Котлован. Ювенильное море. Джан. Впрок

Андрей Платонов стал популярным в последние годы, интерес к нему, возможно, вырос по мере отдаления от того переломного времени, о котором он писал. В повести "Джан" не обошлось без утопии, ухода от действительности и поисков несбыточного. Платонов придумал своего русско- туркменского героя,- отсюда имя Назар, а фамилия Чагатаев. Он благороден, великодушен, у него черты героя- мессии. Большая любовь к своему народу, нищему, угнетённому, забитому и к матери Гюльчатай,- к женщинам, которые встречаются на пути - к Вере, Ксене, Айдым. Он готов погибнуть за свой народ, увести его туда,где есть лучшая жизнь. Но всё оказывается не так просто,- люди привязаны всеми нитями, корнями к своей земле, пустыне,- и только юная Айдым с радостью уезжает из пустынной Азии, но обещает вернуться, когда подрастёт и выучится. Перекати-поле - образ скитальца появляется время от времени в повести, навевает печаль и безысходность. Самобытен язык Платонова,- у него "детский ветер", "скулящие былинки", "искусство сильнее неумелости". Повесть интересна и талантлива, в чём-то наивна. "Счастье всегда имеет большой размер, оно равняется всему социализму",- Говорит А. Платонов в повести "Джан".

Повесть о поиске счастья. Счастья большого, как весь социализм...
Произведение выглядит незаконченным, о чем говорят скомканные описания, беглый сюжет и нераскрытые персонажи.
Повесть кажется в некоторой степени сказочной, нереалистичной, гиперболизированной. Кто-то, наверно, скажет. что так в жизни не бывает. Разве может целый народ дойти до такой нищеты, чтобы жить, питаясь одними кореньями и похлебкой из травы и мелких рыбок, пользуясь утварью из камыша, донашивая до дыр ту одежду, что была у них много лет назад... Будто живя в каком-то замкнутом мирке, как на необитаемом острове, заживо хороня самих себя, словно отказываясь от права на существование.
Да любой нищий на паперти живет куда лучше, богаче, разнообразнее...
И когда приходит к ним некто и предлагает: Я дам вам счастье - ему не верят. Не верят не потому, что считают, что он обманщик и хочет забрать у них последнее (забирать-то уже нечего), а потому, что забыли уже, что это такое.
И эта странная воля к жизни... Ее вроде бы и нет, и казалось бы, человек готов уже лечь на землю, притвориться мертвым и пожелать, чтобы его оставили... Но вот он видит одичавших овец и уже готов бегать за ними несколько дней по пустыне, чтобы потом напиться теплой крови прямо из разрезанной глотки и съесть тушу сырьем, не утруждая себя какой-либо стряпней.
Да, Платонов - мастер философских притч, причем таких, которые и на притчи-то совсем не похожи.
Странный этот нищий народ. Ведь там собрались и киргизы, и туркмены, и русские... Каждый может туда попасть. И зовется он странно - "джан", что означает "душа". Каждый может туда попасть - и для этого не обязательно идти в болота, не обязательно быть ограбленным и замученным нехорошими баями. Для этого достаточно просто "отказаться от себя". И это даст тебе свободу, достойную ветра в поле, но это заберет у тебя волю и цель, и тогда ты застрянешь в своем болоте, питаясь головастиками и тиной, не имея сил даже дойти до соседней заводи. Не имея сил телесных, чтобы делать что-то еще, кроме того, чтобы просто жить, и не имея сил душевных, чтобы поверить кому бы то ни было, кто предложит тебе что-то еще...

Разгадывать словосочетания Платонова было только интересно, потому что особая логика позволяла посмотреть на слова в новой стороны. В целом, наша речь состоит из одних и тех же общепринятых фраз, и чтобы мы могли друг друга понять, мы их не меняем. Платонов же создаёт свою речь, логичную, но не общепринятую, как речь детей, читать и удивляться, как же ёмко он смог собрать воедино то, до чего нам не приходилось добираться. "Из лунной чистой тишины в дверь постучала чья-то негромко рука"

От Котлована я ждал антисоветщины, но это оказалась не она, это меня ни капли не огорчило. Местами смешная книга, наибольшее удовольствие доставляют язык и странность, смешанная с реальностью.
"Вощев уже успел покрыться пустым мешком и лежал, прислушиваясь к биению своего бестолкового сердца, которое тянуло всё его тело в какую-то нежелательную даль жизни."

Если бы я сама не любила поизмываться над построением предложений - сочла бы странным и тяжелым слог, но меня абсолютно устроил и язык, и форма изложений мыслей...
А что поразило, так это ни усталость и безысходность существования одних, ни яростное стремление в «стройке» других, а жестокость девочки... Девочка - как светлое будущее... очень страшно, что будущее за такими. Сюжеты с присутствием этой «надежды на будущее» - вызывало отторжение и хотелось, что б она как можно реже появлялась...
А вот, в остальном - мне не хочется «отмыться» от прочитанного или стереть из памяти - воспринято все должным образом, все это уже прожито, пройдено и ... уроков не вынесено... котлован будем рыть всегда - под разными лозунгами, прикрываясь идеями...
Вызвало кривую улыбку стойкости идей: «По-прежнему покорно храпел медведь... Он больше не увидит мучившего его кулачества...», ну-ну страницами раньше, этот же «намучившийся кулачеством» нещадно эксплуатировался сведущим классом (не замечая обгоревшей шерсти, и по звонку, бездумно, бросающий молот...).
Тоска, липкая безысходность, уравниловка всех мыслей, вернее искоренение их как ненужный элемент для строительства великого и светлого, моя «любимая» тема раскулачивания (параллельно смотрела сюжет про Алтай и раскулачивание - еще больше трясущей злости добавилось и наслоилось в отношении к этому страшном периоде истории), забитость - все это сложено в маленьком по объему труде, но он накрывает и поглощает полностью.

