Der Einzige und sein Eigentum

Подобно вождям социализма Марксу и Энгельсу, Бакунин,Штиреер и Прудон идут с религией на смертный бой: тут нет возможности полупризнаний и компромиссов.

Если религия объявляется силой, враждебной делу прогресса и свободы, если в ней видят источник рабства и внешнего, и внутреннего, как это особенно резко и настойчиво подчеркивается Штирнером и Бакуниным, то отношение к ней может быть только резко отрицательное и враждебное.

В анархизме, согласно его радикально-индивидуалистическому существу, это отрицание религии приобретает особенно воинствующий характер. Его непримиримая вражда к власти земной переносится и на власть небесную.

Идея Бога как мироправительного разума представляется ему неразрывно связанной с почитанием земных правлений и царств, и потому подлежащей искоренению.

Этот ход мысли является настолько характерным для анархизма, что он встречается даже у самых умеренных представителей этого течения, таких как Теккер.

«Бог для того, чтобы быть Богом, - пишет Теккер, — должен быть правящею - силою. Его правление не может быть осуществлено непосредственно индивидом, для индивида и через посредство индивида если бы оно могло быть осуществлено таким образом, то оно сразу и совершенно уничтожило бы индивидуальность. Отсюда ясно, что правление Бога, раз только оно существует, должно осуществляться через посредство его наместников на земле, сановников церкви и государства».

Величайшая заслуга Ницше заключается в том, что в его лице человеческая мысль пришла к отчетливому сознанию несовместимости обмирщенного понятия человека с гуманистическим культом человека. Несмотря на весь антирелигиозный и антихристианский пафос Ницше, его отказ от поклонения человеку в его эмпирическом, ординарном, природном - или, как он сам выражается, «человеческом, слишком человеческом» - существе обнаруживает некоторое подлинно религиозное устремление его духа и содержит напоминание о некой фундаментальной, забытой правде.

В его лапидарной формуле: «человек есть нечто, что должно быть преодолено» подведен итог внутреннему крушению профанного гуманизма и произнесен ему смертный приговор.

В этой жуткой формуле содержится смутное прозрение, что человек в его чисто природном существе есть уклонение от некой высшей идеи человека, что истинно человечно в человеке его высшее, «сверхчеловеческое», именно богочеловеческое существо и что в этом смысле природночеловеческое начало действительно должно быть преодолено и просветлено.

Нарождается недопустимый, еретический и глупый для большинства людей, но неотвязный детски-наивный вопрос: почему я должен быть добрым, должен любить людей, если я их ненавижу, почему и во имя чего я должен ломать и переделывать самого себя, быть не тем, что я есть на самом деле?

И наконец, если бы я даже пытался в угоду так называемых нравственных идеалов ломать себя, то я бы в действительности не сумел этого сделать: я не могу быть добродетельным и строго принципиальным человеком, если я на самом деле рожден грешным, страстным, раздираемым противоречивыми желаниями, мятущимся существом; я могу разве только казаться добродетельным. Так неужели же в этом - задача морали?

Вспоминается еще древнее, приводимое Платоном, рассуждение свободомыслящего грека (Калликла в диалоге «Горгий»), что человек рождается с львиной природой, но попадает в руки воспитателей, которые из корыстной и трусливой потребности своего самосохранения прививают ему идеи и чувства овцы, кротость, покорность и миролюбие; но когда такой дрессированный львенок подрастет, он рано или поздно разорвет связывающие его путы и явится во всем своем грозном природном величии, во всей силе своей первобытной свободы; или аналогичное, тоже сохраненное Платоном рассуждение (ритора Тразимаха в первой книге «Государства»), что мораль, идея служения ближним есть сказка старых нянек, с помощью которых умные властители усыпляют и одурачивают ребячливых людей, чтобы тем свободнее властвовать над ними в своих интересах. Пусть такой аморализм не во всем прав, всё же он содержит для нас какую-то неизъяснимую, соблазняющую правду, какой-то прельщающий нас призыв к духовной свободе...

Штирнер видит в требованиях, предъявляемых «идеалами» всемирно-историческое проклятие человека, основную иллюзию, совращающую его с пути само-и-миронаслаждения, радости жизни.

Идеальные требования не делают людей лучше и счастливее, а, наоборот, делают их несчастными и дурными; на протяжении истории человечества они стоили бесчисленных жертв.

