Рецензия на книгу

• 

  Аноним7 января 2023 г.

  Silentium (статья plein air)

  Продолжаю традицию писать рецензии в день памяти Андрея Платонова, которые всегда чуточку больше, чем просто рецензии.
  

  Река Потудань… по ту Даль.
  Один из самых странных и совершенных в своём лирическом трагизме, рассказов о любви и её иррациональности.
  В нём, как в капле в чашечке цветка в стихе Уильяма Блейка, отражён и голубой судорогой боли замер, целый мир.
  Читая Платонова… словно припоминаешь сердцем, вечность: ад и рай любви.
  Да, всё вместе, ад и рай — мучительно слиты у Платонова, как душа и тело — в любви.
  Я испытал почти мистический, лирический ужас от чтения Платонова на этот раз: рука задумалась на странице, медля её перевернуть, словно лунатик на карнизе перед тем как шагнуть — в лазурь.
  Вспомнил о своей любимой женщине, с удивительными глазами цвета крыла ласточки и о той боли, которую мы порой причиняем друг другу.
  Перевернул страницу и… ахнул: на страничке проступила кровь, сверху, сбоку.
  В лёгком шоке, перевернул ещё одну, как бы заглядывая в будущее, и снова — кровь на страничке рядом со строчками Платонова:

  
  Однажды Никита заплакал, накрывая Любу на ночь одеялом перед уходом домой, а Люба только погладила его по голове и сказала: ну, будет вам, нельзя так мучиться, когда я ещё жива..

  Мурашки жарко шелестнули по сердцу.
  Я не сразу понял, что, наверно, задумавшись на кухне о любимой, порезал палец, когда готовил нам ужин: это была моя кровь на листах…
  Но вышло символично и.. дивно как-то.
  Ещё и эта строчка Платонова, и сам Платонов, снившийся незадолго перед этим, любимой моей.
  Почему мы в любви порой так мучаемся, словно умираем и не можем умереть?
  Какая-то голубая судорога бессмертия, словно боль так сильна, безумна даже, что если бы её капля сбылась в теле, то оно мигом бы истлело, а так, словно душа почти разлучилась с телом и мотыльнула (полыхнула!) в сумерки смерти, но её, милую, кто-то незримый держит за крылышко и не даёт улететь целиком: трепыхается яркой болью в израненной пустоте, и гаснет…

  Закрыл томик Платонова, словно бы тоже, раненый (моя кровь), откинулся на спинку дивана и закрыл глаза. Вспоминаю...
  Ночь. Луна догорает в окне, как сожжённое письмо.
  На тихо освещённой постели, лежит моя любимая в лиловой пижамке, и я.
  Почти обнажённые, полупрозрачные в своей истомлённой нежности и безмолвии, едва касаясь друг друга руками.
  Любимая освещена чуточку больше, я — в тени.
  Наши позы так грустно симметричны, и… могли бы что-то напомнить, если бы можно было оказаться на потолке и светлым взглядом посмотреть на нас.

  В школе, я часто на последней странице тетради, рисовал красной ручкой, цветок розы для девочки, в которую был влюблён и не смел ей в этом признаться.
  Однажды она заглянула мне через плечо, словно моё удивлённое, лазурное крыло (чудесная лазурная кофточка), и я закрыл в испуге тетрадку и сердце своё.
  Чуть позже, когда открыл вновь, на двух страничках уже были две розы: одна — яркая, счастливая, а другая — прозрачно алая, бесконечно-ранимая… как сердце моё.
  Мои тетради в школе, истекали алой кровью цветов…

