Повести и рассказы

Не могу отнести Платонова к своим любимым авторам. Не то, что он сложно пишет, но его образность не всем по зубам. Мне в том числе.
Умерла старуха-мать. Событие хоть и трагическое, но все же в определенном возрасте неизбежное. Отец дал
в разные края и республики шесть телеграмм однообразного содержания: "Мать умерла приезжай отец". Что удивительно, в течение двух суток прибыли все шестеро сыновей, а третий из них - с дочкой.
Далее начались типичные для такого случая дела. Отпеть (старуха просила отпевать дома), вспомнить былое, но только саму мать, но далекое уже детство, вновь ощутить себя единой семьей.
Среди житейских разговоров третий сын вышел из комнаты, подошёл к стоящему на столе гробу и вдруг осознал всё, что произошло: что мать больше никогда не встанет, что рано или поздно и отец будет лежать вот так же, — и потерял сознание. Его обморок заставил братьев понять главную трагедию их жизни — смерть матери, которая воспитала их, дала им образование.
Мне кажется, что автор хотел сказать, что нельзя забывать о грядущей смерти, важно помнить о ней каждый день.

Продолжаю традицию, в день памяти Андрея Платонова, писать рецензии на его произведения, которые всегда, нечто большее, чем просто рецензии.

У вас когда-нибудь плакал на груди, любимый человек среди ночи?
Тёплый вес души на груди…
Я однажды проснулся в ночи от кошмара: у меня на груди плакала подруга.
В тумане полусна, забыв, что лежу рядом с подругой в постели, я думал, что это плачет моё обнажённое сердце.
Есть редкая болезнь — эктопия, когда сердце — почти открыто: оно бьётся снаружи, прикрытое, словно младенец, тонкой пелёнкою кожи: мне снилось, что подруга, видя моё обнажённое сердце, сердце-гелиотроп, бьющееся ей навстречу, видит без слов, что я к ней чувствую, она касается в темноте моего сердца и отдёргивает руку: пальцы испачканы моей душой, или кровью, не важно..
Обнажённое сердце дрожало и плакало у меня на груди, время от времени что-то шепча в темноте.
Я гладил своё бедное сердце и тихо отвечал ему, и оно на миг затихало, прислушивалось, и тогда мне казалось, что я умирал, и говорил уже из темноты смерти со своей милой подругой: мне уже не нужно было скрывать своё выпирающее из груди, сердце, похожее на горб: я был уродом любви.
Сердце оживало у меня на груди и что-то мне отвечало, но я уже смутно слышал его, т.к. плакал уже сам.
В какой-то момент, два сердца бились у меня на груди, два сердца целовались друг с другом, в смятой постели телесности.
Когда я проснулся, на моей груди была всё та же блаженная, тёплая тяжесть — голова подруги.
Она спала и улыбалась во сне. Сердце моё улыбалось и я гладил его и улыбался ему.
Это был нежный, тёплый вес ребёнка. Я думал о повести Платонова — Джан, о нравственной эктопии героев Платонова, о том, как подобно Данко, я вырываю сердце из груди и дарю своей подруге, и зверям милым дарю, и августовской прохладе и сирени на ветру…
А ещё я думал об Адаме, как о первом человеке, родившем без боли, под анастезией сна, без зачатия даже.
Может, так рожают ангелы? Просто взял, и родил себе подругу, о которой мечтал всю жизнь. Родил среди ночи, в муках, быть может, самую прекрасную книгу о душе и счастье, которых так трагически мало в мире: Джан.
Да, так рожают ангелы: просто задремал под звёздным небом, и красота звёзд так наполнила сердце, что сами звёзды словно бы стали населены твоим счастьем.
Уверен, что Адам, когда спал, словно лунатик, прошептал навстречу звёздам, какое-то мучительно-важное слово перед тем, как появилась Ева.
Это слово мы ищем всю жизнь: в искусстве, своих снах, в дружбе и в любви.
Иногда кажется, что герои Платонова, как никакие другие, ищут именно это таинственное слово, слова.

И как бывает, когда ребёнок уснёт на груди, я боялся пошевелиться, чтобы не разбудить спавшую на моей груди, подругу.
Дышал — как-то шёпотом, порою подстраиваясь под приливы дыхания подруги, чтобы хоть как-то развлечь себя.
У нас было одно дыхание на двоих, и одна душа.
От того, что я долго не двигался, я как бы перележал не только свою левую руку, которую уже не чувствовал, но и словно перележал и самую душу.
Прошло время, как проходит дождь за окном.
На окна накрапывает синева начинающегося дня.
Я снова лежу в постели, в позе парализованного ангела, и думаю о своей милой подруге.
Но на этот раз, не её милая головка покоится на моей груди, а синеватая (как окно на заре) книга Андрея Платонова — Джан, что переводится как — Душа.

Платонов писал Джан в экзистенциальной любовной тоске по жене и сыну, которые уехали на море, в Крым; его одиночество «мастера» (так однажды его назвал Булгаков) скрашивал только кот, тосковавший, как и Платонов, по уехавшим, отказываясь есть, почти умирая: хотел покончить с собой и Платонов: совершенно платоновский мотив: жена возвращается домой, и видит на полу, обнявшихся и мёртвых, кошку и Платонова. Рядом с ними лежит узкая, исхудавшая полоса солнечного света.
На повести отразились тени «вечной» ссоры Платонова и Марии (уехала на море.. а действие повести происходит на дне древнего моря, в пустыне), молчание её писем, без которых он буквально не мог дышать.
От это двойной нагрузки — молчания любимой, и тяжелых, ослепительно-ярких слов музы, его сердце разрывалось на части.
Ночами он бредил о любимой, написав ей в письме за июнь 1935 г, что она ему снилась и он проснулся от того, что залил простынь своим семенем — в ужасающем количестве.
В повести он тоже бредил о любимой и занимался с ней любовью уже там.
Я искренне не понимаю, почему Платонова начинают читать с мрачнейшего «Котлована».
Это так же безумно, как… познакомившись с другом, спросить его, кто у него — умер недавно, и попросить рассказать об этом.
А вдруг, ваш новый друг — ангел, и умер у него — бог, целый мир?
Он будет рассказывать свою грустную повесть на лавочке в вечернем парке, деревья будут стариться на глазах и облетать посреди лета.
Солнце зайдёт, птицы улетят, как тёмная листва, в сторону заката — навсегда.
Женщина с мужчиной, проходя мимо вас, нежно улыбаясь друг другу, вдруг остановятся, заплачут и обнимутся.
Ангел сильно постареет у вас на глазах и земля, чёрной трещиной разверзнется у лавочки, и вы с ужасом дотронетесь до своего лица, испещрённого морщинами, и вскрикните: хватит, милый, хватит! Замолчи! Прости меня!!