Как категорический императив в самом сердце человека они приводят к мучительному раздвоению индивида, как господствующий, или борющийся за господство, религиозный, моральный закон разума они приводят к распрям с другими, к фанатизму нетерпимости, к инквизиции и гильотине

Штирнер - настоящий представитель своей эпохи, в которой мировая скорбь овладела многими из лучших людей, та мировая скорбь, которая происходит только от глубокого потрясения при виде противоречия, которого нет сил разрешить.

Книга Штирнера отмечена грустью, которая так присуща стольким носителям мировой скорби: Мюссе, Байрону, Леопарди. Но его психика имеет особенно интимное родство с Гейне.

Гейне старается защититься от мучительного противоречия между романтикой и холодным сознанием разума, между фантазией и действительностью тем, что иронизирует над романтической тоской, к которой его так страстно влекло в глубине его души; там, где она неожиданно выступает, он старается уничтожить ее язвительной и холодной насмешкой.

Это - не юмор, который, беря противоположности в их крайностях, старается нежно примирить их; это - холодная ирония, безжалостная насмешка, резкий тон которой показывает, что она исходит из расчлененной глубины, в которой еще остается противоречие.

Это мы видим и у Штирнера. Страстная жажда свободы овладевает его душой, но, видя резкое противоречие между стремлением, представлением и действительностью, он прибегает к иронии, он бежит от самого себя и высмеивает то, что в душе глубже всего его трогает.

Идея истинной свободы низводится им до шутовского привидения, до измышления мозга, и этим самым он успокаивает свою собственную тоску по свободе; он поступает по известному мудрому правилу Гете смиряться в целом, чтобы возвыситься над ним в частности, и он решительно становится на сторону силы, эгоизма...

Неоспоримая заслуга Штирнера заключается в том, что он открыто и энергично вступил в борьбу с той кисло- сладкой сентиментальностью буржуазных реформистов и многих социалистов-утопистов, которая учит, что освобождение пролетариата будет результатом «добродетельного образа дей ствий» «отдающихся» делу людей различных классов и, главным образом, класса имущих.

Штирнер прекрасно знает, чего можно ожидать от «самоотвержения» эксплуататоров.

«Богатые» жëстки, но «бедные» неправы, плачась на это, ибо не богатые создают нищету бедных, а бедные, создающие богатства для богатых. Значит, если тяжело их положение, они должны взяться за самих себя.

Чтобы его изменить, они должны лишь подняться на богатых; тогда, когда они серьезно захотят этого, - тогда станут они сильными и наступит конец господству богатства.

Спасение лежит в борьбе, а не в бесплодных призывах к великодушию угнетателей.

Таким образом Штирнер проповедует классовую борьбу. Конечно, последнее представляет он себе в абстрактной форме борьбы известного числа «я» против меньшего числа не менее эгоистических «я».

Эгоизм, который в сознании своей принципиальной ценности уничтожает также и все остальное и расширяется до безграничного произвола, уничтожает таким образом свою ограниченную единичность: рыцарь эгоизма является призрачным рыцарем!

Тоска по своей тени, исчезнувшей из-под его рук, заставляет Единственного наконец «бросить с улыбкой свой щит на труп своих мыслей» и образовать «союз эгоистов».

Этим заканчивается жизненный путь Единственного: он мечтал об эгоизме и мирно скончался среди своей многочисленной семьи в надежде на лучшее будущее. Мир праху его! Мы напишем на его памятнике: «он жил, как Дон-Кихот, и умер, как Санчо Пансо!»

Для верующего истины - нечто законченное, факт: для свободомыслящего - нечто еще требующее завершения.

Каким бы скептическим ни было абсолютное мышление, его скептицизм имеет пределы и в нем все-таки остается вера в истину, в дух, в идею и ее конечное торжество: оно не грешит против Святого Духа.

Но всякое мышление, не грешащее против Святого Духа, - вера в духов, в призраки, в химеру.

Мыслящий отличается от верующего только тем, что он верит гораздо более, чем верующий, который, в свою очередь, в своей вере (заповедях веры) мыслит гораздо менее мыслящего.

Мыслящий имеет тысячи догматов веры, в то время как верующему достаточно нескольких; но первый вносит в свои догматы связность, и эта связность служит ему мерилом их оценки.

Если какой-нибудь догмат ему не подходит, он его выбрасывает. Изречения мыслящих параллельны изречениям верующих.

Свобода мыслящих - «свобода детей Божьих» и в то же время самая бессердечная иерархия или господство мысли, ибо Я покоряюсь мысли

Если мысли свободны, то я - их раб, я не имею власти над ними и подчиняюсь им. Я же хочу пользоваться мыслями, хочу быть полон мыслей, но в то же время хочу быть без мыслей и вместо свободы мысли хочу стать свободным от мыслей.