  В ту ночь, лёжа рядом с любимой, я хотел ей признаться в страшном: нам нужно расстаться.
  Слова уже подступали к губам… и гасли, становились призраками и я беззвучно ловил их тени губами: движения губ в сумерках, стали бесприютными тенями моих слов…
  Я считал до  10, 20… и снова слова замирали холодком на губах, словно я хотел покончить с собой, приставлял пистолет к груди, виску, рту… считал, зажмурившись, и снова не мог решиться: сказать эти страшные слова — не люблю, всё равно что убить человека, а может и не одного.
  А может я нечаянно уже сказал эти слова и мы теперь лежим в постели, мёртвые, освещённые луной, смотря в потолок, а наши души грустно смотрят с него, на нас, тихо простёртых в постели…

  Помню, мне тогда приснился жуткий сон: от стыда и боли нелюбви, пока любимая спала, я тихо надрезал себе вену на запястье, лёжа в постели.
  И с улыбкой какой-то детской справедливости, симметричности боли, тихо разбудил любимую и показал ей запястье, словно дивный цветок из весеннего Эдема, и сказал, что не люблю её, попросил прощения и поцеловал.
  Проснулся я от странного ощущения в руке: она была влажноватая.
  Включив телефон, я посмотрел на руку и тихо вскрикнул: на ней была кровь.
  Дело в том, что от переживаний и напряжённой атмосферы в отношениях последних дней, у любимой раньше времени случились месячные и она чуточку протекла на постель.
  Но это была словно бы наша общая кровь.
  А разве в любви бывает иначе?
  Я лежал в темноте рядом с любимой и… ласково гладил пятнышко крови на простыне и думал о ней… думал с такой нежностью, с какой ещё никогда не думал: прижался к ней нежно, обнял и всю ночь так пролежал, думая о нашей странной любви, чуточку не от мира сего.

  Мне иногда кажется. что я веду странную жизнь персонажа из какого-нибудь так и ненаписанного рассказа Платонова.
  Платонова давно уже нет, а книги его словно сами по себе живут, пишутся…
  Мистика? Нет… жизнь.
  Вы знали, что рассказ Платонова «Река Потудань» — это рассказ из будущего?
  В конце 40-х годов, Платонов лежал в туберкулёзной больнице на «Высоких горах».
  Он понимал, что ему остаётся не много времени.
  Проведать его пришёл писатель Виктор Некрасов.
  Они сидели в осеннем парке на лавочке, с жёлтой листвой на земле, похожей на летейскую рябь…
  Платонов подарил Некрасову томик своих рассказов — Река Потудань, вышедший в 1937 г.(первая публикация после долгих лет «литературных гонений», почти тютчевского "Silentium". Весна, раз в несколько лет, словно на далёкой и грустной планете… И почти сразу же, новое гонение, уже на этот невинный сборник, гонение на любовь и душу).
  Некрасов с улыбкой глянул на обложку книги: на ней была опечатка. Внизу стояла дата издания: 1987 г.
  Платонов грустно улыбнулся и сказал: хочется верить, что к этому времени меня ещё будут издавать и не забудут…
  

  Вас не забыли, Андрей Платонович. Напротив, к этому времени стали впервые издавать ваши запрещённые книги.
  Именно в 87 г. впервые был опубликован «Котлован», и в том же году, молодой режиссёр Александр Сокуров, на последнем курсе университета, снял свой фильм по вашему рассказу «Река Потудань» — Одинокий голос человека.
  Я специально отыскал для себя ваш сборничек рассказов, изданный в 1987 г.

  Рассказ начинается с привычного платоновского постапокалипсиса, — потрясение всех жизненных основ, от небес, до души, и бескрайняя как море, тишина над миром…
  Солдат возвращается с войны в мирную жизнь, в свою деревеньку… на заре.
  Всё вроде бы просто, если бы это не был Платонов.
  На заре… Назарет.
  Кажется, что мир недавно закончился, умер в тоске по чему-то прекрасному, вечному, и ужасы войны и зла, ему приснились.
  Мир умер, словно отец солдата, старик, чем-то похожий на бога, у которого умерла жена и двое его сыновей погибли на войне, и он с мучительной надеждой ждёт третьего, и каждый вечер, лишь заколосятся звёзды на небе, он ложится спать, чтобы не думать о безумии жизни и не терзать своё сердце пустотой, тишиной о сыне (У Платонова есть пронзительный рассказ — Третий сын, с евангельскими мотивами, в некоторой мере перекликающийся с рассказом Река Потудань).
  Чем-то похоже на ожидание расстрела: смотреть каждый день в окно, а там, лишь птица в небе пролетит, странник пройдёт… а сына нет.
  Трава весной снова зачем-то прорастёт и воскреснет природа и цветы на яблоне задрожат вечером своим звёздчатым светом, а сына всё нет…