Лучше начинать знакомство, с души, правда?
Если бы ангелы бредили во сне, у них выходило бы похоже на строчки Платонова.
И страшно разбудить таких ангелов. И ещё более страшен образ, простёртых в голубых цветах, ангелов, массово бредящих строчками Платонова (симметрично и жутко, вздрагивают крылья, уста и глаза).
Так сотни дельфинов, таинственно выбрасывает на берег.
За внешними декорациями сюжета Платонова, словно палимпсест, проступает что-то забытое, вечное, о чём бредят ангелы в цветах.
Быть может, душа, и есть — полустёртые, лазурные строчки небес, поверх которых, словно насильник в ночи — тяжесть и грубость строк тела?
Порой ссоришься с другом, целуешь любимую (иногда и наоборот), или идёшь грустный по парку вечернему, и вдруг, из-за тучи — краешек синевы, души! И слёзы из глаз, и вот-вот что-то поймёшь или вспомнишь...

На заре. Назарет. Назар.
Чужестранец в далёкой России… Душа, всегда чужестранка.
Когда-то давно, на востоке, там, где рождается солнце, несчастная мать Назара, умирающая от голода, теряющая вместе с телом своим, и душу, любовь к маленькому сыну, отправляет его в далёкую Россию, словно на другую планету.
Так душа отлетает от тела…
Мать завещает мальчику лишь одно:

В этих словах, слышится всё тот же палимпсест боли воспоминаний. И… тайны.
Кто этот загадочный отец, бросивший мать с ребёнком? Может быть.. бог?
В стихотворениях в прозе Тургенева, есть удивительный сон: Христос мыслился мальчику, похожим на всех людей разом.
В каждом есть частичка неба и бога. В этом смысле, завет матери из повести Платонова — пантеистически чуток и сродни космогонии Джордано Бруно: бог в мире возможен, лишь когда его ищешь, и если есть дистанция сомнения и скорби, и тогда, как встарь, бог может улыбнуться тебе из пустоты замученной былинки или случайной нежности незнакомого человека.
Но кто тогда эта несчастная мать, вложившая в тёплую ручонку мальчика, перед долгой дорогой, тростинку, чтобы он с ней шёл, как с другом?
Природа? Жизнь?
Ангелы перелётные…

Мальчик вырос и превратился в прекрасно молодого человека.
Любопытно, что в рукописи Платонова, начало повести начинается так: во двор университета вошёл счастливый молодой человек.
Но потом Платонов перечеркнул это и написал: нерусский человек (хотя как узнаем позже, есть в нём русская кровь. По отцу).
Тем самым, Платонов, в духе Достоевского, с его определением понятия «русский», как души, с мировой отзывчивостью, словно оттягивает тетиву «национальности» и противопоставляет понятие «счастливого человека» и «русского»: лишь в соучастии в страдании и счастье других, можно восполнить в себе эту «русскость». В данном случае, гг. Платонова через жертвенность вспоминает, встречается в сердце своём, со своим «отцом».
Проходя через ад сострадания, ведя через него людей самых разных наций, людей Лунного света, как бы назвал их Розанов: замученные дети, брошенные и изнасилованные женщины, проститутки, гомосексуалисты… всех тех, кто потерял свою душу, мать и отца, родину, Назар словно бы ведёт в ту небесную страну, где не будет больше ни еврея, ни язычника, ни Эллина, а все будет равны в своей общей душе, и даже пола — этой лазурной национальности плоти, больше не будет.
Но Платонов развивает эти новозаветные строки, включая туда и милые цветы и несчастных, замученных зверей (у Платонова, звери — это не меньшие мученики, чем библейские): всё это — одна душа, и без неё счастье человека невозможно, как и бог.

Назар закончил институт, в своём порыве помогать людям.
Девушки и парни, в вечернем саду, устраивают праздничный ужин.
Звёзды в небе подрагивают на ветру, вместе с весенними цветами на яблонях.
Слышен смех, алый звон бокалов. Парни посыпают белыми цветами, головы девушек…
Похоже на Кану Галилейскую и рай.
Но почему же среди этих цветов и улыбок, одиноко сидит грустная девушка?
Почему она тихонько отходит под тёмные ветви деревьев и со слезами посыпает себе волосы цветами?
Что это за мастурбация счастья, до боли знакомая всем, живущим на этой грустной планете?
Или это и есть.. душа?

Представьте себе красоту и таинство жизни, как… выпускной вечер неких ангелов.
Всё вроде бы хорошо, люди счастливы, слышен смех...
Но почему же, чёрт побери, на душе так темно и больно? Словно у души.. кто-то только что умер.
Почему она отвержена от этого торжества жизни и не участвует в красоте мерцания звёзд, улыбок женщин и мужчин, аромате цветов?
Может и правда, в мире умер бог? Может… об этом ещё мало кто знает?
Церковь догадывается. Грустные глаза бездомных животных.. догадываются.
А дети ещё не знают, и звёзды не знают, и цветы по весне…
Вот так подойдёшь к цветам, со спины их красоты, робко коснёшься, и прошепчешь: бог, умер. Простите, милые…
И вскрикнут цветы, закрыв своё бледное лицо дрожащими ладонями аромата.
Ко мне так в детстве, когда я спал, подошла родная тётя, коснулась плеча, и тихо сказала: папа умер.
И я закрыл глаза, хотел убежать в сон, проснуться в сон, но не в мир, где всё рухнуло и потемнело.

Если бы Платонов жил в средние века, его бы сожгли как еретика.
Диоген, среди бела дня, искал человека, с фонарём в руке.
Платонов — держит в руке своё тлеющее сердце, ища в ночи людских безумств, одиночеств и порока — бога и любовь.
Более того, в этом сумеречном аду, бога ищут не только люди, но и звери и замученное растение, приласкавшееся к ноге мальчика в пустыне, словно лисёнок из Маленького принца.
Эту былинку сожгли бы в средние века вместе с Платоновым…
Не знаю, ад какой планеты описывает Платонов, но, ловишь себя на мысли, что в её бескрайнем, закруглённом на горизонте голубом одиночестве, могут встретиться Диоген с фонарём и Платонов, держащийся за сердце своё: сквозь ресницы пальцев, капает свет…

В образе грустной девушки, посыпающей свою голову цветами, можно узнать черты Магдалины.
Она — беременна. Её ребёнок — не нужен миру. Она — тоже никому не нужна.
Или.. нужна? В мире, где умер бог, нужна ли кому-нибудь душа? Она то в чём виновата?
Это похоже на сон: выйти замуж, беременной от другого, и привести однажды вечером, любимого, в сумерки одинокой квартиры, словно в грустную душу свою, где живёт её маленькая дочка с бабушкой: если любит, примет и дочь.
Примет её настоящий возраст, боль судьбы, так же, как принимает любящий, любимую, вместе с её ранами на плечах и спине, раздевая её и целуя эти раны.
Символизм Платонова — инфернален: у девочки, разный цвет глаз, а отец уехал на восток любить других женщин и строить мосты, т.е. — дьявол.
Платонов рифмует сиротство Назара и девочки, добиваясь эффекта потусторонней зеркальности: фактически, встреча со своей душой.

