увидел под столом — измену: его жену под столом, откровенно ласкал надзиратель, а она ласкала его.
Но чуткая к текстам Набокова, Вера, не увидела этот знак, фактически, мольбу Набокова: мы часто не хотим замечать ад, срывая зябнущие цветы в раю..
Вполне вероятно, если бы это случилось, то Набоков обуздал бы своё чувство: так преступники в романах Достоевского, мучаясь своей душой, судьбой, намеренно подбрасывают следователю, свои улики.

С точки зрения так нелюбимого Набоковым, Фрейдизма, этот оброненный колпачок, выглядит забавным, эротическим символом вины.
В итоге, Набоков нашёл-таки колпачок, но заигрывания с Фрейдом продолжились в конце письма: он пишет о том, как гостил у одной знакомой, у которой был очаровательный щеночек, (тема Ирины и собак и героини из рассказа — Сказка), который приласкался к нему и его.. щеночка, забавно и мило стошнило голубым молочком в его кармашек.
Важно отметить, что в записной книжке Ирины, незадолго до этих событий, был прелестный рисунок — казни.
Судьба смущённо отвернулась. Промолчала.
Для Веры это стало Приглашением на казнь, для Ирины — Приглашением к путешествию: стихом Бодлера, название которого Набоков и обыгрывает в названии.

Для Набокова, чуткого к знакам судьбы, её молчание (судьбы), её улыбка покровительственная, была своего рода — знаком: у Набокова были развязаны руки. И крылья.
В это весеннее буйство любви, Набоков пишет из Парижа, Вере, искренне просит её приехать: он не может жить без неё, он называет её единственной (боится, что когда он приедет, сынок не узнает его).

Многие не очень умные и чуткие люди, ссылаясь на эти письма, целиком их не читая, как обычно бывает у «пошлой толпы», обвиняют Набокова в мерзости и наглой лжи: мол, как не стыдно! Обнимал одну, а другой пишет, что она единственная!
Ну что тут сказать? Такие «мещане во дворянстве», часто судят о людях, по себе, точнее, по тем краскам, которые есть в их душах или оглядываясь на подлых и пошлых мужчин, около них, не понимая, что есть большая разница, между людьми, полыхающей бездной в из душах, и тем, что в любви порой, душа человека мучительно и крылато раздваивается, словно дерево, в которое ударила гроза, и человек может искренне любить двух человек и называть каждого — единственным.

У меня совершенно иная природа, но достаточная, чтобы перевоплотиться в боль другого и понять его душу изнутри.
По сути, это сущность поэзии: стать на миг — ласточкой, улыбкой любимого человека, его болью… стихом.
Набоков, видимо увлёкся и стал... любовью Ирины. Он стал - её лучшим стихом.

Интересно, какие в это время снились Набокову сны?
Две женщины лежат в его постели. Вот, он обнимает одну, затем целует другую, и.. с нежной улыбкой, прижимает их друг к дружке, чтобы они обнялись, поцеловались, слились.. в одну совершенную женщину!
Вероятно, если бы мы подсмотрели такой сон Набокова, то увидели бы.. как одна из женщин, от боли превращается в постели — в бабочку, грустно летающую под потолком, пока другая занимается любовью.
А потом другая становится бабочкой. А потом.. все, становятся бабочками, и Набоков просыпается в холодном поту. С тёмной бабочкой на лбу.
Так мог начинаться изумительный и ненаписанный рассказ Набокова, в духе Превращения Кафки: этим солнечным утром мы проснулись… бабочками, на потолке.

Вера не хотела ехать в Париж. А кто из нас хотел бы съездить в Ад?
Она предпочитала Италию, хотела съездить в Прагу, к матери Набокова, показать внука.
Вера была загружена работой. У неё надорвалось здоровье..
Да и в гитлеровской Германии, одинокой женщине еврейке с сыном, оставаться было опасно.
В это время в России, шли чистки, люди пропадали посреди вечерних улиц: к стенке ставились чьи-то мужья, любовники, дети..
Вера ещё не знала, что скоро, её сердце тоже будет приставлено к стенке листка: её рука, медленно сползёт по «стене», в голубые цветы её платья.