  В возвращении сына весной с войны (Никита — победитель), есть что-то новозаветное, пасхальное.
  Есть в начале рассказа и что-то лермонтовское: выхожу один я на дорогу…
  Но вместо «кремнистого пути» и небесной пустыни, где «звезда с звездою говорит», проросла трава, как она растёт на могилке заброшенной, где-то в поле, вдали от людей.
  Огни деревеньки уже не горят на заре… Назарет.
  Дотлевают звёзды и покосившиеся домики с крышами, похожи на сложенные в молитве ладони, среди звёзд.
  Звёздам больше не с кем говорить в этом мире, а может и на небесах.
  Тихо светят куда-то, зачем-то… словно одинокий человек лежит в вечерней высокой траве и говорит сам с собой.
  К слову, в 1945 г. Платонов напишет почти евангельский по светлости и символизму, рассказ о мальчике Никите, ожидающем с войны своего отца, в декорациях спиритуалистических сумерек детства. Ракурс меняется. В отличии от "Реки Потудань", Никита - ребёнок, и ожидает в саду своего детства, Отца, словно Воскресения Христа.

  Всё это время на войне, в долине смерти, Никита, как о чуде и рае. вспоминал, как он с отцом, юношей ещё, ходил в чудесный домик с зелёной крышей и яблоневым садом рядом.
  Там играл рояль, там было тепло сердцу и загадочная, прекрасная девочка, подобрав ноги под себя на диване, читала книжку…
  Это воспоминание рая, словно путеводная звезда любви, светила Никите во тьме и в смерти, и вот он вернулся…
  Так птицы прилетают весной из далёких и немыслимых стран…
  А он вернулся из ада. Словно тень и обнажённая, израненная душа.
  Только представьте: птицы возвращаются в родные края… и не узнают их.
  Словно самые законы природы кто-то замучил, перебив им голени и они как бы висят на кресте.
  Всё как-то содрогается и звёзды облетают алой листвой…

  Платонов фактически описывает экзистенциальный кошмар первого сна Адама.
  Никита ложится в сумерки прохладной травы где-то в поле, подремать.
  Дом уже близко… через него переступает некий странник и пропадает в пустоте сумерек.
  Кто это? Ангел? Душа его?
  Да, душа… он позже, в конце рассказа, последует за ней, познав боль и ад любви: это будет его Вергилий.
  Никита засыпает и ему снится, как что-то мохнатое, маленькое, жаркое, словно адский зверёк, быть может живущий в той же баньке с пауками из сна Свидригайлова из Пин Достоевского (пауки на том свете.. ничего нет, только банька и пауки), крадётся по его телу и… забирается ему в рот, стремится проникнуть дальше, в душу, нутро.
  Никита задыхается во сне и просыпается с криком.

  Что с этим миром произошло, пока он воевал? Кто в нём живёт теперь?
  Или же есть какой-то древний, безумный закон, по которому, убивая кого-то, или даже плохо думая, переставая видеть в человеке душу, человека переставая видеть в человеке, ангела в нём томящегося, в мир проникает нечто тёмное, бесприютное, озябшее, желающее найти себе убежище в душах спящих, выгрызая их изнутри, похотью, злобой, сомнением в человеке, боге и мире?
  Любопытно, но этот эпизод похож на какие то черновики Иеронима Босха к его Аду земных наслаждений, на экзистенциальное насилие над человеком, развратное в своём последнем безумии, и в этом плане это тайно перекликается с дальнейшей трагедией Никиты в сфере пола — мужским бессилием и боязнью войти в свою любимую, причинив ей боль: хватит боли в этом мире!