И почему нельзя поставить красоту, на паузу?
Кстати, как бы это называлось — истина?
Вот Назар пришёл домой к этой грустной женщине.
Снял с неё тёмный плащик, похожий на намокшие крылья…
Женщина считает себя некрасивой. Ей даже во сне снится её некрасивое лицо: она вынашивает свой грустный сон, как ребёнка.
Но разве бывают некрасивые лица, цветы, звёзды?
Если не верить в душу, родину красоты, то бывают.
Платонов чудесно замечает:

И правда, как только Назар впустил эту женщину, её «некрасивое" лицо в свою душу, то женщина сразу же стала прекрасной:

Прекрасно сказано, правда? Вот бы дожить до тех времён, когда.. человеку будет стыдно думать о том, злой человек, или добрый.
Если в нём — душа, как он может быть злым, некрасивым?
Может прав был Джордано Бруно, говоривший, что не душа находится в теле, а — тело, в душе?
Стоит только впустить в атмосферу души, замученную былинку, и она вспыхнет красотой стиха.
Стоит впустить в душу, милого друга… кем он станет? Чем станет дружба?
Платонов чудесно описывает оптику счастья и души.
Так, поэт Вордсворт, в стихе, оглянулся на хрупкую красоту земли, глазами мотылька, с небес.
Платонов делает нечто подобное: сердце мужчины, словно бы встаёт на колени перед женщиной и её болью.
Оно наклоняется, падает в женщину, как душа упала бы в тёплые цветы на лугу.
И как с удивлением детства, он смотрел бы на былинку перед лицом и на паучка, улыбающегося, щурящегося своими лапками на солнце и ползающего по руке, так его глаза, душа, теперь — вплотную к женщине (ближе, чем может быть тело в сексе!), и видит теперь каждую её морщинку, дрожание ресниц…
Душа проступает сквозь лицо женщины: боль и воспоминания, надежда, как тёмная тишина вечерней травы, ласкаются к его рукам, словно бесприютные ангелы.
Нет больше тел. Нет города, дома, комнаты грусти. Две души лежат где-то на 3 этаже синевы. Колосятся первые звёзды…
Ну почему, почему нельзя поставить книгу, красоту, на паузу?
Не в смысле — отложить книгу, а в смысле — своими пальцами, словно бы закрыть открытую рану.
Вот так закроешь в «Карениной», и Анна не бросится под поезд, а уедет с сыном в Италию, на поезде, к удивлению Толстого.
Закроешь некое кровотечение в жизни Цветаевой, и трагедии не случится: 41 год, 31 августа.
Марина в американском Уинтропе. Мур, Серёжа и Аля, сидят за накрытым столиком. Слышен детский смех: Ирочка..
Марина поднимается на стул и… вешает на стену, подаренную ей картину из цветов, от некой девочки Сильвии Плат.

Лежу в постели. Мысленно зажал раны судьбы Анны, Марины, своей милой подруги…
Правая рука — на книге Платонова, на кровоточащей душе у меня на груди.
Нет сил держать… Кричу и отпускаю руки, и, разом, смерть Цветаевой, Карениной… ещё смерть, и ещё… тёмная трещинка растёт, змеится от постели, к стене, разламывая картину с цветами, потолок.
Постель соседки и её любовника, повисла над бездной..
Она в ужасе говорит: боже, опять Саша читает Платонова! Январь… как я могла забыть! Прости, любимый!!

Джан — быть может, самое совершенное, лиричное и глубокое произведение Платонова, полностью была опубликована лишь к 2000 г.
В 1935 г., из командировки в Азию, Платонов писал жене, что прочёл отрывок из «Джан», одному суровому другу, и у того из под очков заблестели слёзы: он раньше никогда не плакал.
Платонов оговаривается: «вещь не мрачная. Слёзы может вызвать и халтурщик, а друг заплакал потому, что… прекрасно.»
Почти китсовская ниточка к пониманию Джан: в прекрасном — правда, в правде — красота, вот всё, что знать нам на земле дано.
Но Платонов словно бы развивает мысль Китса, и в этом он близок к Альберу Камю: Стыдно жить без истины.
Стыдно быть счастливым, когда красота, томящаяся и в малой былинке и в несчастном человеке — поруганы.
Быть может, красота, это смутная молитва, на которую нечто вечное в нас, звёздах и милых животных, тянется, смутно тянется, но толком не может дотянуться, и потому грустит, сознавая своё глубинное отъединение от красоты мира?
Потому красота, любовь и причиняют боль.

Не так давно, в глубинке Азии, произошёл кошмарный эпизод: родители сожгли свою дочь, чтобы спасти её от бесчестья.
Она совершила «ужасное» — влюбилась. Просто.. душа в ней зацвела.
Для матери и для отца, сожжение и боль ребёнка, было благом.
Девушку чудом спасли, но она осталась изуродована.
Что с этими людьми не так? Любили ли они дочку?
Или же… душа в них, если и не умерла, то словно бы заросла нечто чуждым, как дикой травой: так порой изнасилованная женщина зачинает в себе нечто чужеродное, мучительно слитое с душой и плотью в ней, и женщине снится, что насильник проник в неё, спрятался в ней, на века, и ночью, сходя с ума, она стоит обнажённая и плачущая, перед зеркалом, с ножом в руке, касаясь своего живота…
По Платонову, душа в жизни, претерпевает изнасилование, утрачивая себя, живя не собой, желая забыть себя, свою боль.

В повести описывается изнасилование ребёнка. Фактически — души.
Тема Достоевского: предельное падение души и зло. Пауки из бани в аду из сна Свидригайлова, разбрелись по миру, ибо стлела и рухнула банька.
Платонов с такой нечеловеческой чуткостью описывает этот кошмар, что кажется, это видит не человек, а трава, на которой лежит ребёнок, и ветер, и грустные звёзды… словно ангел приблизился к лицу ребёнка и обнял крыльями, утешая.
Да и сам ребёнок, в своей боли, утрачивает себя,  словно на миг говорит той ласковой, безымянной грустью, которой он был ещё до того, как родился, на безопасном расстоянии от насилия, и чем он вновь станет через 100 лет: цветами, ветром, блеском вечерней звезды: сама жизнь, поруганный ангел где-то глубоко в ребёнке, — душа, словно бы говорит тихим голосом: человек, зачем ты это делаешь со мной?

Любопытно, что с вместе с темой насилия над ребёнком, в повести присутствует набоковская тема матери, её дочери и пришедшего к ним словно из ниоткуда, странного мужчины… влюбившегося в девочку.
Но подано это так неземно и райски, что Набокову это и не снилось (снилось Лолите?).
Повесть «Джан» — это русский «Улисс», в смысле полифоничности романа Джойса.
В этом смысле изумительна потустороняя инверсия образности Платонова: он делает слепого Гомера, творца и бога всей этой истории, участником событий, встречающегося со своими персонажами, как это бывает в романах Набокова.
Помните, Экзюпери, в начале Маленького принца, вспоминал, как в детстве нарисовал зачаровавший его образ: удав съел слона целиком.
Он показал этот рисунок родителям, думая, что они ужаснутся трагедии, но взрослые, увидели в рисунке лишь… шляпу.
В поэтике Платонова, грудь женщины — это остатки крыльев ангела, который лёг на женщину, укрывая её от звёздной метели: замело обоих, сделав одним целым.