«Котлован» Платонова для меня вещь в некотором роде беспрецедентная. Столько я слышала восторгов по поводу «Котлована», столько воспеваний таланта Платонова, что ждала очень многого и очень хотела его любить. Любить… Я, наверное, понимаю, за что люди любят Платонова — за охватность, за массовость, за самобытность-первобытность слога, за стремление постичь, понять, вскрыть, показать, — но сама, как ни старалась, не смогла его полюбить.
Не могу до конца понять, проблема ли в моём взгляде на литературу или в каких-то недоработках самого Платонова (впрочем, всё — вкусовщина). Просто, на мой взгляд, произведение или стремится к попыткам изобразить реальность за окном или к созданию своей реальности, но «Котлован» будто балансирует на грани, он не вписывается в «реальность за окном», но очень на неё ссылается.
Сложный стиль, для которого характерен канцелярит, избыточность, намеренные грамматические ошибки, обобщения, действительно создаёт определённую атмосферу воодушевлённого и одновременно тоскливого послереволюционного времени. Но, несмотря на некоторые чрезвычайно образные и удачные фразы, мне было тяжело воспринимать и попросту понимать текст. Впрочем, я не возьмусь судить, дело ли в том, что Платонов несколько перемудрил, или в том, что я не считаю целесообразным говорить сложно о том, о чём можно сказать просто.
Не могу сказать, что считаю однозначно стиль немотивированным. Пустота лозунгов оправдана, она обнажает и пустоту чувств и мыслей, тоже превратившихся в штампы в этом новом мире, где каждый шестерёнка в механизме, работающем на неясное, когданибудьнее благо.
Но за этой тяжеловесностью, плотностью, обобщённосуществительностью, чрезмерностью слога бывает трудно ухватить суть: привычный быть крестьян нарушен, кулаков лишают имущества, отбирают живность, заставляют жить ради общего, иметь — а разве это вообще владение? — только общее. Воодушевление — мы построим новый мир! — соседствует с безрадостностью и опустошением в людях — больные, несчастные, грязные рабочие изнемогают, забываются в труде. Они ищут успокоение в мысли, что, если сами несчастны и пусты, если сами не могут найти себя, то смысл их жизни — построить новый мир не для себя, но для будущих поколений.
Среди рабочих, роющих котлован для постройки дома для всех людей, появляется девочка Настя, и рабочие особенно остро чувствуют: вот для чего всё это, вот для чего они живут и работают. И зачем тогда всё это, если Настя этого уже не увидит?
Наверное, больше всего меня отталкивает от текста не разочарование в нём — вот он такой-сякой, не такой, каким я бы его хотела видеть, — а обида на него: я ждала хоть чего-то положительного, но получила абсолютно отрицательный заряд, если не считать нескольких моментов узнавания и согласия. Я не видела интригу, с трудом продиралась через словесные конструкции и ощущала чрезвычайную тягостность того времени.
Не знаю, может, это и плюс — атмосфера, удачное изображение несчастья, неприютность, одиночество людей, — но у меня возникало чувство, что иногда автор хватает лишку. Поцелуи покойников, какая-то ужасающая объективация людей — почти всех, — убийства и насилие, описание грязи. Притом благодаря формульному — лозунги, типовые конструкции (те самые, зачастую с ошибками, сначала ты удивляешься, а потом ты их ждёшь, потому что используются, по сути, одни и те же модели для образования словосочетаний) — стилю возникает чувство и формульности, смоделированности мира. «Он сделал ему удар» — эту формулировку я могла бы объяснить обезличиванием, неважностью чувств и ощущений при действии, но эта абсолютно чуждая языку художественной литературы конструкция каждый раз заставляла меня морщиться.
Вощев — или Чиклин — сделал удар, а Платонов — текст. Именно поэтому, думается мне, я не смогла проникнуться «Котлованом» по-настоящему: ощущение, что текст сделан, убивает его магию, как бы это высокопарно ни звучало.
Весь «Котлован» — попытка показать пустое общество? Где нет цены человеку, если он не нужен для правого дела? Попытка вскрыть всю губительность революции и коммунизма? Просто способ познать мир и людей?
Может быть, но это всё поразительно не вызывало у меня страха (в основном, как раз из-за обезличенных формулировок). Подумать только, реальный мир в реальное время, по свидетельствам трудное и ужасное, у Платонова не вызывает страха! Только расстройство, непонимание и немного — в некоторых местах — отвращение.
А я бы хотела бояться, читая «Котлован». «Бояться» — этот тот отрицательный заряд — если уж «Котлован» работает на отрицательной, а не положительной энергии, — который поражает навылет и воздействует лучше всего, лучше злости, обиды, омерзения, может даже лучше жалости.
Да, я бы хотела чувствовать ужас, но его отголоски ощущаются только в конце, когда девочка Настя хочет обнять кости умершей матери.
Это — страшно.
А мир вокруг — нет, мир вокруг для этого слишком сконструирован.