  Платонов, в мунковской парадигме красок на мосту через реку, описывает, как Никиту на вечерней улице окликнул женский голос: та самая девочка из его воспоминаний: прошлое окликнуло, ангелы…
  Как там в стихе Софии Парнок, на смерть Аделаиды Герцык?

  
  И голос окликнул тебя среди ночи,
  И кто-то, как в детстве, качнул колыбель...

  Кажется, что душа Никиты умерла на войне, убивая других. Вернулась тень: ушли двое — душа и тело.. вернулся кто-то один.
  Так иногда бывает и в муках любви,..
  Вернулась орфеева тень, и женский голос словно напомнил ему, что он жив, что он может жить.. в любви.
  Не Орфей оглянулся и утратил Эвридику, но, Эвридика, обернулась голосом на Орфея и вернула его к жизни, к себе.
  Если на это место в рассказе навести телескоп и увеличить, то обычная вечерняя улочка, с гуляющими на ней молодыми девушками и парнями… Эвридикой в беленьком платьице, вспыхнет адом, почти мунковским, на том самом мосту, только в отличии от крика, женский голос, словно крик в аду — о любви, без которой мир и человек — ничто.
  Если приглядеться на детали этой вечерней улочки, то это и правда, тени ада: у одного мужчины под мышкой — голова коровы, у женщины — хлеб, у другого  — требуха.
  Какой то распятый ягнёнок, тело христово, поруганное, вне любви.
  Т.е. голод души, который стремятся заткнуть телесной едой, плотскими желаниями.
  Важнейший мотив в рассказе, да и в мире.

  Между девушкой и Никитой зарождается любовь.
  Не ново на этой безумной и прекрасной земле.
  Но Платонов это описывает так… экзистенциально-трепетно, словно это первая любовь на земле, и люди ещё не знают толком, как это — любить: всё так трепетно-ново, безумно и… больно.
  Ранить может всё что угодно — мы ведь бесконечно уязвимы в любви, но и подарить счастье, может всё что угодно, даже качнувшаяся тень ветки сирени на ветру.
  В этой первой любви на земле, прекрасной и трепетной, есть одно но: бесконечность, полыхающая между двумя любящими.
  Это безумное расстояние почти равно полыхающему тёмному космосу между звёздами, между душою и телом, и эта сквозная боль расстояния залечивается лишь в любви, и то, мимолётно.

  Боже мой... это реально печально и безумно до слёз, а мы к этому привыкли.
  Мы довольствуемся в любви простыми простыми объятиями, поцелуями, сексом… а бóльшая часть нашего бессмертного существа, быть может навеки разлучена с тем, кого любит.
  Помните стих Гумилёва, Шестое чувство?

  
  

  Прекрасно в нас влюбленное вино
  И добрый хлеб, что в печь для нас садится,
  И женщина, которою дано,
  Сперва измучившись, нам насладиться.

  Но что нам делать с розовой зарей
  Над холодеющими небесами,
  Где тишина и неземной покой,
  Что делать нам с бессмертными стихами?

  Ни съесть, ни выпить, ни поцеловать.
  Мгновение бежит неудержимо,
  И мы ломаем руки, но опять
  Осуждены идти всё мимо, мимо.