Грустно наблюдать, как многие читатели, видят в его книгах лишь декорации социализма, но полыхающего космоса за этими декорациями, не чувствуют.
Платонов мог родиться во времена Моисея, в эпоху голландского Кватроченто, в России начала 20 века или на далёкой звезде: это не важно: он пишет о чём-то неземном и вечном, что пытается пробиться сквозь руины повседневности.
В этом смысле любопытен один эпизод: Платонов описывает остатки в сумрачной пещере, человека, красноармейца, так трансцендентно, что кажется, он описывает таинственного ангела, убитого в древней битве, миллионы лет назад.
События, происходящие в повести, и правда, словно бы происходят на другой планете, похожей на ад.
Представьте себе повзрослевшего Маленького принца.
В своём рассказе «По небу полуночи», Платонов словно бы написал мрачнейшую предысторию трагедию мальчика, оказавшегося далеко от земли, вместе с лётчиком.
Прошло время (Джан). Молодой человек, умирающий от голода и любви, бредёт в оборванной одежде по пескам далёкой планеты.
Возле его ног семенит… нет, не Лисёнок, а перекати-поле.
А ещё.. идёт девочка, голая, без сил: это Анима, душа, волочащая по песку, за крыло, умершего и сошедшего с ума, ангела.
Это сестрёнка той самой девочки, из пронзительного рассказа Достоевского — Сон смешного человека.

Это странный и безумный мир, где люди до того забыли образ и подобие божие, свой подлинный лик, в его блаженной цельности: красота звезды, улыбка цветка на ветру, смех ребёнка… что уже не знают, что они такое: без любви и души, они больны, они не прочь заняться любовью с животными, насилуют детей, душу свою (новая реинкарнация Великого инквизитора), смотря на неё со стороны, словно умершие.
Оливер Сакс, в своей книге описывает мучительную и странную болезнь: однажды девушка проснулась в аду.
Она перестала чувствовать себя. Потеряла контроль над своим телом: словно душа её покинула.
Ей нужно было принимать мучительные усилия, чтобы собрать себя по частям, словно она физически вращала некий тяжёлый механизм, чтобы просто моргать, дышать, шевелить рукой.
Но на само чувство жизни — у неё не оставалось сил, словно в строчке её телесности, изъяли все интонации, пунктуации, и жизнь обессмыслилась, заговорила бредом.

Для Платонова, душа — не только в людях, но и в звёздах, замученной былинке, грустных глазах животных, которые буквально сходят с ума в его повести.
Все словно бы томятся по единой душе, общему счастью, как по утраченному раю, и без этого единого счастья, и человек и милые звери и свет далёкой звезды — изувечены и грустны.
Смутная мысль Платонова — или мне так показалось?: относиться к малейшей былинке, измученному, злому на вид человеку, как к далёкой звезде, населённой таинственной жизнью.
Мучительное устремление к тёмной и страдающей душе — всё равно что полёт на далёкую планету.
А теперь представьте, что на этой далёкой планете, среди песков, возвышается крест, и на нём распят.. Христос.
У подножия креста, вместо Марии, сидит обнажённый, изнасилованный ребёнок, без одежды, грустно смотря на распятого, и в следующий миг, обморочно забываясь под палящим солнцем, с улыбкой лепя прекрасных птиц из песка, смоченного слюной.
(разумеется, этой картины в повести нет, но есть её ощущение).

Вот ребёнок снова поднимает глаза на распятого… и видит странное: на кресте — Прометей, грудь которого терзают огромные птицы, похожие на падших ангелов.
Глаза ребёнка теряют сознание, оглядываются качнувшейся синевой: по пустыне идёт Мерсо, из повести Камю — Посторонний, с пистолетом в руке.
У него недавно умерла мать, и он кого-то убил: словно гвозди, всадил в человека, горячее железо.
Но посторонний, не он  — мир, вся пошлость страданий и зла.
Он умер и оказался в аду, и теперь ищет.. свою мать.
Платонов экзистенциально объединяет два мощнейших трагических образа: нисхождение Одиссея в Аид, встречающего там милую тень своей матери, и… сошествие Христа в ад после распятия.
Платонов углубляет этот образ, апокрифическим сошествием в ад Богородицы.
Образ гибели Богородицы в аду и Христа, словно бы потерявшего бога и себя, в аду, предельно экзистенциален: дальше уже некуда: сквозь барханы строк повести, уставшими устами строк, животных, растений, детей, тоскующих в аду по любви, женщин, слышатся слова Христа на кресте: боже мой, боже мой, для чего ты меня оставил?!

Сюжет повести развивается сразу в нескольких мирах: времени словно не стало.
На одном плане — женщина в муке рождает ребёнка; на другом плане — умерший при родах ребёнок — душа, встречается на пути мужчины, бредущего по пустыне на далёкой планете.
Розу из Маленького принца, заменил хрупкий, горный цветок: смутная память об умершей матери.
Желание сделать счастливым того, кто почти погиб и не верит ни в бога, ни в душу, ни в себя — как муки родов, в аду: вместо вифлеемских яслей, у Платонова — ясли ада, с падшими ангелами и озверевшими людьми.
Сможет ли человек быть счастливым на этой безумной планете? Земле?
Новозаветный образ Платонова в конце книги: мужчина и женщина, у колыбели детского сна (платоновский диалог с самим собой: в его пронзительном романе — Счастливая Москва, всё заканчивается у колыбели сна женщины, похожей на ангела).
Роза растёт за окном, бережно пересаженная с далёкой планеты.. (лично мной).
Неужели и правда, счастье и душа возможны в этом мире, где умирают даже боги?
Если любишь… всё возможно. Любовь — попытка бога на земле.

Иллюстрация к Маленькому принцу.

Однажды в послевоенной школе где-то в Европе, грустную девочку попросили нарисовать на доске её дом.
Девочка стала пугливой ручкой выводить на доске рваные спирали какой-то безумной кардиограммы.
Круги и спирали походили на бледные лепестки адской розы, с шипами на призрачном стебельке рассветного луча.
Учитель и дети в ужасе наблюдали как девочка рисует на доске свой жуткий дом.
Оказалось, что несчастная девочка была узницей концлагеря, и колючая проволока, опоясывающая, сжимающая ласковое, голубое небо и милые деревья где-то вдалеке, была для неё родным домом.
Этой девочке повезло, её освободили советские солдаты...
В этом пронзительном военном рассказе Платонова повествуется о другой юной узнице концлагеря, на долю которой выпал весь ад жизни, ставший для неё домом.