В это время, Набоков пишет Вере чудесные письма:

Томление по тебе, по твоей милой, мягкой белизне и всему остальному… обнимаю тебя, и всю твою нежную длину! Единственная моя!

Единственная… Обычно, женщина замечает ростки измены, по обострившейся нежности любимого.
Но Набоков всегда был нежен с Верой: как среди цветов, разглядеть, другой цветок?
Есть в измене что-то художественное, эксгибиционистическое, в плане души судьбы, и даже лунатическое.
Есть солнечная измена и лунная, как у Цветаевой, для которой измена любимому, не есть измена, ибо ты его любишь и даришь ему всю себя, но настоящая измена — когда ты изменяешь себе и своей любви, в широком смысле слова.
Но есть и другая измена. По сути, есть в этом тайный и спириатуалистический оттенок суицида, когда ты покидаешь кожу своей судьбы и как мотылёк, словно бы реешь над собой, живя как бы внахлёст своей судьбы и даже — смерти, словно бы срывая запретные цветы грядущего, которые расцветут через 200, 1000 лет, в Японии, Индии сказочной.. не важно.

Набоков пишет Вере о том, что загорел, как индус и сменил кожу, как прелестны Кокошкины (мать Ирины и она сама).
И грациозно подчёркивает: заметь — обе!
Набоков, играя с судьбой, очаровательно пишет об обыкновенной кошке у себя в квартире, что кошка любит смотреть, как он принимает ванну (только ли «кошка» это любила?), пишет о том, как ходил в гости и его очаровала одна кошечка: они ужинали за столом, а он, ножкой, нежно флиртовал с проказницей, лежащей под столом: и снова тема стола и того ада, что скрыт под ним.

А в мае 1937 г. и вовсе прелестное письмо Вере: "Каштаны цветут.. целая иллюминация каштанов!
Ем бесконечное количество разных Пасок: у Ильюши, Татариновых, Кокошкиных.."
Как и многие преступники, скрывающие свою тайну, Набоков в уютной безопасности разместил имя Кокошкиных — на третьем месте: 1 — слишком грубо и в лоб. 2 — подозрительно..
До Веры, от «добрых» людей, начинают доходить прохладные сквознячки слухов: в аду любви медленно колыхаются занавески прозрачных писем, хотя ветерка нет: полтергейст..
Появляются первые подозрения, но Набоков оправдывается, как ребёнок, как обычный мужчина, а не гений: "что за идиотские слухи? Тут многие это же говорят про мой роман с Ниной Берберовой."

Так хитрец, стреляет себе в протез левой ноги, желая доказать, что он не боится боли или что он готов себя наказать: Берберова — чудесный и безопасный громоотвод: бывшая жена лучшего друга Набокова — Ходасевича.
Или вот ещё, из письма Набокова той поры: Знаешь.. а Ирина подурнела.
Святая простота! Неужели он не понимал, что женщины, как телепаты, чувствительны именно к такой лжи?
В конце апреля 37 г. Вера вырвалась из фашистской Германии и поселилась в Праге.
Набоков был счастлив: жена в безопасности.

Их встречи в Праге, были нежны как никогда, но… Набоков тосковал по Ирине, в Париже.
Получившая в том же Апреле, подробнейшее, как в аду, анонимное письмо на 4 страницы, Вера, не желая верить в измену, стала пристальней присматриваться к Ирине: "ты вышучиваешь всех, кроме Ирины!" — не выдержала однажды, Вера, в сердцах высказав кошмары сердца.

Набоков стал осторожнее.
Словно вор-лунатик, он украдкой писал Ирине нежнейшие письма в вечернем парке, на лавочке, в кафе, на пляже.. и потом, с дрожью в сердце, относил их в почтовый ящик, в железный улей, полный шелеста и чуда: боже мой, каким мёдом сердечным он манил его на углу вечерней аллеи!
Беременный письмами нежности — ящик! Приложишь ухо к нему, и темнота в нём сладко покачнётся, тепло отозвавшись в груди биением сердца, словно это пришло ответное письмо.