  Что-то в нас хочет всей этой красотой обнять любимого человека, прижаться к его бёдрам, груди, горлышку, всем этим чудом… но мы не можем. Вот в чём основная, экзистенциальная мука бессилия, а не в простой трагедии импотенции, как думают многие.. (тут разные буквы приходят на ум) прочитав рассказ, включая Кончаловского, снявшего пошлейший фильм в Америке по мотивам рассказа Платонова.
  Мне хочется плакать утром от красоты моей возлюбленной, спящей на постели.
  Что я могу сделать? Постелить крылья к её ногам? Все стихи и цветы мира? Вот эту зарю, в росе последних звёзд?
  И я просто пишу стих об этой заре и сердце любимой и робко кладу его его чуть ниже животика любимой, и целую её, Там, одновременно целуя внизу её живота, и её милое тепло и зарю и душу и стих…

  Для Никиты, вся жизнь его души, от безумия войны, спряталась в сумерки его сердца. Тело и пол - спрятались в душу.
  Джордано Бруно как-то заметил, что, быть может, не душа находится в теле, а тело - в душе.
  Это почти невыносимая плотность любви души.
  Так, всего ложечка нейтронной звезды (умершей) на Земле, весила бы тысячи тонн: ты физически ощущаешь эту иррациональную тяжесть любви в душе Никиты. Всё по Цветаевой: легче нести небо на плечах (Атлант), чем небо в груди (влюблённый).
  У Бодлера есть стих — Альбатрос: прекрасная птица ковыляет по кораблю, волоча крылья, а матросы смеются и передразнивают её.
  Платонов в этом смысле описал экзистенциальное измерение любви, когда человек в любви, волочит за собой исполинские, размером с бессмертие, крылья, незримые никому… даже любимой.

  А что же девушка, с символичным именем — Любовь?
  Она учится в медицинском. Желает помогать людям…
  Живёт одна в своём покосившемся домике на окраине млечного пути (если поднять взгляд над домом. Кстати, есть в этом какая-то тихая, тютчевская прелесть: в чтении книги, в отличии от прослушивания, можно именно не спеша задуматься сердцем и поднять взгляд на небеса искусства, увидев чуть больше).
  Она голодает и при свете печки, на полу, читает свои книги.
  Её милая подруга Женя, бывает, придёт к ней и тихо положит на печку 4 печёных картошечки…
  У Платонова, как и у Набокова, с которым он родился в один год, не бывает случайных деталей: мир в их произведениях, развивается сразу в 4-5 измерениях.
  Эти картошечки — из «подземного мира» смерти, похожи на пасхальные яички. Мрачная Пасха в аду…
  Женя, этот милый ангел дружбы — скоро умрёт. Умрёт что-то в душе Любы, как и в душе Никиты что-то умерло на войне: первый проблеск их подлинной, потусторонней встречи где-то там… по ту сторону.

  Никита со  слезами на глазах делает гроб… словно экзистенциальную туфельку для Золушки, ибо мог полюбить и её, она могла его окликнуть в аду вечерней улочки.
  Люба холодна к Никите, сдержанна, её сердце всё в учёбе, в книгах… как в гробу: её сердце спит.
  Она сердцем — вся в любви к людям, которым нужна её помощь.
  Как там у Достоевского? Дальнего полюбить легко, ты ближнего полюби, со всеми его сумерками и безднами.
  Сердце Никиты словно бы вянет Розой из Маленького принца на далёкой и грустной планете.
  Его ни разу не ранило на войне, а в любви… он весь изранен и умирает.
  Целый мир рушится у Никиты, ибо и он, милый, словно ребёнок, спрятался в сумерки его сердца от безумия войны и любви.

  Никита заболевает. Он при смерти (сколько времён года в любви? И точно ли их 4, или же больше? Кажется, много времён года, лунно восходят и сменяются в течении рассказа… да и в жизни многих из нас, в любви).
  И снова новозаветные тени мерцают в рассказе: одна любовь может вернуть душу к жизни.
  Платонов пронзительно описывает это таинство воскрешения души: Люба раздевается и ложится под одеяло вместе с Никитой, который между жизнью и смертью, чтобы согреть его своим теплом.
  У них ещё не было интимной близости, но это выглядит так не от мира сего, словно бы женщина.. легла в постель, с душой мужчины: тела мужчины как бы и нет, оно сейчас призрачно почти, зато душа — сияет и её можно коснуться, в страдании.
  Люба прижимает Никиту к себе, как ребёнка. прижимает к груди, питая его своим теплом.