Сожжённая с людьми тюрьма. Тёмные разводы сажи на стенах похожи на цветущие всполохи теней, замеревших в трагической позе, расплескав свои тёмные, дымные крылья над смертью невинных.
Открытые двери в камеры, словно ладони упавшего на колени ангела, прижавшего руки к лицу.
Пока ангел не смотрит, давайте перешагнём порог и войдём в одну из камер.
Вот, на стенах мы видим грустные следы и тени человеческой жизни : некто Семёнов, справляя свои именины, начертил на стене : Сижу в одиночке, голодный, 200 гр. хлеба и литр баланды, вот тебе и пир богатый
Другой узник, чуть позже приписал к этому - обозначив судьбу Семёнова, : расстрелян.
В другой камере, кто-то обращался к своей матери в грустных, почти пушкинских стихах.
Подписи под стихами нет. Зачем? Это послание в вечность, из вечности, а перед нею все равны.
Другой человек, некто Злов, вывел ногтем на стене : здесь был Злов
Так ещё в древности пилигримы оставляли подобные письмена на афинских развалинах и египетских пирамидах.
Эта надпись, эти тени слов - немое зеркало слова, удостоверяющего человека во мраке жизни, что он ещё существует : проведёт рукой в ночи по этим словам на стене, и кто-то из темноты робко прошепчет : я есть.

А вот другая, маленькая, словно бы смущающаяся самой себя грустная камера.
Ангел чуть отвёл ладонь, посмотрел в нашу сторону. Дверь закрылась, в муке скрыв бледное лицо.
Мы в камере. Справа от нас чья-то смущённая тень. Слева за окном, осыпающаяся, синяя тишина заходящего дня.
Разводы старой и влажной побелки на стене похожи на очертания каких-то неведомых стран и морей.
Пленные люди и даже их пленные тени, до сладкой муки в глазах всматривались в эти мёртвые, трагические миражи, уносясь в них душой, чертя на них свои имена, тени слов и надежды.
Присмотримся к надписи справа на стене : Мне хочется остаться жить. Жизнь - это рай, а жить нельзя, я умру! я Роза!
Этот невыносимый, пронзительный крик девушки, замеревший навек на стене среди мёртвых просторов морей и стран, похож на крик самой жизни, пленённой души, перед вековечным абсурдом и ужасом мира.

Борис Косульников - девушка Роза

Дальше...

Так в древнем Вавилоне на пире царя Валтасара незримая рука начертала на стене огненные слова : Мене, Текел, Фарес.
Вавилон пал, ибо был взвешен, исчислен и признан лёгким, призрачным.
Сколько весит душа? 21 гр. Сколько весит бутон розы? 21 гр.
Девушка Роза, девушка-душа...Совсем ещё юная русская девчонка, оторванная от любимого, жизни и солнца...
Сколько весили твои поцелуи, милая Роза, алыми мотыльками опадающих лепестков реющих вокруг любимого, которого ты видела во сне, улыбаясь?

Облака цветут и клубятся тихим огнём на заре.
Вот на стебле последнего, сладко покачнувшегося луча остро сверкнули шипы первых звёзд.
Камера освещена призрачным светом. Солнце, своею кровью что-то выводит на стене на непонятном для людей языке.
Под стеной спит юная девушка Роза, мило улыбаясь во сне.
Над ней стоит немецкий солдат : он поработил, умертвил многие страны, моря, поработил её жизнь и тело... но не душу. Душа свободна и легка, она улыбается чему-то во сне.
Немец не может вынести этого робкого бунта души.

Страдание женщины на войне - осязаемый, зримый абсурд и ад, забирающий жизнь у той, кто даёт эту жизнь.
Роза - мученица даже среди мучениц, умиравшая и воскресавшая множество раз для новой смерти и новой жизни, всё также похожей на смерть...
Жизнь и смерть для девушки потеряли границы. Роза ветров темно доцветает в глубине неба, роняя на Землю лепестки орбит, планет...
Мир несётся к чертям среди звёзд. Над девушкой проводят опыты мастера с того света, словно бы "того света" нет, или есть, но в нём, словно в жутком сне Свидригайлова из "ПиН" Достоевского, одни лишь тёмные пауки.
Эти пауки-крестовики окружили юную, мотыльковую душу, касаются, пронзают её своими тёмными лапами..
Роза - простая русская девчонка, полная жизни, надежд на будущее, стала живым символом надежды на Земле : словно бы роза-заря расцвела среди пустыни звёздной ада.
Человека, страну, жизнь, хотели принудить жить вполжизни, вполсердца : жить шёпотом! Но девчонка выстояла, не сломилась.

Платонов углубляет мысль Достоевского о Великом Инквизиторе и власти : если человека убить один раз, то властвовать над ним уже нельзя, а без господства жить неинтересно : нужно, чтобы человек существовал при тебе, вполжизни
Впрочем, к этому стремились политические и религиозные Инквизиторы всех времён, само зло : приручить человека, его мятежную судьбу, убив - покалечив, - в нём бога, любовь и надежду, низведя сердце и судьбу до штиля существования, до проволочной ниточки сердцебиения.
И не случайно Платонов в самом начале обозначил фамилии Семёнова, Злова и безымянного, с его есенино-пушкинскими стихами о матери.
Семёнов - мужское семя жизни, словно мёртвое, немое зерно-звезда, ушло в безжизненный чернозём ночи.
От человека остались лишь злоба на мир, его абсурд.
Но и злобы не стало, ничего не стало : так, блеснула робко красота стихов о матери, природе, море... и погасла.
Но вот, среди ночи расцвела алой розой заря...

В некотором смысле, Платонов описывает русский апокриф нисхождения Богородицы в Ад.
Но здесь, ещё совсем юная девчонка сошла в ад, дабы стать матерью и надеждой для человека, человечества, и не случайно Платонов ярко очерчивает её силуэт, каким-то неземным, волшебным существом светящимся во тьме : она была так хороша, словно её нарочно выдумали тоскующие, грустные люди себе на радость и утешение
Тут сложный образ на стыке образа "Идиота" ( Князь-Христос") Достоевского и поэмы Перси Шелли "Лаон и Цитна", с её теневым образом женщины-Христа, умирающей и воскресающей женщины, искупающей грехи поругания всего нежного, цветущего на Земле, насилия над красотой, которая должна была спасти мир.
Какая нам разница, выдуман бог, или нет, если и красота, сама женщина, тоже словно бы выдуманы кем-то - быть может, в муке отчаяния в мире, оставленным богом, - но их тёплые касания мы ощущаем всей кожей искусства, жизни : я есмь, говорят они, а значит и ты есть, мир - есть.

Фашисты мучают Розу, насилуют красоту, делая из неё идиотку, полудурку, всем "в назидание", дабы она жила вполжизни.
С этого момента Роза становится похожа на цветаевскую "музу", раненой голубкой выпущенной на волю.

Ни грамот, ни праотцев,
Ни ясного сокола.
Идет — отрывается, —
Такая далекая!

Под смуглыми веками —
Пожар златокрылый.
Рукою обветренной
Взяла — и забыла.

Подол неподобранный,
Ошмёток оскаленный.
Не злая, не добрая,
А так себе: дальняя.

Не плачет, не сетует:
Рванул — так и милый!
Рукою обветренной
Дала — и забыла.

Забыла — и россыпью
Гортанною, клёкотом…
— Храни её, Господи,
Такую далекую!