Ирина тоже стала осторожней.
С лёгкой руки Набокова, она стала писать в Прагу под именем… бабушки Набокова! — Нины Фон Корф (предлагаю подметить лунный абрис чисто литературной аллитерацию имени Ирины Кокошкиной, и вспомнить, как он нежно отводил подозрения на Нину Берберову.  Набоковские узоры… пьяного мотылька), к слову, той самой чудной бабушки, которая умудрилась выдать свою дочь, замуж.. за своего любовника, дабы продолжать с ним роман.
Как мы видим, чудесные романы, писались в семье Набокова помимо его воли: сами собой. Как постукивания влюблённых барабашек в квартире молодожёнов.

Это удивительно, но повесть Набокова 1939 г, — Волшебник, во многом похожая на Лолиту — маньяк женится на матери своей юной жертвы — обыгрывает.. как это ни забавно, тему матери Ирины Гуаданини, чуточку влюблённой в Набокова.
В этом смысле, шифр Ирины в письмах — Нина фон Корф (бабушка Набокова), высвечивается теперь в ином смысле.
Набоков долгое время говорил, что эта повесть — утрачена.
Думается, что именно в этой повести было спрятано чувство к Ирине, главный герой которой, зеркально отражая трагический финал другого рассказа — Весна в Фиальте, гибнет как раз под колёсами автомобиля: Набоков словно бы наказывает себя за связь с Ириной.

Дожидаясь однажды вечером Ирину у неё дома, он записал в её дневнике: "я люблю тебя больше всего на свете.."
Забавно, но в это же время, Набоков ведёт переговоры по изданию во Франции, романа — «Отчаяние» и «Король, дама, валет».
В первом романе, речь идёт о двойнике гг и убийстве, как в романе Дафны дю Морье: Козёл отпущения.
Набоков вёл двойную жизнь, — полную тихого отчаяния и любви.
Быть может ему снилось, как он просыпается в своей постели… и видит рядом — своего двойника!

Это решило бы все проблемы!
Один Набоков, нежный, верный, жил бы с Верой в Праге.
Другой — страстный и взбалмошный, чуточку сошедший с ума от любви — жил бы с Ириной.
А если бы они встретились вчетвером? С чисто художественной стороны, Набоков именно этого и ждал, более того, сидя в кафе, он сам бы указал Вере на целующуюся парочку в стороне.. так похожую на него и Ирину.
А он… он не виноват! Он восхитительно не виноват!

Сюжет другого романа (КДВ) — измена. По иронии судьбы, Набоков вывел себя и Веру, в конце романа, на пляже, как эталон верности.
Мужчина в измене — воин, идущий на подвиг: древняя жажда риска, возможность быть раненым и даже убитым, в любой миг.
Как дымовую завесу, Набоков использует маму Ирины и издательство «Галлимар», где публиковались эти два романа: Набоков шёл на смерть.. как древний рыцарь: и разве так важно, что он умирал по ночам в цветах жарких поцелуев, в объятиях Ирины?

По ночам, «умирая в цветах», Набоков делился с Ириной странными историями, могущими пошатнуть представление многих любителей Набокова, как образца верного мужа, со случайным эпизодом измены.
Набоков поверил Ирине о своих любовных приключениях… уже во время жизни с Верой: мимолётная связь с одной кареглазой немочкой в Таухервальдском лесу, потом, с подругой француженкой, (прелестное белое тело и чудные ножки), и даже с одной томной дурой-немкой, которой он давал на дому, уроки.
Лукаво улыбнувшись тогда, Ирина спросила Набокова про Альтраграсси де Джаннелли, литературном агенте: прелестной рыжеволосой девице, с которой Набоков долгое время вёл переписку, искренне думая, что она… мужчина!

Ещё долгое время после того, как он узнал, что она — женщина, он называл её — мистер, словно бы играя со своей музой и.. снами.
Очаровательная мистер-хайдовая перчинка адюльтера, учитывая пристрастие Набокова к перевоплощениям, мимикрии и.. к рыженьким Лилит.
И алиби иде

• Любимая, ну что ты говоришь такое? У меня с ней ничего нет! Она вообще.. мужчина!