  - Где болит, милый?
  

  • Нигде…

    Так и кажется, что Люба спросит его:

  • А ты кто?

  
  И губы умирающего прошепчут: никто…

  У Генриха Гейне есть чудесный стих — Азра, про человека из таинственного племени Азров (Азраил?).
  Полюбив — они умирают.
  Платонов говорит об этом же: предельное соприкосновение Танатоса и Эроса в любви, говорит о тайне любви, без которой человек — внутренне мёртв.
  А мы как-то весело забыли об этом, привыкли любить вполсердца, месяцем сердца.
  Бросаем слово, словно сердце, на ветер.
  Пострадаем для приличия от боли любви, отверженности или нелюбви, и живём себе дальше, и не думаем умирать, хотя говорили, что любим больше жизни…

  Люблю замереть рукой и сердцем на страничке, где вечность и душа.
  Прикрою глаза, и разговариваю голосом Любы и Никиты, про себя… думая о моей любимой, с глазами, цвета крыла ласточки, которая сейчас приболела.
  Так и кажется, Люба, спросившая Никиту — где болит, встанет с постели, дотронется до солнечного блика на трещинки окна, и скажет: здесь болит?
  И Никита прошепчет устало: да,

  • А вот здесь? — и Люба дотрагивается до краешка своего платья на бедре, с узором розы.
  • Здесь очень болит...(отворачивает лицо к стенке).

  е).

Люблю поговорить с текстом, войти в него целиком… так что по улице потом иду как нежный призрак: всё кажется менее реальным, чем в тексте. Всё, кроме любимой.

На войне Никита не получил ни одной раны, зато Амур изувечил так… что лежит он теперь на земле, словно в сумерках подворотни, кто-то пырнул пырнул несколько раз и скрылся.
Многие читатели, катастрофически неправильно понимают основную трагедию рассказа: Никита спит с любимой в первую брачную ночь, но как мужчина — он бессилен.
Тут речь не об импотенции, а о нечто экзистенциальном, об отмелях сердца, жизни плоти и души, пола.
Невозможно без слёз читать этот Ад, когда мужчина проснулся в ночи и смотрит, как на лунно освещённом потолке, две мушки занимаются любовью.. всё в мире живёт и любит, даже трава за окном, влюблённая в лунный свет.
А он?
Люба отвернулась к стене, накрылась одеялом и тихо плачет… и в слезах отчаяния, с энтузиазмом суицидника, мастурбирует, насилует сама себя до истомления и беспамятства сердца.
Брачная ночь в аду…

Любопытно, как ангелически Платонов играет «полом», словно Рембрандт, тенями.
Он словно бы меняет местами, мужчину и женщину, Адама и Еву.
Создаёт удивительное превращение, которое не снилось и Кафке. Платона, описавшего в «Пире» дивного Андрогина.
В апокалиптическом мире, всё пошло к чертям, всё смешалось: души, звёзды, ветка сирени, река за окном… пол.
Никита словно бы всецело превращается — в душу, в нечто бесплотно-женственное, живущее одной любовью.
Его любовь словно бы ушла в сирень стратосферы, оторвалась от плоти и пола, и потому близка смерти, замкнувшись на себе.
Люба же, напротив, приобретает черты мужчины. По сути, они становятся «едина плоть», но сами ещё не знают об этом.
В этом смысле, Никита напоминает девушку, из пронзительного рассказа Платонова — Фро (Афродита?).
Когда её любимый уехал в далёкие края, помогать людям, она так томилась без него, что… отправила телеграмму ему, что умирает и чтобы он приехал на её похороны.