Мир содрогнулся, искривился у неё за спиной тёмным росплеском ночи, шагаловскими мостами-радугами бледных крыльев, домов, нависших над ней изогнутыми, словно бы заломившими руки, облаками.
Так ангелы и дети видят безумие и боль мира, ад войны : явления жизни, сердца и звёзды сходят со своих орбит, роняя лепестки бледных орбит и зорь на грустную Землю.
Мир гаснет, и сердце в ужасе удивления замирает перед каждым явлением и мигом, несущихся в мёртвом пространстве, темно касаясь сердца со всех сторон.
Уже не мужчина, блуждающий в кафкианских лабиринтах одного мучительного сна, одного дня, но женщина, во всём обнажении судьбы и сердца, блуждает босиком в холодных и мрачных лабиринтах паутиной протянувшихся улиц, с дрожащими каплями бледных фонарей на этих паутинах.
Это ужаснее прирученного кафкианского ада, ибо насилие срослось с душой, судьбой, и снова может исподтишка полыхнуть-наброситься из за угла, ибо даже умерев, нельзя выбраться из этого ада, нельзя проснуться : снова воскреснешь в этом аду.
Есть лишь одна надежда... Небо плещется тихими, голубыми волнами, с тёмной, солнечной рябью перелётных птиц.
Небо носила под сердцем девушка Роза, в небо, в синюю рожь и оступилась, шагнула её тихая душа.

Продолжаю традицию писать рецензии в день памяти Андрея Платонова, которые всегда чуточку больше, чем просто рецензии.

Река Потудань… по ту Даль.
Один из самых странных и совершенных в своём лирическом трагизме, рассказов о любви и её иррациональности.
В нём, как в капле в чашечке цветка в стихе Уильяма Блейка, отражён и голубой судорогой боли замер, целый мир.
Читая Платонова… словно припоминаешь сердцем, вечность: ад и рай любви.
Да, всё вместе, ад и рай — мучительно слиты у Платонова, как душа и тело — в любви.
Я испытал почти мистический, лирический ужас от чтения Платонова на этот раз: рука задумалась на странице, медля её перевернуть, словно лунатик на карнизе перед тем как шагнуть — в лазурь.
Вспомнил о своей любимой женщине, с удивительными глазами цвета крыла ласточки и о той боли, которую мы порой причиняем друг другу.
Перевернул страницу и… ахнул: на страничке проступила кровь, сверху, сбоку.
В лёгком шоке, перевернул ещё одну, как бы заглядывая в будущее, и снова — кровь на страничке рядом со строчками Платонова:

Мурашки жарко шелестнули по сердцу.
Я не сразу понял, что, наверно, задумавшись на кухне о любимой, порезал палец, когда готовил нам ужин: это была моя кровь на листах…
Но вышло символично и.. дивно как-то.
Ещё и эта строчка Платонова, и сам Платонов, снившийся незадолго перед этим, любимой моей.
Почему мы в любви порой так мучаемся, словно умираем и не можем умереть?
Какая-то голубая судорога бессмертия, словно боль так сильна, безумна даже, что если бы её капля сбылась в теле, то оно мигом бы истлело, а так, словно душа почти разлучилась с телом и мотыльнула (полыхнула!) в сумерки смерти, но её, милую, кто-то незримый держит за крылышко и не даёт улететь целиком: трепыхается яркой болью в израненной пустоте, и гаснет…

Закрыл томик Платонова, словно бы тоже, раненый (моя кровь), откинулся на спинку дивана и закрыл глаза. Вспоминаю...
Ночь. Луна догорает в окне, как сожжённое письмо.
На тихо освещённой постели, лежит моя любимая в лиловой пижамке, и я.
Почти обнажённые, полупрозрачные в своей истомлённой нежности и безмолвии, едва касаясь друг друга руками.
Любимая освещена чуточку больше, я — в тени.
Наши позы так грустно симметричны, и… могли бы что-то напомнить, если бы можно было оказаться на потолке и светлым взглядом посмотреть на нас.

В школе, я часто на последней странице тетради, рисовал красной ручкой, цветок розы для девочки, в которую был влюблён и не смел ей в этом признаться.
Однажды она заглянула мне через плечо, словно моё удивлённое, лазурное крыло (чудесная лазурная кофточка), и я закрыл в испуге тетрадку и сердце своё.
Чуть позже, когда открыл вновь, на двух страничках уже были две розы: одна — яркая, счастливая, а другая — прозрачно алая, бесконечно-ранимая… как сердце моё.
Мои тетради в школе, истекали алой кровью цветов…

В ту ночь, лёжа рядом с любимой, я хотел ей признаться в страшном: нам нужно расстаться.
Слова уже подступали к губам… и гасли, становились призраками и я беззвучно ловил их тени губами: движения губ в сумерках, стали бесприютными тенями моих слов…
Я считал до  10, 20… и снова слова замирали холодком на губах, словно я хотел покончить с собой, приставлял пистолет к груди, виску, рту… считал, зажмурившись, и снова не мог решиться: сказать эти страшные слова — не люблю, всё равно что убить человека, а может и не одного.
А может я нечаянно уже сказал эти слова и мы теперь лежим в постели, мёртвые, освещённые луной, смотря в потолок, а наши души грустно смотрят с него, на нас, тихо простёртых в постели…

Помню, мне тогда приснился жуткий сон: от стыда и боли нелюбви, пока любимая спала, я тихо надрезал себе вену на запястье, лёжа в постели.
И с улыбкой какой-то детской справедливости, симметричности боли, тихо разбудил любимую и показал ей запястье, словно дивный цветок из весеннего Эдема, и сказал, что не люблю её, попросил прощения и поцеловал.
Проснулся я от странного ощущения в руке: она была влажноватая.
Включив телефон, я посмотрел на руку и тихо вскрикнул: на ней была кровь.
Дело в том, что от переживаний и напряжённой атмосферы в отношениях последних дней, у любимой раньше времени случились месячные и она чуточку протекла на постель.
Но это была словно бы наша общая кровь.
А разве в любви бывает иначе?
Я лежал в темноте рядом с любимой и… ласково гладил пятнышко крови на простыне и думал о ней… думал с такой нежностью, с какой ещё никогда не думал: прижался к ней нежно, обнял и всю ночь так пролежал, думая о нашей странной любви, чуточку не от мира сего.

Мне иногда кажется. что я веду странную жизнь персонажа из какого-нибудь так и ненаписанного рассказа Платонова.
Платонова давно уже нет, а книги его словно сами по себе живут, пишутся…
Мистика? Нет… жизнь.
Вы знали, что рассказ Платонова «Река Потудань» — это рассказ из будущего?
В конце 40-х годов, Платонов лежал в туберкулёзной больнице на «Высоких горах».
Он понимал, что ему остаётся не много времени.
Проведать его пришёл писатель Виктор Некрасов.
Они сидели в осеннем парке на лавочке, с жёлтой листвой на земле, похожей на летейскую рябь…
Платонов подарил Некрасову томик своих рассказов — Река Потудань, вышедший в 1937 г.(первая публикация после долгих лет «литературных гонений», почти тютчевского "Silentium". Весна, раз в несколько лет, словно на далёкой и грустной планете… И почти сразу же, новое гонение, уже на этот невинный сборник, гонение на любовь и душу).
Некрасов с улыбкой глянул на обложку книги: на ней была опечатка. Внизу стояла дата издания: 1987 г.
Платонов грустно улыбнулся и сказал: хочется верить, что к этому времени меня ещё будут издавать и не забудут…

Вас не забыли, Андрей Платонович. Напротив, к этому времени стали впервые издавать ваши запрещённые книги.
Именно в 87 г. впервые был опубликован «Котлован», и в том же году, молодой режиссёр Александр Сокуров, на последнем курсе университета, снял свой фильм по вашему рассказу «Река Потудань» — Одинокий голос человека.
Я специально отыскал для себя ваш сборничек рассказов, изданный в 1987 г.