С другой стороны, Платонов проводит параллели — бессознательные? — между Никитой, утратившим жизнь и пол, и героем чудесного рассказа « В прекрасном и яростном мире», в котором гг, машинист, потерял зрение от близко ударившей грозы.
В конце рассказа, он, утративший смысл жизни, попросил друга взять его к себе, просто постоять за «штурвалом» и ощутить ветер в сердце, в лицо..
В итоге, ярчайшая вспышка красоты природы. незримой, несущейся почти на световых скоростях впечатлений, словно бы целует его глаза, лицо и сердце, и он вновь обретает зрение.
Т.е., Платонов выводит экзистенциальный образ "ослепшего пола" и его исцеления от любви, словно от грозы.

В рассказе, дивно переплетены мотивы русских сказок и Евангелия.
Река Потудань… река забвения — Стикс.
Перейти её, всё равно что умереть.
Сколько раз человек умирает и воскресает в любви? Тайна..
Если умирает больше, то это настоящая трагедия. Таких людей сразу видно по бесконечной и тихой печали их глаз и улыбки.
Все говорят о бабочках в животе… чепуха.
У меня порой столько бабочек в животе, горле, плечах, в паху и даже ладонях… от любви к моей женщине, что кажется, на вечерних улицах Бомбея, возле одиноких фонарей, нет уже ни одной бабочки.
А всё же, и это не то.
Что-то тепло подступает к горлу, закипает слезами, вот-вот я прошепчу любимой заветное слово, то самое, которым звёзды говорят друг с другом и трава шепчется с ветром ночным… и не могу.
Ночь. На столике лежит томик Платонова. Любимая спит и я нежно глажу её горлышко: оно напоминает мне смуглое запястье ангела…
Вот бы надрезать своё запястье и вымолвить то самое слово…
Уже не раз резал, думая о любимой, и даже писал стихи кровью….

Вот и Никита, умерев в который раз и уйдя за реку Потудань, за ангелом, пытался забыть себя, любимую: он хотел слиться душой и телом с шорохом вечерней травы, светом ночной звезды…
Но любовь сильнее смерти, но грустно то — что любовь требует жертв: Платонов поднимает символизм рассказа на головокружительную высоту: Отец приносит в жертву себя, а Сын, вновь рождается для любви: река Жизни и Смерти, почти Древо Познания, ветвящееся синевой, берёт свою страшную дань - Река Потудань!
Несколькими мазками, Платонов воссоздаёт экзистенциальный апокриф Русалочки наоборот, точнее, обоюдоострую драму сказки Андерсена, сказки, в которой мужчина и женщина, безумно любящие друг друга, мучаются немотой любви: слово — равно полу!
Платонов однажды в письме любимой, написал: мой пол — муза в душе!
Как там в стихе Мандельштама? - Останься пеной, Афродита, и слово - в музыку, вернись!.
Никита и люба умирают, но уже не ясно, в реальной жизни, или где-то в ином мире, в снах любви: стёрлись границы меж жизнью и смертью (если бы я был иллюстратором, я бы нарисовал образ реки Стикс, замёрзшей: по тонкому льду, грустно обнявшись, идут мужчина и женщина на Тот берег. Лодка Харона, вмёрзла в лёд недалеко от берега и камышей. Светят звёзды… и лёд тихо отражает их свет: они как бы идут среди звёзд...).
Души Никиты и Любы, умерев, встречаются где то Там, по течению зимней реки Потудань, где-то в жарких краях, словно в раю.
Возле цветущих яблонь, похожих на прибой пенной волны — стоит домик с зелёной крышей и в нём играет рояль и печка горит, словно живое сердце дома, солнце бессонных, и возле неё, на полу, сидят обнявшись, новые Мастер и Маргарита…
Но рукописи не горят, как и сердце в любви, но светит двоим, и даже дальше, освещая печаль и безумие мира.


Река Потудань (Воронежская область, на малой родине Платонова).