Рассказ начинается с привычного платоновского постапокалипсиса, — потрясение всех жизненных основ, от небес, до души, и бескрайняя как море, тишина над миром…
Солдат возвращается с войны в мирную жизнь, в свою деревеньку… на заре.
Всё вроде бы просто, если бы это не был Платонов.
На заре… Назарет.
Кажется, что мир недавно закончился, умер в тоске по чему-то прекрасному, вечному, и ужасы войны и зла, ему приснились.
Мир умер, словно отец солдата, старик, чем-то похожий на бога, у которого умерла жена и двое его сыновей погибли на войне, и он с мучительной надеждой ждёт третьего, и каждый вечер, лишь заколосятся звёзды на небе, он ложится спать, чтобы не думать о безумии жизни и не терзать своё сердце пустотой, тишиной о сыне (У Платонова есть пронзительный рассказ — Третий сын, с евангельскими мотивами, в некоторой мере перекликающийся с рассказом Река Потудань).
Чем-то похоже на ожидание расстрела: смотреть каждый день в окно, а там, лишь птица в небе пролетит, странник пройдёт… а сына нет.
Трава весной снова зачем-то прорастёт и воскреснет природа и цветы на яблоне задрожат вечером своим звёздчатым светом, а сына всё нет…

В возвращении сына весной с войны (Никита — победитель), есть что-то новозаветное, пасхальное.
Есть в начале рассказа и что-то лермонтовское: выхожу один я на дорогу…
Но вместо «кремнистого пути» и небесной пустыни, где «звезда с звездою говорит», проросла трава, как она растёт на могилке заброшенной, где-то в поле, вдали от людей.
Огни деревеньки уже не горят на заре… Назарет.
Дотлевают звёзды и покосившиеся домики с крышами, похожи на сложенные в молитве ладони, среди звёзд.
Звёздам больше не с кем говорить в этом мире, а может и на небесах.
Тихо светят куда-то, зачем-то… словно одинокий человек лежит в вечерней высокой траве и говорит сам с собой.
К слову, в 1945 г. Платонов напишет почти евангельский по светлости и символизму, рассказ о мальчике Никите, ожидающем с войны своего отца, в декорациях спиритуалистических сумерек детства. Ракурс меняется. В отличии от "Реки Потудань", Никита - ребёнок, и ожидает в саду своего детства, Отца, словно Воскресения Христа.

Всё это время на войне, в долине смерти, Никита, как о чуде и рае. вспоминал, как он с отцом, юношей ещё, ходил в чудесный домик с зелёной крышей и яблоневым садом рядом.
Там играл рояль, там было тепло сердцу и загадочная, прекрасная девочка, подобрав ноги под себя на диване, читала книжку…
Это воспоминание рая, словно путеводная звезда любви, светила Никите во тьме и в смерти, и вот он вернулся…
Так птицы прилетают весной из далёких и немыслимых стран…
А он вернулся из ада. Словно тень и обнажённая, израненная душа.
Только представьте: птицы возвращаются в родные края… и не узнают их.
Словно самые законы природы кто-то замучил, перебив им голени и они как бы висят на кресте.
Всё как-то содрогается и звёзды облетают алой листвой…

Платонов фактически описывает экзистенциальный кошмар первого сна Адама.
Никита ложится в сумерки прохладной травы где-то в поле, подремать.
Дом уже близко… через него переступает некий странник и пропадает в пустоте сумерек.
Кто это? Ангел? Душа его?
Да, душа… он позже, в конце рассказа, последует за ней, познав боль и ад любви: это будет его Вергилий.
Никита засыпает и ему снится, как что-то мохнатое, маленькое, жаркое, словно адский зверёк, быть может живущий в той же баньке с пауками из сна Свидригайлова из Пин Достоевского (пауки на том свете.. ничего нет, только банька и пауки), крадётся по его телу и… забирается ему в рот, стремится проникнуть дальше, в душу, нутро.
Никита задыхается во сне и просыпается с криком.

Что с этим миром произошло, пока он воевал? Кто в нём живёт теперь?
Или же есть какой-то древний, безумный закон, по которому, убивая кого-то, или даже плохо думая, переставая видеть в человеке душу, человека переставая видеть в человеке, ангела в нём томящегося, в мир проникает нечто тёмное, бесприютное, озябшее, желающее найти себе убежище в душах спящих, выгрызая их изнутри, похотью, злобой, сомнением в человеке, боге и мире?
Любопытно, но этот эпизод похож на какие то черновики Иеронима Босха к его Аду земных наслаждений, на экзистенциальное насилие над человеком, развратное в своём последнем безумии, и в этом плане это тайно перекликается с дальнейшей трагедией Никиты в сфере пола — мужским бессилием и боязнью войти в свою любимую, причинив ей боль: хватит боли в этом мире!

Платонов, в мунковской парадигме красок на мосту через реку, описывает, как Никиту на вечерней улице окликнул женский голос: та самая девочка из его воспоминаний: прошлое окликнуло, ангелы…
Как там в стихе Софии Парнок, на смерть Аделаиды Герцык?

Кажется, что душа Никиты умерла на войне, убивая других. Вернулась тень: ушли двое — душа и тело.. вернулся кто-то один.
Так иногда бывает и в муках любви,..
Вернулась орфеева тень, и женский голос словно напомнил ему, что он жив, что он может жить.. в любви.
Не Орфей оглянулся и утратил Эвридику, но, Эвридика, обернулась голосом на Орфея и вернула его к жизни, к себе.
Если на это место в рассказе навести телескоп и увеличить, то обычная вечерняя улочка, с гуляющими на ней молодыми девушками и парнями… Эвридикой в беленьком платьице, вспыхнет адом, почти мунковским, на том самом мосту, только в отличии от крика, женский голос, словно крик в аду — о любви, без которой мир и человек — ничто.
Если приглядеться на детали этой вечерней улочки, то это и правда, тени ада: у одного мужчины под мышкой — голова коровы, у женщины — хлеб, у другого  — требуха.
Какой то распятый ягнёнок, тело христово, поруганное, вне любви.
Т.е. голод души, который стремятся заткнуть телесной едой, плотскими желаниями.
Важнейший мотив в рассказе, да и в мире.

Между девушкой и Никитой зарождается любовь.
Не ново на этой безумной и прекрасной земле.
Но Платонов это описывает так… экзистенциально-трепетно, словно это первая любовь на земле, и люди ещё не знают толком, как это — любить: всё так трепетно-ново, безумно и… больно.
Ранить может всё что угодно — мы ведь бесконечно уязвимы в любви, но и подарить счастье, может всё что угодно, даже качнувшаяся тень ветки сирени на ветру.
В этой первой любви на земле, прекрасной и трепетной, есть одно но: бесконечность, полыхающая между двумя любящими.
Это безумное расстояние почти равно полыхающему тёмному космосу между звёздами, между душою и телом, и эта сквозная боль расстояния залечивается лишь в любви, и то, мимолётно.

Боже мой... это реально печально и безумно до слёз, а мы к этому привыкли.
Мы довольствуемся в любви простыми простыми объятиями, поцелуями, сексом… а бóльшая часть нашего бессмертного существа, быть может навеки разлучена с тем, кого любит.
Помните стих Гумилёва, Шестое чувство?

Прекрасно в нас влюбленное вино
И добрый хлеб, что в печь для нас садится,
И женщина, которою дано,
Сперва измучившись, нам насладиться.

Но что нам делать с розовой зарей
Над холодеющими небесами,
Где тишина и неземной покой,
Что делать нам с бессмертными стихами?

Ни съесть, ни выпить, ни поцеловать.
Мгновение бежит неудержимо,
И мы ломаем руки, но опять
Осуждены идти всё мимо, мимо.

Что-то в нас хочет всей этой красотой обнять любимого человека, прижаться к его бёдрам, груди, горлышку, всем этим чудом… но мы не можем. Вот в чём основная, экзистенциальная мука бессилия, а не в простой трагедии импотенции, как думают многие.. (тут разные буквы приходят на ум) прочитав рассказ, включая Кончаловского, снявшего пошлейший фильм в Америке по мотивам рассказа Платонова.
Мне хочется плакать утром от красоты моей возлюбленной, спящей на постели.
Что я могу сделать? Постелить крылья к её ногам? Все стихи и цветы мира? Вот эту зарю, в росе последних звёзд?
И я просто пишу стих об этой заре и сердце любимой и робко кладу его его чуть ниже животика любимой, и целую её, Там, одновременно целуя внизу её живота, и её милое тепло и зарю и душу и стих…

Для Никиты, вся жизнь его души, от безумия войны, спряталась в сумерки его сердца. Тело и пол - спрятались в душу.
Джордано Бруно как-то заметил, что, быть может, не душа находится в теле, а тело - в душе.
Это почти невыносимая плотность любви души.
Так, всего ложечка нейтронной звезды (умершей) на Земле, весила бы тысячи тонн: ты физически ощущаешь эту иррациональную тяжесть любви в душе Никиты. Всё по Цветаевой: легче нести небо на плечах (Атлант), чем небо в груди (влюблённый).
У Бодлера есть стих — Альбатрос: прекрасная птица ковыляет по кораблю, волоча крылья, а матросы смеются и передразнивают её.
Платонов в этом смысле описал экзистенциальное измерение любви, когда человек в любви, волочит за собой исполинские, размером с бессмертие, крылья, незримые никому… даже любимой.

А что же девушка, с символичным именем — Любовь?
Она учится в медицинском. Желает помогать людям…
Живёт одна в своём покосившемся домике на окраине млечного пути (если поднять взгляд над домом. Кстати, есть в этом какая-то тихая, тютчевская прелесть: в чтении книги, в отличии от прослушивания, можно именно не спеша задуматься сердцем и поднять взгляд на небеса искусства, увидев чуть больше).
Она голодает и при свете печки, на полу, читает свои книги.
Её милая подруга Женя, бывает, придёт к ней и тихо положит на печку 4 печёных картошечки…
У Платонова, как и у Набокова, с которым он родился в один год, не бывает случайных деталей: мир в их произведениях, развивается сразу в 4-5 измерениях.
Эти картошечки — из «подземного мира» смерти, похожи на пасхальные яички. Мрачная Пасха в аду…
Женя, этот милый ангел дружбы — скоро умрёт. Умрёт что-то в душе Любы, как и в душе Никиты что-то умерло на войне: первый проблеск их подлинной, потусторонней встречи где-то там… по ту сторону.

Никита со  слезами на глазах делает гроб… словно экзистенциальную туфельку для Золушки, ибо мог полюбить и её, она могла его окликнуть в аду вечерней улочки.
Люба холодна к Никите, сдержанна, её сердце всё в учёбе, в книгах… как в гробу: её сердце спит.
Она сердцем — вся в любви к людям, которым нужна её помощь.
Как там у Достоевского? Дальнего полюбить легко, ты ближнего полюби, со всеми его сумерками и безднами.
Сердце Никиты словно бы вянет Розой из Маленького принца на далёкой и грустной планете.
Его ни разу не ранило на войне, а в любви… он весь изранен и умирает.
Целый мир рушится у Никиты, ибо и он, милый, словно ребёнок, спрятался в сумерки его сердца от безумия войны и любви.

Никита заболевает. Он при смерти (сколько времён года в любви? И точно ли их 4, или же больше? Кажется, много времён года, лунно восходят и сменяются в течении рассказа… да и в жизни многих из нас, в любви).
И снова новозаветные тени мерцают в рассказе: одна любовь может вернуть душу к жизни.
Платонов пронзительно описывает это таинство воскрешения души: Люба раздевается и ложится под одеяло вместе с Никитой, который между жизнью и смертью, чтобы согреть его своим теплом.
У них ещё не было интимной близости, но это выглядит так не от мира сего, словно бы женщина.. легла в постель, с душой мужчины: тела мужчины как бы и нет, оно сейчас призрачно почти, зато душа — сияет и её можно коснуться, в страдании.
Люба прижимает Никиту к себе, как ребёнка. прижимает к груди, питая его своим теплом.

- Где болит, милый?

• Нигде…

  Так и кажется, что Люба спросит его:

• А ты кто?

У Генриха Гейне есть чудесный стих — Азра, про человека из таинственного племени Азров (Азраил?).
Полюбив — они умирают.
Платонов говорит об этом же: предельное соприкосновение Танатоса и Эроса в любви, говорит о тайне любви, без которой человек — внутренне мёртв.
А мы как-то весело забыли об этом, привыкли любить вполсердца, месяцем сердца.
Бросаем слово, словно сердце, на ветер.
Пострадаем для приличия от боли любви, отверженности или нелюбви, и живём себе дальше, и не думаем умирать, хотя говорили, что любим больше жизни…

Люблю замереть рукой и сердцем на страничке, где вечность и душа.
Прикрою глаза, и разговариваю голосом Любы и Никиты, про себя… думая о моей любимой, с глазами, цвета крыла ласточки, которая сейчас приболела.
Так и кажется, Люба, спросившая Никиту — где болит, встанет с постели, дотронется до солнечного блика на трещинки окна, и скажет: здесь болит?
И Никита прошепчет устало: да,

• А вот здесь? — и Люба дотрагивается до краешка своего платья на бедре, с узором розы.
• Здесь очень болит...(отворачивает лицо к стенке).